В годовщину расстрела Мейерхольда

В годовщину расстрела Мейерхольда хочу поделиться историей Зиновия  Гердта в изложении В.Шендеровича.

 «На дворе стоял тридцать второй год. Шестнадцатилетний Зяма пришел в полуподвальчик в
Столешниковом переулке в скупку ношеных вещей, чтобы продать пальтишко
(денег не было совсем). И познакомился там с женщиной, в которую  немедленно влюбился. Продавать пальтишко женщина ему нежно запретила  («простынете, молодой человек, только начало марта»). Из разговора о погоде случайно выяснилось, что собеседница Гердта сегодня с раннего
утра пыталась добыть билеты к Мейерхольду на юбилейный «Лес», но не смогла.Что сказал на это шестнадцатилетний Зяма? Он сказал: «Я вас  приглашаю».
– Это невозможно, – улыбнулась милая женщина. – Билетов давно нет…
– Я вас приглашаю! – настаивал Зяма.
– Хорошо, – ответила женщина. – Я приду.
Нахальство юного Зямы объяснялось дружбой с сыном Мейерхольда. Прямо из полуподвальчика он побежал к Всеволоду Эмильевичу, моля небо, чтобы тот был дома. Небо услышало эти молитвы.Зяма изложил суть дела – он уже пригласил женщину на сегодняшний спектакль, и Зямина честь в руках  Мастера! Мейерхольд взял со стола блокнот, написал в нем волшебные
слова «подателю сего выдать два места в партере», не без шика расписался и, выдрав листок, вручил его юноше. И  Зяма полетел в театр,  к администратору.

От содержания записки администратор пришел в ужас. Никакого партера, пущу постоять на галерку…  Но обнаглевший от счастья Зяма требовал  выполнения условий! Наконец компромисс был найден: подойди перед  спектаклем, сказал администратор, может, кто-нибудь не придет…
Ожидался съезд важных гостей.  Рассказывая эту историю спустя шестьдесят с лишним лет, Зиновий Ефимович помнил имя своего невольного благодетеля: не пришел поэт Джек Алтаузен! И вместе с женщиной своей мечты шестнадцатилетний Зяма  оказался в партере мейерхольдовского «Леса» на юбилейном спектакле. И тут же проклял все на свете. Вокруг сидел советский бомонд: тут Бухарин, там Качалов… А рядом сидела женщина в вечернем платье, невозможной красоты. На нее засматривались все гости – и обнаруживали возле красавицы щуплого подростка в сборном гардеробе: пиджак от одного брата, ботинки от другого… По всем параметрам, именно этот  подросток и был лишним здесь, возле этой женщины, в этом зале…  Гердт, одаренный самоиронией от природы, понял это первым. Его милая спутница, хотя вела себя безукоризненно, тоже явно тяготилась ситуацией.  Наступил антракт; в фойе зрителей ждал фуршет. В ярком свете диссонанс между Зямой и его спутницей стал невыносимым. Он молил бога о скорейшем окончании позора, когда в фойе появился Мейерхольд.

Принимая поздравления, Всеволод Эмильевич прошелся по бомонду, поговорил с самыми ценными гостями… И тут беглый взгляд режиссера зацепился за несчастную пару. Мейерхольд мгновенно оценил мизансцену – и вошел в нее с безошибочностью гения.
– Зиновий! – вдруг громко воскликнул он. – Зиновий, вы?
Все обернулись. Мейерхольд с простертыми руками шел через фойе к шестнадцатилетнему
подростку.
– Зиновий, куда вы пропали? Я вам звонил, но вы не берете трубку… («Затруднительно мне было брать трубку, – комментировал это Гердт полвека спустя, – у меня не было телефона». Но в тот вечер юному Зяме  хватило сообразительности не опровергать классика.)
– Совсем забыли старика, – сетовал Мейерхольд. – Не звоните, не заходите… А мне о стольком надо с вами поговорить!
И еще долго, склонившись со своего гренадерского роста к скромным Зяминым размерам, чуть ли не заискивая, он жал руку подростку и на  глазах у ошеломленной красавицы брал с него слово, что завтра же, с  утра, увидит его у себя… Им надо о стольком поговорить!

«После антракта, – выждав паузу, продолжал эту историю Зиновий Ефимович, – я позволял себе смеяться невпопад…» О да! если короля  играют придворные, что ж говорить о человеке, «придворным» у которого  поработал Всеволод Мейерхольд? Наутро шестнадцатилетний «король» первым делом побежал в дом к благодетелю. Им надо было о стольком поговорить! Длинного разговора,  однако, не получилось. Размеры вчерашнего благодеяния были известны
корифею, и выпрямившись во весь свой прекрасный рост, он – во всех свысока – сказал только одно слово:
– Ну?
Воспроизводя полвека спустя это царственное «ну», Зиновий Ефимович  Гердт становился  вдруг на локоть выше и оказывался невероятно похожим  на Мейерхольда…»