Нас обокрали на целую жизнь

ПИСЬМО В "КРУГОЗОР"

Ме­ня прив­ле­ка­ет жи­вая ре­ак­ция жур­на­ла "Кру­гозор" на меж­ду­народ­ные и рос­сий­ские со­бытия, на судь­бы лю­дей. Моя жизнь сло­жилась труд­но из-за прес­тупле­ний ста­лин­ско­го ре­жима. Я как сын реп­ресси­рован­ных ро­дите­лей ис­пы­тал всё это на сво­ей судь­бе. Сей­час пы­та­ют­ся прес­тупле­ния со­вет­ско­го вре­мени под­ме­нить ра­дуж­ны­ми раз­го­вора­ми. Мне ка­жет­ся, что жес­то­кость прош­ло­го ве­ка за­бывать нель­зя. Об этом - дан­ные вос­по­мина­ния...

ОБ АВТОРЕ

Марк Ли­сагор - ко­рен­ной мос­квич, ро­дил­ся в 1936 г. в Мос­кве. Кан­ди­дат тех­ни­чес­ких на­ук. Пять­де­сят лет ра­ботал в раз­личных конс­трук­тор­ских и на­уч­но-ис­сле­дова­тель­ских ор­га­низа­ци­ях.Про­фес­си­ональ­ные дос­ти­жения: Мо­дели и ал­го­рит­мы ста­тис­ти­чес­ко­го прог­но­зиро­вания, мо­дель дан­ных неф­те­добы­ва­юще­го про­из­водс­тва.

Об от­це - из­вес­тном ар­хи­тек­то­ре, по­гиб­шем в ста­лин­ских зас­тенках; о ма­тери, про­шед­шей ла­герь; о жиз­ни в мес­тах ла­герей - До­лин­ке и Но­риль­ске…

На­чало

От­ца, Со­ломо­на Аб­ра­мови­ча Ли­саго­ра, заб­ра­ли в мае 1936 го­да, че­рез ме­сяц пос­ле мо­его рож­де­ния. Ма­му, Ни­ну Ль­вов­ну Шер заб­ра­ли в ок­тябре 37-го. Всё вре­мя пос­ле арес­та от­ца вплоть до сво­его арес­та она пря­талась. Боль­ше двух раз под­ряд не но­чева­ла в од­ном мес­те, что­бы как мож­но доль­ше из­бе­жать арес­та - она зна­ла, что в этом слу­чае ма­лень­ких де­тей за­бира­ют нав­сегда. Каж­дую ночь ма­ма жда­ла звон­ка или сту­ка в дверь. Ве­ро­ят­но, из-за это­го она всю жизнь по­том му­чилась бес­сонни­цей.

Ког­да за­бира­ли от­ца, кон­фиско­вали на­шу ко­опе­ратив­ную квар­ти­ру на Го­голев­ском буль­ва­ре и все его ве­щи (вплоть до нос­ков и за­понок). В 56-м го­ду пос­ле ре­аби­лита­ции ма­ме вып­ла­тили ком­пенса­цию "за ут­ра­чен­ное иму­щес­тво". За всё - 3000 руб­лей (в тог­дашних день­гах). Ма­ма тог­да ра­бота­ла в Но­риль­ске, эта сум­ма рав­ня­лась при­мер­но ее ме­сяч­но­му за­работ­ку.

Пос­ле арес­та от­ца я и ня­ня Ду­няша жи­ли в се­мимет­ро­вой ком­на­те де­душ­ки и ба­буш­ки в Ска­рятин­ском пе­ре­ул­ке, око­ло Ни­кит­ских во­рот. В ком­на­те был сун­дук с ня­нины­ми по­жит­ка­ми, не­боль­шой ди­ван, шкаф и сто­лик. Спа­ли: ня­ня - на сун­ду­ке, я - на ди­ване, де­душ­ка с ба­буш­кой - на по­лу, под­сте­лив ка­кие-то тю­фяки. В квар­ти­ре бы­ло 12 ком­нат с длин­ным ко­ридо­ром, боль­шой кух­ней и ту­але­том. На кух­не бы­ло две ра­кови­ны, че­тыре га­зовых пли­ты и нес­коль­ко сто­лов.

Де­душ­ка и ба­буш­ка - ро­дите­ли ма­мы: Лев На­умо­вич и Ра­хиль Аб­ра­мов­на Шер. Из Ниж­не­го Нов­го­рода, где ро­дилась ма­ма. В Ниж­нем де­душ­ка ра­ботал пе­реп­лётчи­ком в час­тной мас­тер­ской, в Мос­кве - кас­си­ром на ка­кой-то фаб­ри­ке. Он был ве­ру­ющим ев­ре­ем, мно­го мо­лил­ся, нес­коль­ко раз в день, иног­да по­дол­гу.

Де­душ­ка и ба­буш­ка ста­рались ни с кем не об­щать­ся, бо­ялись неп­редви­ден­ных пос­ледс­твий, ес­ли про­сочит­ся, что дочь в ла­гере. У ме­ня не бы­ло ни­каких зна­комых. Из то­го, что мне чи­тала ба­буш­ка, пом­ню толь­ко сказ­ки брать­ев Гримм. Иг­рушку пом­ню од­ну - боль­шой миш­ка. Я мог ча­сами си­деть мол­ча и ду­мать. Это бы­ло мо­им лю­бимым за­няти­ем.

Фо­тог­ра­фии мо­лодых ро­дите­лей я уви­дел го­раз­до поз­же, их бы­ло нем­но­го. Ба­буш­ка ни­чего не рас­ска­зыва­ла про ма­му и па­пу - бо­ялась, как бы я где-ни­будь не сбол­тнул лиш­не­го. На воп­ро­сы: "где ма­ма? где па­па?" от­вет был один: "в ко­ман­ди­ров­ке". Тог­да все по­нима­ли, что это оз­на­ча­ет.

Ма­ма мне рас­ска­зыва­ла, что отец аб­со­лют­но всё по­нимал за­дол­го до на­чала мас­со­вых арес­тов. Он был че­ловек ев­ро­пей­ский, знал язы­ки. Его по­сади­ли бы всё рав­но, он бы­ло сво­бодо­мыс­ля­щим. Его уже арес­то­выва­ли рань­ше, в 35-ом, но тог­да быс­тро вы­пус­ти­ли. Ма­ма пред­по­лага­ла, что отец был об­ре­чён дав­но: он вел се­бя очень не­ос­то­рож­но, в раз­го­ворах с кол­ле­гами и друзь­ями мог го­ворить о сво­их взгля­дах.

Они с ма­мой по­жени­лись, ког­да ма­ме бы­ло 18, а ему - 26, в 24-ом го­ду. Отец при­ехал из лат­вий­ской Ри­ги в Рос­сию, в Мос­кву за нес­коль­ко лет до это­го.

В Мос­кве Со­ломон Ли­сагор учил­ся ар­хи­тек­ту­ре - в МПИ-МИ­ГИ-МИ­СИ. МПИ (Мос­ков­ский по­литех­ни­чес­кий ин­сти­тут) был пе­ре­име­нован в МИ­ГИ (Мос­ков­ский ин­сти­тут граж­дан­ских ин­же­неров), а пос­ледний - в МИ­СИ (Мос­ков­ский ин­же­нер­но-стро­итель­ный ин­сти­тут). Все - в сос­та­ве ин­же­нер­но-стро­итель­но­го фа­куль­те­та МВТУ (Мос­ков­ское выс­шее тех­ни­чес­кое учи­лище). Ли­сагор окон­чил МИ­СИ. В ар­хи­тек­ту­ре 20-х и пер­вой по­лови­ны 30-х го­дов пре­об­ла­дал конс­трук­ти­визм - аван­гардист­ское нап­равле­ние не толь­ко в ар­хи­тек­ту­ре, но и в изоб­ра­зитель­ном ис­кусс­тве, по­лиг­ра­фии. Сту­дент Ли­сагор ско­ро ста­новит­ся конс­трук­ти­вис­том - еще в пер­вых кур­со­вых ра­ботах. Вско­ре пос­ле окон­ча­ния учё­бы он был вклю­чен в груп­пу Мо­исея Гин­збур­га - од­но­го из ли­деров ар­хи­тек­турно­го конс­трук­ти­виз­ма.

По­нача­лу отец и ма­ма сни­мали ком­на­ту на Сре­тен­ке. В этой ком­на­те бы­вали инос­тран­цы, спе­ци­алис­ты, при­ез­жавшие в Мос­кву. В том чис­ле, зна­мени­тый ар­хи­тек­тор Кор­бюзье. Ма­ма рас­ска­зыва­ла, что бы­ло две спе­ци­аль­нос­ти: ар­хи­тек­тор-стро­итель и ар­хи­тек­тор-ху­дож­ник - та­кая спе­ци­аль­ность бы­ла у от­ца.

Че­рез нес­коль­ко лет ра­бочее жи­лищ­но-стро­итель­ное ко­опе­ратив­ное то­вари­щес­тво (РЖСКТ) пос­тро­ило в Мос­кве на Го­голев­ском буль­ва­ре эк­спе­римен­таль­ный ком­плекс "По­каза­тель­ное стро­итель­ство". Ком­плекс сос­то­ял из трех до­мов - об­щес­твен­ный и два жи­лых: один с го­ризон­таль­ны­ми ячей­ка­ми - квар­ти­рами ти­па A, вто­рой с дву­хуров­не­выми ячей­ка­ми ти­па F. В про­ек­ти­рова­нии пос­ледне­го учас­тво­вал Со­ломон Ли­сагор. Он так­же спро­ек­ти­ровал встро­ен­ную ме­бель для это­го до­ма. Ли­сагор по­лучил в этом до­ме квар­ти­ру, зап­ла­тив дос­та­точ­но боль­шие день­ги.

Этот дом по сей день неп­ра­виль­но на­зыва­ют до­мом-ком­му­ной. Это был по тер­ми­ноло­гии Мо­исея Гин­збур­га "дом пе­реход­но­го ти­па": в жи­лых ячей­ках сде­лали ус­тупки "мел­ко­бур­жу­аз­но­му соз­на­нию" в ви­де ма­лень­ко­го ку­хон­но­го бло­ка, ин­ди­виду­аль­но­го ту­але­та и ду­шевой ка­бины.

До­ма-ком­му­ны - это нас­то­ящее "обоб­щест­вле­ние бы­та". Мо­исей Гин­збург про­тиво­пос­тавлял до­ма пе­реход­но­го ти­па прак­ти­ке до­мов-ком­мун и жес­тко кри­тико­вал пос­леднюю: "...кон­вей­ер, по ко­торо­му те­чет здесь нор­ми­рован­ная жизнь, на­поми­на­ет прус­скую ка­зар­му".

Со­ломон Ли­сагор сам и с со­ав­то­рами про­ек­ти­ровал жи­лые и об­щес­твен­ные до­ма, ад­ми­нис­тра­тив­ные и дру­гие зда­ния. По про­ек­там с учас­ти­ем Ли­саго­ра стро­ились до­ма в Ека­терин­бурге, Са­рато­ве, Уфе, в Кры­му и в Мос­кве.

Че­рез не­кото­рое вре­мя пос­ле арес­та Ли­саго­ра все его за­были и бу­дут уже не в сос­то­янии его вспом­нить, его имя бу­дет вы­чер­кну­то из ар­хивных сте­ног­рамм, жур­на­лы с его стать­ями бу­дут изъ­яты из биб­ли­отек. Его как бы ни­ког­да и не су­щес­тво­вало.

Со­ломон Ли­сагор умер в зак­лю­чении в на­чале 1938 го­да.

От­ца вспом­ни­ли че­рез 45 лет пос­ле то­го, как он ис­чез. Пер­вое от­кры­тое упо­мина­ние С. Ли­саго­ра - на из­вес­тной выс­тавке "Мос­ква-Па­риж" в 1981 го­ду. Там де­монс­три­рова­лись два чер­те­жа из про­ек­та Двор­ца Со­ветов (1931-1932, сов­мес­тно с М. Гин­збур­гом и Г. Гас­сенп­флу­гом). Я был на этой выс­тавке. Ма­ма - то­же.

В Мос­кве жи­ли две сес­тры от­ца с семь­ями. Пос­ле его арес­та они страш­но бо­ялись и прек­ра­тили от­но­шения с ма­мой. Унич­то­жили все фо­тог­ра­фии. В Мос­кве жил и брат ма­мы - Ми­ха­ил Ль­во­вич Шер, мой дя­дя. Его арес­то­вали по од­но­му де­лу с от­цом. Их об­щий при­ятель на­писал до­нос. Че­рез мно­го лет, ког­да дя­дя пос­ле ла­геря жил в Но­риль­ске, этот до­нос­чик ока­зал­ся в Ду­дин­ке, то­же пос­ле зак­лю­чения (Ду­дин­ка - порт на Ени­сее в 110 км от Но­риль­ска). Он на­писал дя­де пись­мо о том, что уми­ра­ет и про­сит при­ехать. Дя­дя не от­ве­тил и не по­ехал.

Ро­дите­ли мо­его от­ца по­гиб­ли в Риж­ском гет­то в 1941 го­ду. У них бы­ло се­меро де­тей. Чет­ве­ро, два сы­на и две до­чери, пе­реб­ра­лись до вой­ны в СССР. В Ри­ге ос­та­лись три до­чери, ко­торые то­же по­гиб­ли в гет­то.

Дед со сто­роны от­ца ра­ботал в ком­па­нии, ко­торая тор­го­вала ле­сом. Был зна­ком с Се­меном Дуб­но­вым, ав­то­ром книг по ев­рей­ской ис­то­рии, в том чис­ле - ис­то­рии ев­ре­ев в Рос­сии. Бы­ли сви­детель­ства, что в Риж­ском гет­то они то­же бы­ли вмес­те с Дуб­но­вым.

Ког­да-то Ли­саго­ров в Ри­ге бы­ло мно­го. Пе­ред при­ходом нем­цев не­кото­рые ус­пе­ли у­ехать, дру­гие ос­та­лись и, ко­неч­но, по­гиб­ли. А те, кто ус­пел убе­жать, по­том вер­ну­лись до­мой. Я в Ри­ге в 1956 го­ду встре­чал­ся с че­тырь­мя семь­ями Ли­саго­ров: дво­юрод­ных брать­ев и дво­юрод­ной сес­тры мо­его от­ца. Мне бы­ло двад­цать лет, я был мо­лод и глуп, по­это­му свя­зи обор­ва­лись.

Ког­да на­чалась вой­на, Мос­кву бом­би­ли. Воз­душная тре­вога объ­яв­ля­лась обыч­но по ве­черам. Мы с ба­буш­кой пря­тались в бом­бо­убе­жище, в глу­боком под­ва­ле боль­шо­го до­ма во дво­ре. Там бы­ла мас­тер­ская, где кле­или поч­то­вые кон­верты. Кон­верты пач­ка­ми ле­жали на сто­лах. В по­меще­нии сто­ял силь­ный за­пах клея. Этот за­пах ос­та­вал­ся в мо­ем но­су еще мно­го лет. Де­душ­ка ве­рил в бо­га, прин­ци­пи­аль­но ос­та­вал­ся до­ма и ло­жил­ся спать.

В ок­тябре 41-го де­душ­ки­на фаб­ри­ка эва­ку­иро­валась из Мос­квы. Мы у­ез­жа­ли с ни­ми. Пом­ню, как на вок­за­ле де­душ­ка сел на че­модан и зап­ла­кал: он очень не хо­тел у­ез­жать из Мос­квы. Го­ворил, что ни­ког­да не удас­тся вер­нуть­ся. А ба­буш­ка ска­зала: "но ес­ли что-ни­будь слу­чит­ся с ре­бён­ком…". Тог­да он встал и по­шёл.

При­еха­ли мы в се­ло Коп­тевка Куй­бы­шев­ской об­ласти. Это бы­ло глу­хое мес­то. Жи­ли мы в од­ной по­лови­не из­бы, а в дру­гой по­лови­не, че­рез стен­ку, жи­ла семья, где ре­бёнок уми­рал от ту­бер­ку­лёза. На­ша еда сос­то­яла из хле­ба и по­мидо­ров. Что­бы дос­тать еще что-ни­будь, де­душ­ка и ба­буш­ка про­дава­ли ве­щи.

До­лин­ка

Ма­ма ос­во­боди­лась из АЛ­ЖИР'а (Ак­мо­лин­ский ла­герь жён из­менни­ков ро­дины) в кон­це 42-го го­да (пос­ле пя­тилет­не­го зак­лю­чения) и ос­та­лась на тер­ри­тории Кар­ла­га (Ка­раган­дин­ско­го ла­геря) на по­ложе­нии "быв­шей" и ссыль­ной. Пос­ту­пила на ра­боту в Уп­равле­ние Кар­ла­га в от­дел элек­три­фика­ции (она бы­ла ин­же­нер-элек­трик). Уп­равле­ние Кар­ла­га на­ходи­лось в се­ле До­лин­ка Ка­раган­дин­ской об­ласти. При­мер­но в 50 ки­ломет­рах от Ка­раган­ды. До­лин­ка бы­ла цен­тром Кар­ла­га, за­нимав­ше­го ог­ромную тер­ри­торию с ре­ги­ональ­ны­ми от­де­лени­ями и мно­жес­твом зон.

Поч­та ра­бота­ла, по­это­му ма­ма зна­ла о на­шей си­ту­ации. Глав­ным ли­цом в Кар­ла­ге был на­чаль­ник по­литот­де­ла, ге­нерал НКВД. Ма­ма про­билась к не­му на при­ем (что бы­ло не­мыс­ли­мо) и умо­лила его раз­ре­шить въ­езд в До­лин­ку ро­дите­лей и сы­на (ко­торые по­гиба­ли в Коп­тевке). Та­кое бы­ло уже во­об­ще не­веро­ят­но. В Кар­ла­ге - впер­вые.

Еха­ли мы - ба­буш­ка, де­душ­ка и я - из Коп­тевки в До­лин­ку очень дол­го. На­вер­ное, око­ло ме­сяца. Как еха­ли и что ели - не пом­ню. При­еха­ли на стан­цию Ка­рабас Ка­раган­дин­ской же­лез­ной до­роги. Был март 43-го го­да, ещё зи­ма. Ма­ма встре­чала нас в ог­ромных са­нях, зап­ря­жён­ных па­рой ло­шадей. Ме­ня сра­зу за­вер­ну­ли в ту­луп. Уз­нать ма­му я не мог - она бы­ла сов­сем не из­вес­тным мне че­лове­ком.

В До­лин­ке пер­вое, что бы­ло, - мас­са жен­щин, ко­торые стол­пи­лись вок­руг нас, что­бы пос­мотреть на ме­ня. По­тому что я был пер­вым ре­бён­ком, при­ехав­шим в Кар­лаг. У всех у них на во­ле ос­та­лись де­ти. Вот этих жен­щин, скло­нив­шихся на­до мной, я пом­ню.

В До­лин­ку я при­ехал боль­ной и ме­ня сра­зу по­мес­ти­ли в боль­ни­цу. Бы­ло два ди­аг­но­за: ту­бер­ку­лез­ный ин­филь­трат (ви­димо, за­разил­ся от со­сед­ско­го ре­бён­ка в Коп­тевке) и брюш­ной тиф. Проб­ле­ма сос­то­яла в том, что при ле­чении ту­бер­ку­леза тре­бова­лось уси­лен­ное пи­тание, а при брюш­ном ти­фе поч­ти ни­чего есть нель­зя. В боль­ни­це я про­лежал дол­го, но ме­ня вы­лечи­ли. Все вра­чи бы­ли из быв­ших и, ви­димо, хо­рошие.

Дом, в ко­тором мы по­сели­лись, был са­ман­ной из­бой с дву­мя ком­на­тами. В пер­вой ком­на­те рас­по­лага­лись де­душ­ка и ба­буш­ка, во вто­рой - мы с ма­мой. Бы­ла печ­ка, ко­торую на­до бы­ло то­пить уг­лем. Ме­бель сос­то­яла из кро­ватей, двух са­модель­ных сто­лов и са­модель­но­го шка­фа. В до­ме бы­ли во­доп­ро­вод и элек­три­чес­тво. Убор­ная бы­ла на ули­це, в даль­нем кон­це боль­шо­го дво­ра.

Важ­ны­ми при­бора­ми в до­ме бы­ли две элек­троп­литки. Все, что ва­рилось, ки­пяти­лось и по­дог­ре­валось - на элек­троп­литках. Спи­раль элек­троп­литки пе­ри­оди­чес­ки пе­рего­рала. Но­вую спи­раль нель­зя бы­ло ку­пить, ее на­до бы­ло "дос­тать". Ма­ма с эти справ­ля­лась. Ма­ма - элек­трик на­учи­ла ме­ня прос­тей­шим при­емам ра­боты с элек­троп­ри­бора­ми. Кое-что ре­мон­ти­ровать - то­же.

Что­бы бы­ла еда, в са­рае дер­жа­ли по­росен­ка и кур. Кро­ме то­го, не­дале­ко от До­лин­ки у нас был ого­род - са­жали кар­тошку. Ма­ма бра­ла ме­ня на ого­род - по­могать: са­жать, по­лоть, оку­чивать и вы­капы­вать. Еще нуж­но бы­ло но­сить во­ду из ко­лод­ца - по­ливать. По­том кар­тошку на­до бы­ло та­щить до­мой. Ма­ма над­ры­валась, так как дос­тать под­во­ду уда­валось не всег­да. До­ма кар­тошка ле­жала под кро­ватя­ми.

Наш дом на­ходил­ся на тер­ри­тории элек­трос­танции, ко­торая бы­ла зо­ной (то есть, об­не­сена ко­лючей про­воло­кой) с про­пус­кным пун­ктом и ре­жимом, по ко­торо­му воз­вра­щать­ся ве­чером нуж­но бы­ло до оп­ре­делён­но­го ча­са. Там бы­ли ра­бочие-мон­тё­ры, ко­торые при­ходи­ли и ухо­дили под кон­во­ем. Все они зна­ли ма­му и очень хо­рошо к ней и ко мне от­но­сились.

Од­нажды я за­иг­рался с ре­бята­ми в фут­бол до поз­дне­го ве­чера и, ког­да воз­вра­щал­ся, ме­ня арес­то­вали. По­сади­ли где-то в ку­туз­ку (бе­тон­ный бокс), и ма­ма дол­го ме­ня ис­ка­ла. В дру­гой раз я за­был на по­ле, где иг­ра­ли в фут­бол, кур­точку, и это бы­ла боль­шая по­теря, так как с одеж­дой бы­ло пло­хо. Не­дале­ко бы­ла реч­ка, ку­да я хо­дил ку­пать­ся. Ма­ма хо­рошо пла­вала (все-та­ки вы­рос­ла на Вол­ге) и учи­ла ме­ня пла­вать, но бе­зус­пешно. На­учил­ся пла­вать я сам, но го­раз­до поз­же.

Од­нажды де­душ­ка на­шел на ули­це и при­нес цап­лю, ко­торая пов­ре­дила но­гу. Цап­ля жи­ла у нас нес­коль­ко не­дель. По­том но­га за­жила, и она уле­тела. Но по­ка она у нас жи­ла, бы­ли проб­ле­мы. Как толь­ко уви­дит у те­бя на ру­ке или на но­ге му­ху, тут же клю­нет, очень боль­но, и по­том бу­дет дол­го не про­ходя­щий си­няк. Жи­ла она в ком­на­те де­душ­ки и ба­буш­ки, и я ее из­бе­гал.

В со­сед­нем до­ме жи­ла Ле­на Фо­гель­ман, то­же пос­ле ла­геря, она бы­ла мо­ложе ма­мы. Они с ма­мой ста­ли близ­ки­ми под­ру­гами на всю жизнь. До арес­та она жи­ла в Во­роне­же, пос­ле ре­аби­лита­ции по­лучи­ла там ком­на­ту и у­еха­ла ту­да, по­том пе­ре­еха­ла в Мос­кву к сес­тре. Ма­ма под­держи­вала с ней от­но­шения до са­мой смер­ти. Во­об­ще ма­ма пло­хо схо­дилась с людь­ми, и дру­зей у нее бы­ло ма­ло. Я это, ви­димо, унас­ле­довал. Хо­тя отец, со слов ма­мы, был че­лове­ком очень об­щи­тель­ным, где бы ни со­бира­лись, всег­да был ду­шой ком­па­нии. Имел мно­го дру­зей.

В До­лин­ке раз­вле­чений бы­ло ма­ло. Ле­том - ка­тать по ули­цам обод от ко­леса сту­дебек­ке­ра с по­мощью по­вод­ка из тол­стой про­воло­ки. Я мог ка­тать его час под­ряд. Зи­мой - дог­нать са­ни, ко­торые вез­ла ло­шадь, уце­пить­ся сза­ди за спин­ку, встать на по­лоз и ехать. Так ехать мож­но бы­ло до­воль­но дол­го. Глав­ное - сбе­жать, ког­да са­ни ос­та­нови­лись. Ле­том я мно­го бе­гал, и ко­лен­ки бы­ли пос­то­ян­но раз­би­ты. Чи­тать я на­учил­ся еще в Мос­кве, но книг в До­лин­ке бы­ло ма­ло.

Ма­ма очень хо­тела, что­бы я ри­совал (как отец). Да­же на ка­кое-то вре­мя на­нима­ла для ме­ня учи­тель­ни­цу ри­сова­ния. Но я не унас­ле­довал эту спо­соб­ность от от­ца, ко­торый был прек­расным ху­дож­ни­ком. Ни­чего не по­лучи­лось. За­то, как вы­яс­ни­лось поз­днее, я лю­бил чер­тить. Са­мос­то­ятель­но это­му на­учил­ся и чер­тил хо­рошо - и в шко­ле, и в ин­сти­туте. Толь­ко очень мед­ленно.

В 43-ем го­ду в шко­лу ста­ли при­нимать не с вось­ми, а с се­ми лет. Но я бо­лел и не смог пой­ти в шко­лу с се­ми лет. Ма­ма хо­тела, что­бы я обя­затель­но окон­чил шко­лу в 17 лет, и тог­да ос­та­нет­ся год до при­зыва в ар­мию. (Даль­ней­шее по­каза­ло, как ма­ма бы­ла пра­ва.) По­это­му ма­ма ме­ня под­го­тови­ла, и на сле­ду­ющий год я сда­вал эк­за­мен для пос­тупле­ния сра­зу по вто­рой класс - дик­тант, чте­ние и ариф­ме­тику. Всё бы­ло от­лично, кро­ме пись­ма, пи­сал я очень ко­ряво, но ме­ня при­няли.

В шко­ле мне ин­стинктив­но нра­вились ма­тема­тичес­кие дис­ципли­ны, всё ос­таль­ное бы­ло скуч­но и про­тив­но. Ис­то­рия бы­ла от­равле­на пос­то­ян­ной клас­со­вой борь­бой. Ге­ог­ра­фия за­пол­ня­лась мас­сой ци­фири. Вся бо­тани­ка бы­ла оде­та в ми­чурин­ское уче­ние, а по­том еще в Лы­сен­ко и Виль­ям­са.

Ма­ма мне пос­то­ян­но вну­шала: нуж­но хо­рошо учить­ся, что­бы обя­затель­но за­кон­чить вуз и при­об­рести ин­же­нер­ную про­фес­сию, не важ­но, в ка­кой об­ласти. Она не ис­клю­чала, что в мо­ей взрос­лой жиз­ни воз­можны ис­пы­тания, по­доб­ные тем, ко­торые вы­пали ей: ла­герь и ссыл­ка. И тог­да с ин­же­нер­ной про­фес­си­ей не про­падёшь, как не про­пала она. Ма­ма счи­тала, что я лю­бил учить­ся. Это не­вер­но. Не лю­бил, а умел.

Школь­ни­ки дол­жны бы­ли де­лать фо­томон­та­жи. Фо­томон­таж - это лист ват­ма­на или плот­ной бу­маги с нак­ле­ен­ны­ми кар­тинка­ми, вы­резан­ны­ми из жур­на­лов. Фо­томон­таж де­лал­ся к оче­ред­ной да­те и ве­шал­ся в шко­ле на сте­ну. Это де­ло час­то по­руча­ли мне, по­тому что у ме­ня хо­рошо по­луча­лось. А сек­рет был в том, что мне очень по­могал де­душ­ка. Быв­ший пе­реп­летчик, он знал, как рас­по­ложить вы­рез­ки, как чис­то нак­ле­ить и как свер­нуть и от­нести, что­бы не ис­портить по до­роге.

Ста­лина у нас до­ма не бы­ло. Для ма­мы он был уса­тый гад и убий­ца. Я, сог­ла­ша­ясь с этим, ду­мать еще не мог. А что мож­но и че­го нель­зя го­ворить в шко­ле, ма­ма ме­ня хо­рошо на­учи­ла.

К ра­дио я от­но­сил­ся как к не­из­бежной по­мехе. Единс­твен­ное, что за­пом­ни­лось, - это объ­яв­ле­ние о кон­це вой­ны ут­ром 9 мая 45-го го­да. Тог­да все об­ра­дова­лись, и я то­же.

Жи­ли мы бед­но. Бы­ли лю­ди, ко­торые жи­ли го­раз­до луч­ше. У од­но­го мо­его од­ноклас­сни­ка да­же был ве­лоси­пед. Од­на ма­мина зна­комая за­ведо­вала до­лин­ской ра­ди­ос­танци­ей (она, ко­неч­но, бы­ла слу­жащей НКВД). Од­нажды мы с ма­мой бы­ли у нее в гос­тях. Там бы­ло пи­ани­но и был маль­чик мо­его воз­раста, ко­торый пел "ти­ли-том­ба, ти­ли-том­ба, ти­ли-том­ба пес­ню пой".

Но бы­ли лю­ди, ко­торые жи­ли сов­сем пло­хо. В шко­ле во­дилось прик­реплять от­лични­ков к от­ста­ющим, что­бы по­мога­ли. Ме­ня то­же прик­ре­пили к од­но­му маль­чи­ку, я при­ходил к ним и по­могал ему де­лать уро­ки. Од­нажды ме­ня приг­ла­сили к обе­ду. Бы­ла пох­лебка страш­но­го ви­да и за­паха. Я веж­ли­во от­ка­зал­ся, но за­пом­нил это на­дол­го.

Хо­рошо жи­ло на­чаль­ство в сво­их кир­пичных вил­лах. Их де­ти не хо­дили в шко­лу - им на­нима­ли учи­телей и гу­вер­нё­ров. Од­нажды мы встре­тили на ули­це доч­ку ма­мино­го на­чаль­ни­ка (ге­нера­ла НКВД), чуть стар­ше ме­ня, с гу­вер­нан­ткой. Вмес­то "здравс­твуй­те" она сде­лала нам ре­веранс.

К се­реди­не вой­ны пос­ле ре­волю­ции прош­ло мень­ше 30 лет. Это не так мно­го. То, что в семь­ях, ко­торые уце­лели, пом­ни­ли мно­го ста­рого, а не со­вет­ско­го, не уди­витель­но. Но что ге­нера­лы НКВД хо­тели вос­пи­тывать и учить сво­их де­тей "вне со­вет­ско­го строя", это бы­ло со­вер­шенно уди­витель­но. Уда­лен­ность от цен­тра толь­ко по­мога­ла. Эти ге­нера­лы на­ходи­ли луч­ших учи­телей, вы­тас­ки­вали их из ла­герей, се­лили поб­ли­же. На­ходи­ли не толь­ко учи­телей, но и вос­пи­тате­лей. Обу­чали де­тей нес­коль­ким инос­тран­ным язы­кам. Так что ре­веранс - са­мый ма­лень­кий след па­мяти.

Я по-преж­не­му лю­бил бы­вать один, сам с со­бой. Очень не лю­бил дав­ле­ние, ког­да хо­тели, что­бы я что-то сде­лал, а мне не хо­телось. Пом­ню два эпи­зода. Од­нажды ме­ня дол­го уго­вари­вали про­катить­ся вер­хом на ло­шади. В дру­гой раз на а­эрод­ро­ме ка­тали на ма­лень­ком са­моле­те - бип­ла­не У-2. Оба ра­за я от­ка­зал­ся. Ко­неч­но, по­ба­ивал­ся, но глав­ное - из про­тес­та.

Ря­дом с До­лин­кой был "парк" - то­поли и до­рож­ки меж­ду ни­ми. Там мы иног­да гу­ляли. Во­об­ще, все, что рос­ло в До­лин­ке, бы­ло на ис­кусс­твен­ном по­ливе. В ос­новном, рос­ли то­поли. Вез­де бы­ли ары­ки - оро­ситель­ные ка­навы. На вил­лы на­чаль­ства во­ду для по­лива цвет­ни­ков и де­ревь­ев при­вози­ли в цис­тернах.

Ле­том школь­ни­ков от­прав­ля­ли в пи­онер­ла­герь. Я не­нави­дел кол­лектив­ное об­ще­житие, реп­ро­дук­то­ры на стол­бах, ко­торые весь день ве­щали, и всю ат­мосфе­ру ла­геря. Но при­ходи­лось тер­петь.

Пе­ри­оди­чес­ки пи­онер­ла­герь от­прав­ля­ли со­бирать ма­лину. Обыч­но бы­ла жа­ра, и ни есть, ни со­бирать ма­лину сов­сем не хо­телось. В кон­це, ча­са че­рез два взве­шива­ли кор­зинки. Я при­носил ма­ло, мно­го мень­ше нор­мы.
Ма­ма ез­ди­ла в ко­ман­ди­ров­ки по Кар­ла­гу - про­веря­ла сос­то­яние элек­три­фика­ции и нас­тавля­ла, что де­лать, ес­ли об­на­ружи­вала не­полад­ки. Кар­лаг вклю­чал не толь­ко ла­геря, но и ог­ромное хо­зяй­ство: про­мыш­ленность, стро­итель­ство и сель­ско­хозяй­ствен­ные опыт­ные стан­ции - СХОС'ы. В по­ез­дку в один СХОС ма­ма ме­ня взя­ла с со­бой. Там бы­ло мно­го ар­бу­зов. Я ви­дел, как мя­коть ар­бу­зов ме­сили но­гами. Что­бы по­том сде­лать ви­но. Еще вы­ращи­вали тык­ву. Мы ее ва­рили.

Один или два ра­за ма­ма в по­ез­дку в Ка­раган­ду бра­ла ме­ня с со­бой. Для та­кой по­ез­дки тре­бова­лось по­лучать спе­ци­аль­ное раз­ре­шение. Еха­ли в ку­зове по­лутор­ки, ту­да ут­ром, об­ратно ве­чером. Ве­чером вдоль до­роги све­тились огонь­ка­ми ог­ромные тер­ри­коны (от­ва­лы по­роды). Ка­раган­да бы­ла уны­лым го­родом и про­из­во­дила тя­желое впе­чат­ле­ние, на всем был на­лет уголь­ной пы­ли.

В Ка­раган­де мы с ма­мой смот­ре­ли ез­ду на мо­тоцик­ле по вер­ти­каль­ной сте­не. Зри­тели рас­по­лага­лись свер­ху. Я не пом­ню мо­роже­ное в Мос­кве, а в Ка­раган­де пом­ню. В ци­лин­дри­чес­кий фут­ляр мо­рожен­щик клал круг­лую ва­фель­ку, на неё нак­ла­дывал мо­роже­ное из би­дона, свер­ху клал еще од­ну ва­фель­ку, по­том пор­шнем вы­тал­ки­вал все это из фут­ля­ра. Взяв­шись за ва­фель­ки дву­мя паль­ца­ми, нуж­но бы­ло сли­зывать мо­роже­ное.

В 47-ом го­ду бы­ла де­неж­ная ре­фор­ма. Все вкла­ды в сбер­кассе до 3000 руб­лей сох­ра­нялись, а все, что вы­ше сок­ра­щалось в про­пор­ции 1:10.

3000 бы­ла не­боль­шая сум­ма и у ма­мы, ко­неч­но, бы­ло боль­ше. "Сво­их" (НКВД) пре­дуп­ре­дили, и они раз­ло­жили вкла­ды по 3000. Ка­кой-то доб­рый че­ловек в Уп­равле­нии Кар­ла­га пре­дуп­ре­дил ма­му, и она то­же спас­ла день­ги.

В 47-ом го­ду умер­ла ба­буш­ка. Ма­му ба­буш­ки­на смерть прос­то под­ко­сила. На по­хоро­нах, ког­да мо­гилу за­сыпа­ли зем­лей, ма­ма рух­ну­ла на этот хол­мик и ее дол­го не мог­ли под­нять. У нее бы­ли очень близ­кие от­но­шения с ма­терью.

Пос­ле смер­ти ба­буш­ки ма­ма ста­ла мно­го бо­леть. Это в ко­неч­ном ито­ге и при­вело к на­шему пе­ре­ез­ду в Но­риль­ск.

Дя­дя пос­ле ос­во­бож­де­ния жил и ра­ботал в Но­риль­ске. Там дол­жны бы­ли на­чать про­ек­ти­рова­ние но­вого, бо­лее сов­ре­мен­но­го ком­би­ната. И дя­дя по­ехал в ко­ман­ди­ров­ку в Бал­хаш, где на­ходил­ся единс­твен­ный в СССР боль­шой ме­деп­ла­виль­ный ком­би­нат, что­бы пос­мотреть, как там что ус­тро­ено. Бал­хаш на­ходит­ся в Ка­раган­дин­ской об­ласти, и дя­дя к нам за­ехал - на нес­коль­ко дней. Так я с ним поз­на­комил­ся.

Он офор­мил раз­ре­шение-про­пуск для на­шего въ­ез­да в Но­риль­ск (для вы­ез­да из До­лин­ки то­же нуж­но бы­ло раз­ре­шение). Но­риль­ск тог­да был аб­со­лют­но зак­ры­тым по­сел­ком. Я хо­рошо пом­ню этот про­пуск - бу­магу с крас­ной по­лосой по ди­аго­нали.

Мы по­еха­ли в Но­риль­ск осенью 49-го го­да. Как мы до­бира­лись до Крас­но­яр­ска, не пом­ню - ве­ро­ят­но, по­ез­да­ми. В Крас­но­яр­ске нуж­но бы­ло сесть на па­роход и плыть по Ени­сею до Ду­дин­ки. Па­рохо­ды бы­ли вин­то­вые и ко­лёс­ные. Вин­то­вой па­роход плыл по те­чению до Ду­дин­ки пять су­ток, а об­ратно - семь. Ко­лес­ный, со­от­ветс­твен­но, - во­семь и две­над­цать су­ток.

Мы плы­ли на вин­то­вом па­рохо­де "Спар­так" в пер­вых чис­лах ок­тября. Это был пос­ледний рейс на­вига­ции 49-го го­да по Ени­сею. Я уже опаз­ды­вал к на­чалу сво­его седь­мо­го клас­са.

От Ду­дин­ки до Но­риль­ска (112 ки­ломет­ров) хо­дил по­езд, по уз­ко­колей­ной до­роге. Еха­ли по тун­дре, очень мед­ленно, по­ез­дка про­дол­жа­лась 12 ча­сов. Бы­ло хо­лод­но, ле­жал снег.

Но­риль­ск

По­сёлок Но­риль­ск, ко­нец 1949 го­да. 300 ки­ломет­ров за Се­вер­ным по­ляр­ным кру­гом, веч­ная мер­зло­та. Два ла­геря: Но­риль­ский (Но­риль­лаг) и Осо­бый Гор­ный ла­герь (Гор­лаг). Но­риль­лаг вклю­чал де­сят­ки ла­гот­де­лений и лаг­пун­ктов, рас­по­ложен­ных в Но­риль­ске, Ду­дин­ке и ма­лона­селён­ных рай­онах Крас­но­яр­ско­го края. От­де­ления Гор­ла­га на­ходи­лись в Но­риль­ске.

Чис­ло зак­лю­чен­ных дос­ти­гало 92 ты­сяч: в Но­риль­ла­ге на­ходи­лись 73 ты­сячи уз­ни­ков, в Гор­ла­ге - 19 ты­сяч. Воль­но­на­ём­ных ра­бот­ни­ков, жив­ших тог­да в Но­риль­ске, бы­ло свы­ше 20 ты­сяч. Сколь­ко в Но­риль­ске все­го бы­ло жи­телей - воль­но­на­ём­ных ра­бот­ни­ков и чле­нов их се­мей, не из­вес­тно.

В 1953 го­ду Но­риль­ск ста­нет го­родом.

В Но­риль­ске был тя­желый кли­мат. Зи­мой бы­ла по­ляр­ная ночь - 3,5 ме­сяца не под­ни­малось сол­нце. Толь­ко элек­три­чес­кое улич­ное ос­ве­щение - там, где оно бы­ло. Иног­да бы­вало се­вер­ное си­яние, но оно ни­чего не ос­ве­щало. Ле­том был по­ляр­ный день - 3,5 ме­сяца сол­нце не за­ходи­ло за го­ризонт. Нуж­но бы­ло при­вык­нуть в это вре­мя но­чами спать.
Мо­розы дос­ти­гали 50 гра­дусов. В 35 гра­дусов мо­роза мог быть ве­тер и пур­га. В та­кую по­году мы не учи­лись, лю­ди по ули­цам пе­ред­ви­гались, дер­жась за ве­рев­ку - в пур­гу ни­чего не вид­но. Я зи­мой хо­дил в ту­лупе, на го­лову на­девал баш­лык - ши­рокий шарф с ка­пюшо­ном. Ли­цо бы­ло поч­ти це­ликом за­мота­но, от­кры­той ос­та­валась толь­ко уз­кая щель для глаз. Ког­да при­ходил в по­меще­ние, ос­тавши­еся не­зак­ры­тыми по­лос­ки на пе­рено­сице и от глаз к ушам бы­ли бе­лыми - об­мо­рожен­ны­ми. Их нуж­но бы­ло сроч­но рас­те­реть. Один наш од­ноклас­сник об­мо­розил ру­ки, они ста­ли мяс­но­го цве­та на­дол­го, мо­жет быть, и нав­сегда.

Но­риль­ск - это мес­то, где лю­ди пос­те­пен­но вы­мира­ли. Из-за мно­жес­тва от­равля­ющих ве­ществ, ко­торые выб­ра­сыва­ют в воз­дух тру­бы пред­при­ятий. Не­пос­редс­твен­ные ощу­щения силь­нее все­го вы­зывал сер­нистый газ (дву­окись се­ры): бо­ли в гру­ди и удушье. Это бы­вало поч­ти каж­дый день.

Тог­да Но­риль­ск сос­то­ял из двух час­тей: Соц­го­род и Горс­трой. Соц­го­род рас­по­лагал­ся ря­дом с так на­зыва­емой пром­пло­щад­кой, где на­ходи­лись фаб­ри­ки, за­воды и Руд­ник От­кры­тых Ра­бот - РОР. Там бы­ло две реч­ки: Мед­ве­жий ру­чей и Уголь­ный ру­чей. В Соц­го­роде бы­ли од­но- и дву­хэтаж­ные до­ма и мас­са бал­ков. Ба­лок - до­мик, пос­тро­ен­ный людь­ми из лю­бых под­ручных ма­тери­алов, нап­ри­мер из фа­неры или то­ля. К бал­ку ле­вым спо­собом под­во­дились во­да и элек­три­чес­тво. Это бы­ли жут­кие жи­лища. Лю­ди ос­во­бож­да­лись из ла­геря, у­ехать бы­ло нель­зя, а жилье ник­то да­вать не со­бирал­ся, тог­да стро­или ба­лок.

Горс­трой - это мес­то в нес­коль­ких ки­ломет­рах от Соц­го­рода, где на­чинал­ся но­вый го­род. Там бы­ли до­ма в нес­коль­ко эта­жей. В Но­риль­ске ле­том зем­ля от­та­ива­ет мень­ше чем на пол­метра. А вни­зу ле­жат ле­дяные лин­зы. Прос­то пос­тро­ить дом нель­зя - ле­том лин­за под­та­ет, и дом раз­ва­лит­ся. Ин­же­неры - быв­шие зак­лю­чён­ные, изоб­ре­ли тех­но­логию про­дува­емо­го под­полья. В лед вби­ва­ют­ся сталь­ные сваи, на по­рядоч­ную глу­бину. И на эти сваи ста­вит­ся дом. Под до­мом ос­та­ет­ся сво­бод­ное прос­транс­тво - про­дува­емое под­полье. Там мож­но бы­ло хо­дить, иног­да не очень на­гиба­ясь. Уже тог­да так стро­ились до­ма до се­ми эта­жей, а впос­ледс­твии мно­го вы­ше.

Мы жи­ли в Соц­го­роде в об­ще­житии ИТР, впя­тером в двух­комнат­ной квар­ти­ре. В пер­вой, про­ход­ной ком­на­те жи­ли ма­ма, де­душ­ка и я. Во вто­рой ком­на­те, чуть по­мень­ше, жи­ли дя­дя с же­ной. Еще там был ма­лень­кий от­сек с ра­кови­ной, сто­ликом и по­лоч­ка­ми для по­суды. Там же сто­яли две элек­троп­литки. На эта­же в кон­це ко­ридо­ра бы­ли ду­шевые и убор­ные. Ме­бель и по­суда - все бы­ло ка­зён­ное. Та­рел­ки и чаш­ки бы­ли плас­тмас­со­вые.

С же­ной дя­ди у ма­мы от­но­шения не сло­жились. Же­на дя­ди пос­ле ла­геря бы­ла в ка­ком-то от­да­лён­ном от­де­лении Кар­ла­га. Ма­ма наш­ла её и вых­ло­пота­ла пе­ревод в До­лин­ку, где ус­ло­вия бы­ли за­мет­но луч­ше. Ви­димо, прав­да, что "хо­рошие де­ла не за­быва­ют­ся". Впос­ледс­твии же­на дя­ди пе­ре­еха­ла к не­му в Но­риль­ск.

Ма­ма го­вори­ла, что же­на рев­ну­ет ее к дя­де. Дей­стви­тель­но, дя­дя от­но­сил­ся к сес­тре теп­ло. Ма­ма ра­бота­ла на ТЭЦ, не по спе­ци­аль­нос­ти, но вы­бора не бы­ло. Зар­пла­та бы­ла не­боль­шой. Дя­дя по­лучал боль­шую зар­пла­ту. У них в ком­на­те на сто­ле пос­то­ян­но сто­яла ва­за с яб­ло­ками. Ма­ма се­бе это­го поз­во­лить не мог­ла. Я иног­да во­ровал из этой ва­зы яб­ло­ко - очень хо­телось. Же­на дя­ди вы­гова­рива­ла ему. Ма­ма пла­кала.

Дя­дя - ин­же­нер-стро­итель ра­ботал в про­ек­тном от­де­ле Но­риль­ско­го ком­би­ната бри­гади­ром. Как ру­ково­дящий ра­бот­ник дя­дя был прик­реплен к 10-му ма­гази­ну - рас­пре­дели­телю, где мож­но бы­ло за­казы­вать раз­ные про­дук­ты. Прак­ти­чес­ки круг­лый год бы­ли яб­ло­ки. Всег­да бы­ло мя­со. За­каз при­вози­ли на дом. Это бы­ло очень важ­но, по­тому что прос­то так мож­но бы­ло ку­пить нем­но­гое. Все, что при­вози­лось в Но­риль­ск, - ли­бо в на­вига­цию по Ени­сею, ли­бо на са­моле­те.

Со мной дя­дя об­щался ма­ло. Толь­ко че­рез мно­го лет я по­нял, как мно­го зна­чило, что у ме­ня в детс­тве не бы­ло от­ца.

Шко­ла бы­ла в Горс­трое, я ез­дил в шко­лу на ав­то­бусе. Ав­то­бусы бы­ли сде­ланы из аме­рикан­ских 10-тон­ных гру­зови­ков. Над ку­зовом ста­вил­ся "са­лон" с кры­шей, дверь­ми и ок­на­ми. В ок­нах бы­ло мут­ное орг­стек­ло, ар­ми­рован­ное про­воло­кой, что­бы не трес­ка­лось от мо­роза. Ут­ром ав­то­бусы бы­ли пе­репол­не­ны, и я час­то "ви­сел" на под­ножке. Ни­ког­да не бо­ял­ся.

Шко­ла бы­ла в че­тыре­хэтаж­ном зда­нии. На­вер­ху рас­по­лагал­ся зим­ний сад, там бы­ло кра­сиво. Ря­дом со шко­лой был "парк" - учас­тки, за­се­ян­ные ов­сом, тро­пин­ки и го­лые пло­щад­ки меж­ду ни­ми - с ла­воч­ка­ми. Ле­том нес­коль­ко уче­ников (я - в их чис­ле) пе­ред дву­мя пос­ледни­ми уро­ками убе­гали в парк иг­рать в фут­бол. Спус­ка­лись по по­жар­ной лес­тни­це. На пос­ледний урок так же воз­вра­щались. Это­го ник­то ни ра­зу не за­метил.

В шко­ле, в ос­новном, бы­ло скуч­но. Учи­теля бы­ли сла­бые. Толь­ко од­на учи­тель­ни­ца вы­деля­лась - по хи­мии. Не мо­гу ска­зать, что мне нра­вилась хи­мия, но на ее уро­ках я по­лучал удо­воль­ствие. На уро­ках ли­тера­туры, ис­то­рии и ге­ог­ра­фии я прос­то стра­дал. Очень ма­ло поз­на­ватель­но­го, од­но со­вет­ское мра­кобе­сие. Уро­ки по этим пред­ме­там я ни­ког­да до­ма не учил. На пар­те пе­редо мной ле­жал учеб­ник, от­кры­тый в нуж­ном мес­те. Ког­да ме­ня вы­зыва­ли, я, мед­ленно вста­вая, про­бегал гла­зами текст и от­ве­чал (или шел к дос­ке). Это­го бы­ло дос­та­точ­но для по­луче­ния пя­терок.

В шко­ле бы­ло раз­де­ление на два враж­дебных ла­геря: де­ти быв­ших и де­ти "вох­ры". (Пер­со­нал ла­герей сос­то­ял из ад­ми­нис­тра­ции, опе­ратив­ных ра­бот­ни­ков НКВД и над­зи­рате­лей. От­дель­но бы­ла ВОХР - во­ени­зиро­ван­ная ох­ра­на. Они ох­ра­няли ла­геря и зо­ны раз­но­го раз­ме­ра, объ­ек­ты, на ко­торых ра­бота­ли зак­лю­чён­ные, кон­во­иро­вали зак­лю­чён­ных к мес­там ра­боты. Быв­шие всех вмес­те зва­ли "вох­ра".) В шко­ле учи­лись так­же нем­но­гие де­ти воль­но­на­ём­ных, в ос­новном, чи­нов НКВД, то есть, по су­ти, то­же вох­ры.

Уди­витель­но, но не­кото­рые де­ти быв­ших впол­не тер­пи­мо от­но­сились к де­тям вох­ры. Ви­димо, ска­зывал­ся нас­трой их ро­дите­лей, ко­торые не хо­тели пос­вя­щать де­тей в под­робнос­ти сво­ей ис­то­рии. Они счи­тали, что так де­тям бу­дет лег­че. Мне ка­залось, что это неп­ра­виль­но. Все рав­но эти де­ти дол­жны бы­ли жить с клей­мом де­тей "вра­гов на­рода" и нас­ту­пало вре­мя, ког­да нуж­но бы­ло на­ходить объ­яс­не­ния это­му и все­му ос­таль­но­му.

Для ма­мы школь­ное раз­де­ление бы­ло бе­зого­вороч­ным, в том чис­ле и на ро­дитель­ских соб­ра­ни­ях. Бы­ло не уди­витель­но, что та­кие как ма­ма не­нави­дели со­вет­скую власть. Поз­же, уже в Мос­кве в 60-е и 70-е го­ды, ес­ли ма­ма, бу­дучи в гос­тях, слы­шала что-ни­будь про ве­лико­го Ста­лина или про ве­ликие свер­ше­ния, она не­мед­ленно вста­вала из-за сто­ла и ухо­дила из это­го до­ма. Я был сви­дете­лем од­ной та­кой ис­то­рии, ког­да мы уш­ли вмес­те. Бы­ло уди­витель­но, ког­да лю­ди, чью жизнь сло­мала, изу­вечи­ла со­вет­ская власть, по­том от­но­сились к ней в це­лом по­ложи­тель­но. Та­ким был мой дя­дя.

В шко­ле близ­ких дру­зей у ме­ня не бы­ло. Бы­ли трое од­ноклас­сни­ков, с ко­торы­ми мы иног­да встре­чались вне шко­лы. В па­рал­лель­ном клас­се бы­ли два ев­рей­ских маль­чи­ка, с ко­торы­ми я хо­тел под­ру­жить­ся, но не по­лучи­лось. Это бы­ли ум­ные ре­бята, по­нимав­шие мно­гое из про­ис­хо­дяще­го. На­до ска­зать, что сре­ди мо­их сверс­тни­ков та­ких бы­ло ма­ло.

Меж­ду Соц­го­родом и Горс­тро­ем бы­ло озе­ро Дол­гое. Часть озе­ра не за­мер­за­ла, так как ТЭЦ сбра­сыва­ла ту­да го­рячую во­ду. Че­рез озе­ро бы­ла на­сыпа­на дам­ба, по ко­торой ез­ди­ли и хо­дили. Ле­том бы­вало ко­рот­кое вре­мя, ког­да тем­пе­рату­ра воз­ду­ха до­ходи­ла до 30 гра­дусов, тог­да в озе­ре ку­пались. В тун­дре вбли­зи Но­риль­ска бы­ли мел­кие озе­ра, ко­торые ле­том от­та­ива­ли на не­боль­шую глу­бину. Но ку­пать­ся в них бы­ло не­воз­можно - во­да бы­ла ле­дяная.

Тун­дра вок­руг Но­риль­ска бы­ла хол­мистая и го­лая. Мес­та­ми рос­ли пуч­ки ягод вы­сотой де­сять сан­ти­мет­ров. Очень ред­ко рос­ли кар­ли­ковые де­ревья, приг­ну­тые к зем­ле. Бо­лота. Ма­лень­кие по­ляр­ные ку­ропат­ки, гнез­да в зем­ле. Зи­мой по тун­дре мож­но бы­ло хо­дить на лы­жах. Я хо­дил нес­коль­ко раз со взрос­лы­ми. Это бы­ло опас­но, так как вне­зап­но мог­ла на­чать­ся пур­га. Тог­да ни­чего не вид­но и не слыш­но. А вок­руг зо­ны и сто­ят выш­ки, с ко­торых мо­гут стре­лять в лыж­ни­ков. Та­кие слу­чаи бы­ли. Но я в пур­гу не по­падал. Зи­мой я иног­да хо­дил на ка­ток. Де­лать это мож­но бы­ло толь­ко ког­да от­но­ситель­но теп­ле­ло. Ина­че был риск под­мо­розить лег­кие.

В Но­риль­ске был те­атр. Я там был один раз с ма­мой, смот­ре­ли "Го­лос Аме­рики" Лав­ре­нёва. Я тог­да тол­ком ни­чего не знал про Аме­рику, но бы­ло ощу­щение, что всё аб­со­лют­ная ложь.

Я до­воль­но мно­го чи­тал. В де­вятом клас­се про­чел боль­шую часть Куп­ри­на и боль­шую часть Баль­за­ка.

В зда­нии не­дале­ко от шко­лы об­на­ружи­лась "биб­ли­оте­ка" кон­фиско­ван­ных книг. Как я уз­нал об этом, не пом­ню. Кни­ги там бы­ли в бес­по­ряд­ке - сто­яли или ле­жали на пол­ках и на по­лу. Стулья бы­ли. Вход ту­да был зак­рыт. Но там де­жури­ла по­жилая жен­щи­на, ко­торая впус­ка­ла ме­ня и еще двух ре­бят. Пос­ле шко­лы я час­то хо­дил ту­да и про­читал мно­го ин­те­рес­но­го. Там, нап­ри­мер, бы­ла кни­га "Мос­ква, 1937 год" Фей­хтван­ге­ра. Бы­ли еще про­токо­лы пар­тий­ных съ­ез­дов и из­вес­тных про­цес­сов. Это бы­ло не очень ин­те­рес­но: мас­са то­мов и вы­ис­ки­вать лю­бопыт­ное бы­ло труд­но.

Нап­ро­тив на­шего до­ма был спор­тзал, я ве­чера­ми хо­дил ту­да иг­рать в шах­ма­ты. До­иг­рался до вто­рого раз­ря­да. Ко­ман­да на­шей шко­лы од­нажды вы­иг­ра­ла го­род­ское пер­венс­тво. В де­сятом клас­се ма­ма ве­лела ос­та­вить и шах­ма­ты, и биб­ли­оте­ку, что­бы го­товить­ся к эк­за­менам на ат­тестат зре­лос­ти. Ка­жет­ся, зря.

К нам до­мой при­ходи­ли дя­дины друзья. Все они под­ру­жились в ла­гере. Мне нра­вились эти гос­ти. Са­мой ко­лорит­ной фи­гурой был Эд­гар Да­нило­вич Кан-Хут. Не­мец­кий ев­рей, ра­ботал в Мос­кве по кон­трак­ту от ка­кой-то не­мец­кой фир­мы. В один прек­расный день ему в мет­ро по­ложи­ли ру­ку на пле­чо, и он ис­чез в ла­герях.

Это был вы­соко об­ра­зован­ный ев­ро­пе­ец, сво­бод­но вла­дел нес­коль­ки­ми язы­ками. Та­кая де­таль: в юнос­ти его на год или два от­прав­ля­ли в Ан­глию, что­бы из­ба­вить­ся от не­мец­ко­го ак­цента в его ан­глий­ском. Он был спе­ци­алис­том по ме­тал­ло­конс­трук­ци­ям и в Но­риль­ске ра­ботал в том же про­ек­тном от­де­ле, что и дя­дя.

Ког­да приш­ла по­ра бе­жать из Гер­ма­нии, они с же­ной по­руга­лись: она счи­тала, что бе­жать на­до в Аме­рику, а он - в СССР. Так они раз­бе­жались в раз­ные сто­роны. Эти ев­ро­пей­цы не мог­ли се­бе пред­ста­вить, что рас­ста­ют­ся прак­ти­чес­ки нав­сегда. Че­рез мно­го лет вы­яс­ни­лось, что же­на бы­ла бе­ремен­на. И в Аме­рике ро­дилась их дочь.

В ссыл­ке пос­ле ла­герей Кан-Хут поз­на­комил­ся с Лю­бовью Гер­цевной Пит­ков­ской и они по­жени­лись. Она бы­ла ро­дом из Поль­ши, за­кон­чи­ла Сор­бонну. Как она ока­залась в Со­юзе, не знаю. В Но­риль­ск они по­пали уже вдво­ем. Это бы­ла очень ми­лая жен­щи­на, они под­ру­жились с мо­ей ма­мой. Пос­ле ре­аби­лита­ции они жи­ли в Мос­кве, и мы с ма­мой бы­вали у них в гос­тях. Тог­да Кан-Хут уз­нал, что в Аме­рике у не­го есть дочь. В Гер­ма­нии все родс­твен­ни­ки Кан-Ху­та по­гиб­ли. И он по­лучил от нем­цев ком­пенса­цию, "ев­рей­скую кровь" - 130 ты­сяч дол­ла­ров. Это бы­ли ог­ромные день­ги, осо­бен­но, для Со­юза. 100 ты­сяч он от­ка­зал до­чери. Из ос­таль­но­го иног­да тра­тил. За две ты­сячи ку­пил двух­комнат­ную квар­ти­ру. В Мос­кве Кан-Хут хо­рошо за­раба­тывал пе­рево­дами с рус­ско­го язы­ка на инос­тран­ные. Он был очень ор­га­низо­ван - вста­вал в пять ут­ра и са­дил­ся за ма­шин­ку. Два ра­за в не­делю ез­дил в бас­сейн. Ра­дио слу­шал ми­мо глу­шения: по-ан­глий­ски. Ле­том один, без же­ны у­ез­жал пу­тешес­тво­вать. В по­ез­дке по Уз­бе­кис­та­ну Кан-Хут по­гиб. Он от­пра­вил­ся в ка­кой-то по­ход в 30-гра­дус­ную жа­ру и его хва­тил ин­фаркт. Ему бы­ло не силь­но за шесть­де­сят. Пос­ле смер­ти Кан-Ху­та ма­ма мно­го лет под­держи­вала от­но­шения с Лю­бовью Гер­цевной.

Дру­гой дя­дин то­варищ, Бо­ря Ге­нин, спас дя­дю на об­щих ра­ботах в ла­гере. Ког­да дя­дя па­дал от из­не­може­ния, Бо­ря от­во­лок его ку­да-то и спря­тал на вре­мя. Ес­ли бы ох­ранник уви­дел упав­ше­го зак­лю­чен­но­го, то до­бил бы его. Бо­ря не­лепо по­гиб в Су­хуми на от­ды­хе - шёл по тро­ту­ару, ког­да на не­го на­ехал ка­кой-то ли­хач.

Но­риль­ский ком­би­нат имел в 80-и ки­ломет­рах от Крас­но­яр­ска не­дале­ко от Ени­сея сов­хоз "Та­еж­ный". Ту­да ле­том на два ме­сяца от­прав­ля­ли де­тей. Я ез­дил ту­да пос­ле седь­мо­го клас­са в пи­онер­ла­герь, а пос­ле вось­мо­го и де­вято­го клас­сов - в так на­зыва­емый ком­со­моль­ский ла­герь. По Ени­сею тог­да хо­дили два боль­ших теп­ло­хода - "И­осиф Ста­лин" и "Сер­го Ор­джо­никид­зе". Оба тро­фей­ные, не­мец­кие. Мы от­прав­ля­лись пер­вым рей­сом на­вига­ции в са­мом кон­це и­юня из Ду­дин­ки. В это вре­мя на Ени­сее толь­ко что кон­чался ле­доход. На бе­регу бы­ли гру­ды ль­да, в ко­торых про­рубал­ся ко­ридор. Сте­ны ко­ридо­ра бы­ли вы­сотой в пол­то­ра-два че­лове­чес­ких рос­та. По это­му ко­ридо­ру мы шли на по­сад­ку. Плы­ли в трю­мах, на на­рах в три эта­жа.

В пи­онер­ла­гере бы­ло сов­сем уны­ло, в ком­со­моль­ском ла­гере - по­лег­че. Я там од­нажды был ини­ци­ато­ром по­бега из ла­геря в по­ход. От­сутс­тво­вали мы два дня, нас ис­ка­ли, но не наш­ли, и мы вер­ну­лись са­ми.

В Но­риль­ске у всех бы­ла цин­га (в лег­кой фор­ме). Зи­мой днем жут­ко хо­телось спать, в шко­ле ус­тра­ива­ли пе­рерыв на пол­ча­сика. Де­фицит ви­тами­нов. По­это­му из ла­геря нуж­но бы­ло при­вез­ти яй­ца - 150-200 штук. Мы их по­купа­ли в со­сед­них де­рев­нях. Каж­дое яй­цо за­вора­чива­лось в га­зету. За­вер­ну­тые яй­ца скла­дыва­лись в боль­шую кор­зи­ну, ко­торая то­же по­купа­лась в де­рев­не. Так яй­ца це­лыми до­ез­жа­ли до Но­риль­ска и всю зи­му не пор­ти­лись.

В Та­еж­ном я на­учил­ся пла­вать. Са­мос­то­ятель­но. На Ени­сее в тех мес­тах бы­ло очень быс­трое те­чение, с во­дово­рота­ми. Мы бы­ли на­уче­ны, что де­лать, ес­ли по­пал в во­рон­ку. Еще нель­зя бы­ло приб­ли­жать­ся к иду­щему теп­ло­ходу, а так­же к бук­си­ру, бар­же и ка­нату меж­ду ни­ми. В се­реди­не ре­ки был ос­тров, мет­рах в 700 от бе­рега. Мы, нес­коль­ко ре­бят, за­ходи­ли про­тив те­чения на пол­то­ра ки­ломет­ра и от­ту­да зап­лы­вали. При­мер­но че­рез два ки­ломет­ра нас вы­носи­ло на ос­тров. С со­бой мы бра­ли на­дутые фут­боль­ные ка­меры, на вся­кий слу­чай. На ос­тро­ве от­ды­хали, за­гора­ли и плы­ли об­ратно. Прип­лы­вали, со­от­ветс­твен­но, ки­ломет­ра на пол­то­ра ни­же по те­чению от то­го мес­та, где от­плы­вали. То есть, еще на­до бы­ло ид­ти до одеж­ды. Ле­том пос­ле мо­его вось­мо­го клас­са ма­ма воз­вра­щалась из са­нато­рия и за­еха­ла в Та­еж­ный. Приш­ла на бе­рег Ени­сея и спра­шива­ет, где он. Ей го­ворят: в-о-о-н там. Я в это вре­мя был на ос­тро­ве. Ма­ма бы­ла в шо­ке. Она не зна­ла, что я уже умею пла­вать.

Из­редка по трас­се Се­вер­но­го мор­ско­го пу­ти при­лета­ли аме­рикан­ские са­молё­ты и сбра­сыва­ли по­сыл­ки. Как их под­би­рали и раз­да­вали, не пом­ню. Я по­лучил от­ту­да кур­точку с син­те­тичес­ким ме­хом, по­ношен­ную, но еще впол­не год­ную. Но в ос­новном сбра­сыва­ли про­дук­ты. Нап­ри­мер, шо­колад в вы­соких круг­лых ме­тал­ли­чес­ких бан­ках, твер­дый, но очень вкус­ный. Или я­ич­ный по­рошок то­же в ме­тал­ли­чес­ких бан­ках.

Мо­локо в Но­риль­ске бы­ло по кар­точкам толь­ко для ма­лень­ких де­тей. Нес­час­тные ни­щие ма­тери про­дава­ли мо­лоч­ные кар­точки. Мы по­купа­ли эти кар­точки на ба­заре - по двес­ти руб­лей за шту­ку.

Ос­новным мо­лоч­ным про­дук­том бы­ла сгу­щён­ка. Я в Но­риль­ске нас­толь­ко на­ел­ся сгу­щён­но­го мо­лока, что по­том ни­ког­да до не­го не дот­ра­гивал­ся. Для ме­ня ла­комс­твом был со­лёный огу­рец, ко­торый я по­купал на ба­заре за семь руб­лей - ма­ма спе­ци­аль­но да­вала день­ги.

В день смер­ти Ста­лина ут­ром в спор­тза­ле шко­лы бы­ла тор­жес­твен­ная ли­ней­ка. Я был в де­сятом клас­се. Стар­шие клас­сы пос­тро­или ше­рен­гой в два ря­да. Ди­рек­тор шко­лы за­читал офи­ци­аль­ное со­об­ще­ние и пла­кал. Кро­ме не­го пла­кал еще толь­ко один че­ловек. Сын быв­ших, сто­яв­ший во вто­ром ря­ду ше­рен­ги, вык­ру­чивал ру­ку сы­ну вох­ры, сто­яв­ше­му пе­ред ним в пер­вом ря­ду.

Нас­тро­ение у всех бы­ло сум­рачное. Я не пом­ню, что­бы школь­ни­ки пос­ле ли­ней­ки что-ни­будь го­вори­ли. Но один мой од­ноклас­сник, отец ко­торо­го был расс­тре­лян, а мать дол­го си­дела, ска­зал с яв­ной го­речью, что не зна­ет, как те­перь бу­дет.

А я то­ропил­ся до­мой, по­нимая, что до­ма бу­дет праз­дник. Ма­ма ска­зала: "уса­тый сдох".

Ро­дите­лей ре­аби­лити­рова­ли в 56-ом го­ду - сна­чала от­ца, Со­ломо­на Аб­ра­мови­ча Ли­саго­ра, пос­мер­тно, по­том ма­му, Ни­ну Ль­вов­ну Шер.

В 96-ом го­ду я при­ез­жал на ме­дицин­ское об­сле­дова­ние в Бос­тон. Мне бы­ло шесть­де­сят. Там один быв­ший мос­квич, лет на пять стар­ше ме­ня, ска­зал: "нас обок­ра­ли на це­лую жизнь". Я за­пом­нил его сло­ва, по­тому что это от­но­силось и ко мне.

Сколь­ко-ни­будь нор­маль­но­го детс­тва у ме­ня не бы­ло. От­ца не знал, с ма­терью поз­на­комил­ся в семь лет, с се­ми до сем­надца­ти лет жил сна­чала в зо­не в До­лин­ке, по­том в зак­ры­том ре­жим­ном Но­риль­ске. Не поз­днее три­над­ца­ти лет во мне об­ра­зова­лось чувс­тво не­об­хо­димос­ти за­щищать­ся от ок­ру­жа­юще­го ми­ра. Я пок­рылся "кор­кой", ко­торая час­то де­лала ме­ня гру­бым, но за­то ох­ра­няла от по­тери ду­шев­но­го рав­но­весия. С этим чувс­твом я жил всег­да.