"Квадрат" и "Сарра и петушок"

Окон­ча­ние. На­чало ЗДЕСЬ

САРРА И ПЕТУШОК

Вы зна­ете, на ста­рос­ти лет я ста­ла ашат­хынты. Вы не зна­ете, что это та­кое. Это сва­ха по-ва­шему бу­дет, а по-на­шему, это зна­чит по-ев­рей­ско­му, это бу­дет ашат­хынты. Я вам хо­чу рас­ска­зать, как я ста­ла сва­тать. Сей­час сов­сем дру­гая жизнь ста­ла. А рань­ше сва­тали и так жи­ли всю жизнь. Кто лю­бил, а кто не лю­бил, но так всю жизнь му­чилась. Вы те­перь об­ра­зован­ные все, раз­ве мы рань­ше зна­ли, столь­ко сколь­ко вы. Что мы зна­ли? Вы ме­ня прос­ти­те, как род­ную мать, мы зна­ли, как де­лать де­тей. Это да­же ду­раки мо­гут. Бог дал это счастье всем. Ни­кому не от­ка­зал в этом счастье, по­это­му он Бог.

- Что ты им рас­ска­зыва­ешь ман­сыс*, Пе­рэл? Ты что-то на­чала уже рас­ска­зывать, так ты кон­чай уже. Вы зна­ете, у нас, у ев­ре­ев так: ес­ли он хо­чет рас­ска­зать вам про пу­гови­цу от пид­жа­ка, так он на­чина­ет сна­чала от шнур­ков про бо­тин­ки. А за­чем, вы спро­сите? А так. Он хо­чет вам рас­ска­зать всё. Всё, что он зна­ет, и что он не зна­ет. Всё.

Ему на ми­нуточ­ку по­каза­лось, что ес­ли он вам рас­ска­жет, афор­ми­ныт­кэ­ле*, про бо­тин­ки, так это как раз то, что вам нуж­но знать про шта­ны.

Что ты от ме­ня хо­чешь, ныд­ник*?

Я уже на­чала го­ворить, так ты дай мне рас­ска­зать то, что я хо­чу.

А ког­да ты бу­дешь рас­ска­зывать, то мы бу­дем те­бя слу­шать.

А он мо­жет так вам на­чать рас­ска­зывать, что вам дур­но ста­нет.

И хо­чет, что­бы его слу­шали!

Он вам ста­нет чи­тать од­ну кни­гу, по­том дос­та­нет дру­гую кни­гу, по­том со­еди­нит всё вмес­те и дос­та­нет третью. И поп­ро­буй­те тог­да ему что-ни­будь до­казать. Ког­да он был маль­чик, так он учил­ся в ев­рей­ской шко­ле. Так од­нажды, ког­да рав­вин рас­ска­зывал, что Бог сде­лал всё, так он под­нял ру­ку, ему бы­ло тог­да семь лет, и спро­сил: а кто же сде­лал Бо­га? Так всё мес­течко хо­дило хо­дором, как Аб­рам, се­милет­ний маль­чик, мог ска­зать это? Так, ког­да он при­шел до­мой, так отец его снял свой ре­мень и дал ему кто сде­лал Бо­га, что он не мог по­том не­делю в шко­лу хо­дить. Но по­том он стал там пер­вый уче­ник. Так от­цу его был ку­выд*: у Ха­има са­мый ум­ный сын. Ког­да нуж­но бы­ло счи­тать, так он счи­тал быс­трее рав­ви­на, а ког­да нуж­но бы­ло чи­тать, так он знал уже всё на­изусть. Так ког­да Аб­рам на­чина­ет чи­тать, то вы дол­жны смот­реть ему пря­мо в рот. А он чи­та­ет и чи­та­ет. Вы уже рот раз­ди­ра­ете, так вы хо­тите спать, но вы дол­жны его слу­шать и слу­шать. Вот та­кой у ме­ня ум­ный муж, нра­вит­ся он вам или нет, я не знаю, а вот жи­ли мы с ним ког­да-то хо­рошо.

Я очень люб­лю вста­вать ра­но, ког­да сол­нце вста­ет, ког­да не­бо го­лубо­вое.

Тог­да я по­молюсь, смот­рю в не­бо, оно всё мое.

И всё, что я про­шу у Бо­га, всё идет ко мне об­ратно. Я люб­лю, ког­да од­но не­бо си­нее и бе­лые об­ла­ка на нем.

Я ду­маю, за­чем мы все жи­вем на зем­ле. За­чем я ро­дилась? За­чем вы ро­дились? Что­бы есть, и пить, и ло­жить­ся спать?

Я это­го не ду­маю. По­том мы дол­жны бы­ли с ним встре­тить­ся, что­бы ро­дить де­тей. Я вам не мо­гу всё рас­ска­зать, как это точ­но по­луча­ет­ся. Мо­жет быть, мои вну­ки вам рас­ска­жут.

Но я чувс­твую вот здесь, что я жи­ву не прос­то так, я всег­да что-то жду, что я жду, я са­ма не знаю.

Что при­дет один та­кой день, что кто-то при­летит к нам от­ту­да. Вот тог­да мне так лег­ко ста­новит­ся.

Вот он к нам при­летит, при­дет и при­несет нам дру­гую жизнь.

При­несет мне мою жизнь. Каж­до­му свою жизнь, ка­кую он не про­жил на зем­ле, ка­кую он дол­жен про­жить еще.

Тог­да он нам всё рас­ска­жет, за­чем мы жи­вем.

Вы, мо­лодые, сме­етесь. А я вам ска­жу, кля­нусь вам мо­ими деть­ми, что­бы все они бы­ли жи­вы, здо­ровы со сво­ими деть­ми и вну­ками, что, ес­ли бы толь­ко ме­ня пус­ти­ли ту­да, ес­ли бы я толь­ко мог­ла, я бы по­лете­ла ту­да.

По­тому что я ве­рю, что там дру­гая жизнь, ко­торой мы не жи­ли еще. Но мы-то и ро­дились для то­го, что­бы жить ее.

Как вот этот стол сто­ит здесь, и что мы си­дим сей­час, в этот час, с ва­ми и го­ворим, как вот эта яб­ло­ня сто­ит за ок­ном, что­бы мы все вмес­те жи­ли с ва­ми до ста двад­ца­ти лет, со все­ми на­шими деть­ми, с на­шими вну­ками и прав­ну­ками, я бы ту­да по­лете­ла, и, уве­ряю вас, вы бы сей­час боль­ше зна­ли, что там де­ла­ет­ся.

А что они нам рас­ска­зыва­ют? Что они зна­ют, что нам нуж­но рас­ска­зать?

Они так зна­ют, как я мо­гу сей­час тан­це­вать фокс­трот.

Мо­гу я сей­час тан­це­вать фокс­трот? Так вот, так они зна­ют, что они там ви­дят.

Они ле­та­ют ту­да, они ле­та­ют сю­да, од­ним оде­ва­ют ор­де­на, дру­гим оде­ва­ют ор­де­на, плес­ка­ют ру­ками ту­да, плес­ка­ют ру­ками сю­да.

Как они мо­гут что-ни­будь уви­деть, ес­ли они не зна­ют Бо­га?

За­чем мы с ва­ми жи­вем на зем­ле?

Они зна­ют, как уби­вать, они зна­ют, как сде­лать бом­бу, что они еще зна­ют? Как из че­лове­ка сде­лать ка­леку.

Сна­чала бы­ли пог­ро­мы, по­том ре­волю­ция, по­том опять пог­ро­мы, по­том опять ре­волю­ция.

По­том бы­ли крас­ные, по­том бы­ли бе­лые, по­том бы­ли зе­леные.

Я знаю, еще ка­кие?

А кто ви­новат? Вы уже зна­ете от­вет. Ев­реи.

Так вы уже зна­ете, что вы та­кие лю­ди, так стой­те в сто­роне. Вы всег­да ви­нова­ты. Так вы это дол­жны знать и не лезть, ку­да не на­до. Та­кая у нас судь­ба. Ты не хо­чешь, чтоб те­бе бы­ло луч­ше, так лыг ин дрерд, это зна­чит, ле­жи в зем­ле.

Один мой брат, Изя, он был пер­вый кра­савец.

Вы бы пос­мотре­ли на не­го, он был луч­ший зак­рой­щик, ког­да он сде­ла­ет паль­то, так все паль­цы нуж­но це­ловать, как оно си­дело.

Вы зна­ете, ка­кие бы­ва­ют жен­щи­ны. Так они при­ходи­ли, толь­ко что­бы пос­мотреть на не­го. Что­бы он их где-то пот­ро­гал.

Так он хо­рошо вы­пил од­нажды.

Он мог столь­ко вы­пить, сколь­ко во­ды в этом во­доп­ро­воде.

Так он взял из­возчи­ка, а в мес­течко приш­ли пет­лю­ров­цы,

Он взял из­возчи­ка и по­ехал по все­му го­роду, и стал кри­чать: до­лой Пет­лю­ру!

Тог­да они его пой­ма­ли вмес­те с из­возчи­ком.

Из­возчик то­же был та­кой же, как наш Изя, так он кри­чал вмес­те с ним. Он был гой, но он кри­чал.

Изя дал ему хо­рошо вы­пить. Так они по­сиде­ли, вы­пили и по­еха­ли.

Два ре­волю­ци­оне­ра. Изя наш и из­возчик.

Изя наш был го­рячий, и из­возчик был го­рячий. Так ког­да их пой­ма­ли, они на­чали драть­ся. Так им все кос­ти чуть не пе­рело­мали. Ты, мо­жет быть, силь­ный, но, ес­ли на те­бя на­киды­ва­ет­ся ора­ва бан­ди­тов, что ты мо­жешь сде­лать?

Так Изю из­би­ли хо­рошо и бро­сили в са­рай. И из­возчи­ка то­же хо­рошо из­би­ли. Ут­ром они хо­тели их убить.

Они хо­тели их убить, что­бы все ви­дели.

Ночью его вы­тащи­ли боль­ше­вики из са­рая и увез­ли вмес­те с из­возчи­ком.

Так он стал крас­ным.

Дру­гой мой брат, мы­шимид* Есиф, убе­жал из до­ма, ког­да ему бы­ло че­тыр­надцать лет. Он был вы­сокий, кра­сивый. Пусть зем­ля ему бу­дет пу­хом, где он там сей­час на­ходит­ся. И пусть ему это не пов­ре­дит, что я го­ворю сей­час.

Так он стал в Одес­се ба­лагу­лой. Он мог взять этот ро­яль и от­нести на чет­вертый этаж.

Но кто пе­режи­вал от это­го? Ма­ма.

Ког­да один сын стал крас­ным, а дру­гой убе­жал из до­ма, так ма­ме есть о чем пе­режи­вать.

Отец мой был ху­хым, это зна­чит боль­шой ум­ни­ца.

Он ска­зал ма­ме: это жизнь, Эс­тер, это ура­ган, Эс­тер.

Чтоб им зем­ля бы­ла пу­хом там, где они на­ходят­ся сей­час.

Ка­кие у ме­ня бы­ли ро­дите­ли, пусть он вам ска­жет. У от­ца бы­ла вот та­кая бо­рода, вы бы ви­дели, как он хо­дил!

А ма­ма? У нее бы­ли си­ние гла­за, у нее бы­ли вот та­кие ко­сы!

У нас в сто­ловой ви­село их фо­то, ког­да они бы­ли мо­лодые. Так ког­да к нам в дом при­ходи­ли гос­ти, то все ос­та­нав­ли­вались.

Ког­да они вдво­ем с па­пой вхо­дили в си­наго­гу, так все на них смот­ре­ли.

Мы бы­ли бед­ные, не так, как его отец. У нас бы­ла од­на ко­рова, а ког­да мы ее про­дава­ли, а ког­да сно­ва по­купа­ли.

Но у нас всег­да до­ма сто­ял ме­шок са­хара и ме­шок му­ки.

Что­бы мы нуж­да­лись с мя­сом, как сей­час, та­кого не бы­ло. Ко­неч­но, ник­то тог­да не смот­рел в те­леви­зор, но, что­бы нуж­дать­ся в про­дук­тах, та­кого не бы­ло.

Ник­то тог­да не да­вил­ся в оче­редях, ник­то не вых­ва­тывал ни­чего из рук. Аби гы­зынт, это зна­чит, толь­ко что­бы здо­ровье бы­ло, а ос­таль­ное при­ложит­ся.

По­том при­шел бан­дит всех на­родов Ста­лин и ска­зал, что мы от­ра­вили всех вож­дей. Что ев­рей­ские вра­чи от­ра­вили всех са­мых боль­ших пар­тий­цев. Ка­кая-то кур­ва Ти­машук, или Ти­мошен­ко, или дер рих вей­ст* кто, яко­бы за­мети­ла у док­то­ра Вов­си яд, ко­торый они раз­де­лили меж­ду со­бой, что­бы от­ра­вить всех боль­ших ба­лабо­сым*. Это бы­ло де­ло вра­чей. Так ког­да я от­кры­ла га­зету, мне ста­ло тем­но в гла­зах: я чи­таю Вов­си, Ко­ган, Фель­дман, я знаю, кто еще, мо­жет быть, Кац­ман - все на­ши ев­реи там, как же смот­реть те­перь лю­дям в гла­за, я вас спра­шиваю? Ес­ли мы мо­жем сде­лать та­кое, так ма­ло нас би­ли, ма­ло нам кри­чали "жид", так мы-та­ки это зас­лу­жили, что­бы нас зем­ля не но­сила на се­бе! Ой, го­тыню, го­ворю я се­бе, за что же ты нам пос­лал всё это, чем же мы у те­бя про­вини­лись, что ты нам это по­сыла­ешь, кто это сде­лал про­тив те­бя? или мой отец, или мой де­душ­ка, или кто? Нет, они это­го не сде­лали. А кто же? Ни мой отец, ни мой де­душ­ка, ни моя ма­моч­ка. Что мы зна­ли? Что они зна­ли? Пог­ро­мы, ма­лень­кое мес­течко, ре­ка Буг там бы­ла, они бы­ли чес­тные ев­реи, всю жизнь тру­дились, рас­ти­ли де­тей и меч­та­ли, что ког­да-ни­будь их де­тям бу­дет хо­рошо, и про­сили у Бо­га, что­бы их де­тям и вну­кам жи­лось нем­но­го лег­че. А что же тог­да? Нет, ду­маю я, это­го не мо­жет быть. Что­бы ев­реи сде­лали та­кое, это­го не мо­жет быть. Это де­ло Бей­ли­са. Мы это уже зна­ем, это уже с на­ми де­лали. А нам нуж­но толь­ко тер­петь и ждать, что Бог для нас при­гото­вил, нам нуж­но толь­ко ждать и тер­петь.

Ког­да же Ма­руся при­нес­ла мне ут­ром га­зету, то она ска­зала мне: вот пос­мотри­те, что ва­ши сде­лали. Я ей го­ворю: Ма­русень­ка, Вы же ме­ня зна­ете, Вы зна­ете Аб­ра­ма, мы же с ва­ми пос­ледним кус­ком де­лились всег­да. Тог­да она не вы­дер­жа­ла, рас­пла­калась и го­ворит: я и са­ма не знаю, я всю жизнь с ев­ре­ями жи­ву, ни­чего та­кого не слы­шала, и уш­ла к се­бе. Ес­ли бы ви­дели, что тог­да де­лалось. Ут­ром на­чина­ли с ев­ре­ями, а ве­чером кон­ча­ли с ев­ре­ями. Мож­но бы­ло по­думать, что ес­ли бы не бы­ло ев­ре­ев, то у них бы­ло бы мя­со. Ес­ли бы не бы­ло ев­ре­ев, то со­вет­ская власть да­ла бы им хо­рошую жизнь.

На кух­ню я не мог­ла вый­ти сго­товить обед. У нас бы­ло две со­сед­ки. Од­на бы­ла Ма­руся. Так мы с ней бы­ли как род­ные сес­тры. Ког­да у нее То­ля бо­ле­ет, так я бе­гу к ней, а ког­да мой сын бо­ле­ет, так она с ним. Что-ни­будь сго­тов­лю вкус­но­го, так Аб­рам ме­ня спра­шива­ет: а ты Ма­русе за­нес­ла поп­ро­бовать? То, что она ска­зала, вот смот­ри­те, что ва­ши сде­лали, так она же все-та­ки не ев­рей­ка, ког­да те­бе боль­но, так это те­бе боль­но, а для нее это чу­жое. А мы как? Мы то­же так. Свое - это свое, та­ки хо­рошо бо­лит, ког­да свое. Но Ма­руся нам сде­лала очень мно­го хо­роше­го. Аб­рам ушел на фронт, я ос­та­лась с дву­мя деть­ми на ру­ках. Я бы про­пала без нее. Бом­бежки, дос­тать ни­чего не­воз­можно. Шес­тнад­ца­того ок­тября в со­рок пер­вом го­ду бы­ла па­ника. Ма­руся дос­та­ла нам те­легу. Нем­цы сто­яли у Во­локо­лам­ско­го шос­се, мо­жет быть, двад­цать ки­ломет­ров от нас. Так, мы у­еха­ли в то­вар­ном ва­гоне в Ка­зах­стан. Ма­руся ос­та­лась в на­шей ком­на­те и пла­тила жи­ров­ку. Вы зна­ете, что та­кое ком­на­та в Мос­кве? Сей­час на­до зап­ла­тить, на­вер­ное, двад­цать ты­сяч, что­бы по­пасть в Мос­кву. А ког­да мы вер­ну­лись в со­рок треть­ем го­ду в Мос­кву, мы мог­ли там жить. Я ей ос­та­вила день­ги, сколь­ко мог­ла. Но что тог­да бы­ли день­ги? В шкаф­чи­ке у нас ос­та­лась бан­ка с клуб­ничным ва­рень­ем. Так она его не ела, всё ду­мала, что ско­ро вой­на за­кон­чится, мы при­едем, тог­да и съ­едим. Она мне ска­зала: вы луч­ше убе­гай­те от­сю­да, что мы вы­дер­жим, вы ни­ког­да не вы­дер­жи­те, за­бирай сво­их де­тей и спа­сай­ся.

Ког­да я вер­ну­лась, я смот­рю, сто­ит бан­ка с ва­рень­ем, оно за­саха­рилось, но не про­пало. Я го­ворю Ма­русе, что же вы его не съ­ели? Она мне тог­да ска­зала, по­чему. Я ее рас­це­лова­ла и зап­ла­кала. И она вмес­те со мной пла­кала. Пла­кали, что Бог дал нам пе­режить вой­ну. Что Аб­рам вер­нулся с вой­ны жи­вой. Ее муж, хоть и жи­вой вер­нулся, но не в дом, а к дру­гой ушел. Вот так мы проп­ла­кали с ней над этой бан­кой, об­нявшись.

Я ей го­ворю: ни­чего, вот прой­дет вой­на, мы сва­рим с ней два вед­ра ва­ренья, ей и мне. Ког­да все вер­нутся с вой­ны, ус­тро­им пир го­рой. Вот ка­кая бы­ла Ма­руся.

Вто­рая бы­ла бан­дитка. Ког­да на­печа­тали в га­зете про де­ло вра­чей, так она выш­ла и ска­зала: вот те­перь всех ев­ре­ев пе­рере­жут но­жами.

Что­бы не от­равля­ли на­ших вож­дей.

Сла­ва Бо­гу, что хоть Ста­лин жи­вой ос­тался. Он вас к по­ряд­ку при­зовет.

А всех ев­ре­ев, кто в жи­вых ос­та­нет­ся, ко­го не до­режут, пош­лют в Си­бирь лес пи­лить.

Что­бы мы все по­уби­вали там друг дру­га. По­тому что ев­реи не уме­ют пи­лить де­ревья.

А ког­да они бу­дут па­дать, они бу­дут па­дать на нас.

Тог­да они нас пе­реда­вят, по­тому что мы не уме­ем ра­ботать. Та­кую смерть она для нас при­дума­ла.

Она мне ска­зала: что ж ваш Бог ев­рей­ский вас не спас? Что ж он вас не спа­са­ет? Где же ваш Бог?

Гит­лер вас ре­зал, не до­резал, те­перь мы до­режем! Ну, где ваш Бог?

Те­перь ты свой буль­он ва­рить боль­ше не бу­дешь на кух­не.

А то, мы, ев­реи, буль­оны тут ва­рят вся­кие, кур жа­рят. На мо­розе на­шем кур не по­жари­те боль­ше!

Я ей ска­зала: ах ты бан­дитка та­кая. Мер­завка, па­кос­тная.

Да, вы бу­дете нас есть, я знаю. Ешь­те нас, бан­ди­ты, но на­шими кос­тя­ми вы по­дави­тесь! Ког­да бу­дете их гло­тать, то по­дави­тесь, бан­ди­ты!

На­ши кос­ти раз­де­рут ваш же­лудок! Ле­жи луч­ше в зем­ле, бан­дитка.

Ког­да они раз­де­рут ваш же­лудок, то вы зах­лебне­тесь в сво­ей собс­твен­ной кро­ви от на­ших кос­тей! Вы луч­ше, бан­ди­ты, вспом­ни­те про Бо­га, он ви­дит всё, он всё ви­дит, что вы де­ла­ете!

Она мне ска­зала: что ж ваш Бог ев­рей­ский вас не спас? Что ж он вас не спа­са­ет? Где же ваш жи­дов­ский Бог?

Где же Ваш Бог? Где же ваш ев­рей­ский Бог? Что ж он вас не спа­са­ет, ваш ев­рей­ский Бог?

По­тому что его не­ту! По­тому что его не­ту! По­тому что его не­ту!

Ну где он? где он? где он? ваш ев­рей­ский Бог.

По­кажи мне его, Са­роч­ка! По­кажи мне его, Са­роч­ка, ва­шего ев­рей­ско­го Бо­га! По­кажи мне его, Са­роч­ка!

Она ора­ла, как су­мас­шедшая. И каж­дый раз мне кри­чит: Са­роч­ка, Са­роч­ка.

Я ду­маю се­бе: я те­бе по­кажу, бан­дитка, как кри­чать Са­роч­ка!

Я те­бе по­кажу, бан­дитка, на­шего ев­рей­ско­го Бо­га, Гос­по­ди!

Ког­да она на­чала кри­чать, как су­мас­шедшая: Са­роч­ка, Са­роч­ка, я уже не зна­ла, что де­лать, тог­да я схва­тила чу­гунок, я в нем баб­ку де­лала, как раз в нем ос­ты­вала баб­ка. Я жда­ла, ког­да при­дет Аб­рам с ра­боты. Тог­да я схва­тила чу­гунок и этим чу­гун­ком пря­мо этой кур­ве по го­лове.

И я ей ска­зала: вот те­бе Са­роч­ка.

Вот те­бе: нас Гит­лер не до­резал! Вот те­бе, бан­дитка.

Вот те­бе наш ев­рей­ский Бог, и вот те­бе Са­роч­ка. Ешь­те нас, бан­дитка, ешь­те на­шу ев­рей­скую баб­ку. Вот вам на­ши кос­ти.

Я ей ска­зала: ах ты блядь та­кая! ах ты кур­ва та­кая!

Ты во­дишь к се­бе всех ар­мян из кон­сер­вно­го ма­гази­на, а я Са­роч­ка! кур­ва та­кая!

На те­бе, кур­ва, ешь, чу­гун­ком по го­лове тво­ей пар­ши­вой. Ты нас те­перь до­режешь и прог­ло­тишь на­ши кос­ти. Но вы пом­ни­те, что вы ими по­дави­тесь.

Так я ей уда­рила чу­гун­ком пря­мо по го­лове.

Так она упа­ла.

Я смот­рю: бан­дитка ле­жит на по­лу. Вок­руг нее баб­ка моя вся раз­би­лась. И я не знаю, что де­лать.

Бан­дитка ле­жит и мол­чит. Я не знаю, жи­ва ли она, или я ее уби­ла.

Тут вы­бежа­ла Ма­руся.

Она мне го­ворит: вы ее пра­виль­но от­де­лали, что­бы за­пом­ни­ла на всю жизнь. Прос­ти­тут­ка пар­ши­вая!

Ма­руся да­же не по­дума­ла, что я ее уби­ла. Она го­ворит: с та­кой тварью-пас­ку­дой так и на­до.

Она от­то­го к лю­дям прис­та­ет, что ее дав­но по мор­де не би­ли.

А я уже ду­маю: гос­по­ди, что суж­де­но мне, то пусть так и бу­дет, но по­моги мне, гос­по­ди!

По­моги мне, Гос­по­ди, по­моги мне, Гос­по­ди, по­моги мне.

Пу­гай ме­ня, Гос­по­ди, но толь­ко не на­казы­вай!

Шрек мир, го­тыню*, но толь­ко не на­казы­вай!

За всю свою жизнь я ни­кого паль­цем не тро­нула, Гос­по­ди.

Что нуж­но бы­ло сде­лать мне, что­бы я схва­тила чу­гунок и уда­рила эту бан­дитку?

Что нуж­но бы­ло сде­лать мне, что­бы я мог­ла ее убить, я уже не знаю, что нуж­но бы­ло, что­бы ме­ня до­вес­ти до это­го. Ка­кой нуж­но быть бан­диткой, что­бы я схва­тила чу­гунок.

Ка­кой дол­жна быть жизнь, что­бы ев­рей мог убить че­лове­ка?

Но тут эта кур­ва, сла­ва Бо­гу, вско­чила и на­чала орать, как я ни­ког­да в жиз­ни не слы­шала.

Ой, ме­ня ев­реи уби­ли! ой, ме­ня ев­реи уби­ли, ой, ме­ня ев­реи уби­ли!

Ой, ме­ня от­ра­вили ев­реи! Ка­ра­ул, ев­реи ме­ня от­ра­вили, ка­ра­ул, ме­ня уби­ли ев­реи!

Та­кой у нее го­лос, что она мог­ла бы петь в Боль­шом те­ат­ре.

Так она ора­ла, что все сте­ны дро­жали.

Тог­да я наг­ну­лась и схва­тила об­ратно свой чу­гунок.

Что­бы, ес­ли вдруг она на ме­ня наб­ро­сит­ся, что­бы я мог­ла се­бя за­щищать.

И я уже го­ворю Бо­гу. Спа­сибо те­бе, го­тыню*, что я не уби­ла эту кур­ву. Вы се­бе пред­став­ля­ете, как бы она уже кри­чала, ес­ли бы я ее-та­ки уби­ла. Что­бы эта кур­ва, уже-та­ки бы­ла жи­ва-здо­рова.

Так я стою с чу­гун­ком в ру­ках и го­ворю: спа­сибо те­бе, го­тыню, что я ее не уби­ла! Спа­сибо те­бе, го­тыню, спа­сибо те­бе, го­тыню!

И ес­ли этой бан­дитке суж­де­но быть уби­той, то пусть не от мо­их рук.

По­тому что мы не так вос­пи­таны, что­бы ко­го-то уби­вать.

Что­бы ко­го-то бить чу­гун­ком по го­лове.

Что­бы ко­го-то от­равлять.

Да­же, ес­ли есть та­кие бан­ди­ты у нас, ко­торых на­до бы­ло бы от­ра­вить.

Да­же, ес­ли есть та­кие, ко­торые луч­ше бы не ро­жались ни­ког­да.

Я так стою и мо­лю Бо­га, что я ее не уби­ла.

А ру­ки мои тря­сут­ся, а в ру­ках я дер­жу чу­гунок, ес­ли бан­дитка на ме­ня на­падет.

Но бан­дитка на ме­ня не на­пада­ет боль­ше.

Она от­бе­жала от ме­ня к ке­росин­ке и орет, как я ни­ког­да в жиз­ни сво­ей не слы­шала.

Ко мне не под­хо­дит.

От­бе­жала к ке­росин­ке и кри­чит, как буд­то ее ре­жут.

Она кри­чит: ев­реи ме­ня уби­ли! ев­реи ме­ня уби­ли! ев­реи ме­ня уби­ли!

Она на­берет воз­ду­ха и кри­чит у ке­росин­ки.

Ев­реи ме­ня уби­ли, ев­реи ме­ня уби­ли, ев­реи ме­ня уби­ли!

До­рогой то­варищ Ста­лин! До­рогой ге­нераль­ный сек­ре­тарь ком­му­нис­ти­чес­кой пар­тии ЭС-ЭС-ЭС-ЭР, ме­ня уби­ли ев­реи! Ох, мне уда­рили ев­реи по го­лове! Ох, до­рогой то­варищ Ста­лин! уда­рили ме­ня ев­реи по го­лове. За­щити­те нас от ев­ре­ев, до­рогой то­варищ Ста­лин!

Я ду­мала, она сош­ла с ума. Ру­ки мои тря­сут­ся, а она орет у ке­росин­ки.

Я ду­маю, что ес­ли она, не дай Бог, оп­ро­кинет на се­бя мой буль­он из ку­рицы, и ош­па­рит се­бе но­ги, то, тог­да-та­ки, у ме­ня бу­дут цо­рес*.

Ма­руся это по­няла, что я ду­мала.

Она го­ворит ей: ты тут нам те­атр не по­казы­вай.

Она го­ворит ей: ты луч­ше свою жо­пу отод­винь от ке­росин­ки.

От Перл Фри­делев­ной ке­росин­ки отод­винь свою жо­пу, а то ка­пиз­ду свою ош­па­ришь, тог­да ар­мя­не к те­бе пе­рес­та­нут хо­дить!

Тут бан­дитка по­вора­чива­ет­ся к Ма­русе.

А те­бе за­вид­но, что ко мне ар­мя­не хо­дят!

За­вид­ки бе­рут, что ко мне ар­мя­не хо­дят!

За­вид­ки бе­рут, что ко мне ар­мя­не, ви­дите ли, хо­дят!

Ко мне хо­дят, а к те­бе не хо­дят!

Тут уж бан­дитка за­была, что ее уби­ли ев­реи.

Про то­вари­ща Ста­лина она то­же за­была в этот мо­мент.

Ты мо­лодая, а к те­бе ник­то не хо­дит! А ко мне хо­дят и бу­дут хо­дить!

И ар­мя­не, и ев­реи!

По­тому что моя жо­па сла­ще, по­это­му они ко мне хо­дят!

А к те­бе, во­ров­ке, су­ке ев­рей­ской, ник­то хо­дить не бу­дет. Ты толь­ко ев­ре­ям под­пе­ва­ешь.

Что­бы они те­бе кость по­жир­ней от­ки­нули, то, что са­ми жрать не хо­тят, то они те­бе ки­да­ют.

Ку­гоч­ку свою ев­рей­скую под­ки­дыва­ют те­бе, что­бы ты им слу­жила!

Вот ты им и слу­жишь! Под­ха­лим­ка ев­рей­ская!

Ма­руся ей го­ворит: ах ты, прос­ти­тут­ка пар­ши­вая! Ин­фекци­он­ная тварь!

Я же те­бе доб­ра же­лаю. Я те­бе го­ворю, что­бы ты отод­ви­нула свою слад­кую жо­пу от ке­росин­ки, что­бы ты сбе­рег­ла ее для сво­их ар­мян и ев­ре­ев, а ты ме­ня не слу­ша­ешь.

Что ты на Пер­лю Фри­делев­ну на­кину­лась?

Что ты на лю­дей на­пада­ешь?

Пра­виль­но она те­бя чу­гун­ком ог­ре­ла. Толь­ко жаль, что не уби­ла, су­ку пар­ши­вую. Я бы уж ес­ли бы на­чала те­бя бить бы, то до­била бы. Я не Пер­ля Фри­делев­на. Я бы те­бя бы до­била уже, су­ку. Су­ку пар­ши­вую по­жале­ла.

А ты здесь за­разу раз­но­сишь, а она те­бя по­жале­ла.

Ты бы ей спа­сибо ска­зала, тварь ин­фекци­он­ная, а ты орешь на всю ули­цу, что те­бя ев­реи уби­ли.

Ес­ли бы они те­бя уби­ли бы, то ты бы, тог­да бы, уже не ора­ла, как по­ло­ум­ная!

Мер­завка, та­кая.

Что ты к лю­дям прис­та­ешь? Я рус­ская, а вы ев­реи! Ду­ра ты, вот кто ты. Ты-то, мо­жет, и рус­ская, да ду­ша твоя не­рус­ская!

А то: ко мне му­жики хо­дят, а к те­бе не хо­дят!

Да ес­ли бы я толь­ко за­хоте­ла, то ко мне бы оче­редь сто­яла, от Ма­нежа до Ни­кит­ских, ко мне бы чер­ни­лом на ру­ках пи­сали, как за му­кой сто­яли в вой­ну.

Да я толь­ко с каж­дым не ля­гу! По­тому что, моя-то ша­хиня, на по­мой­ке не ва­ля­ет­ся. К ней на­до про­пуск иметь, как на па­рад.

Она у ме­ня с под­хо­дом. А у те­бя, хоть ар­мян, хоть ев­рей, хоть наш Иван-ду­рак!

Она у ме­ня в об­ще­пите не го­тови­лась. Она у ме­ня не для всех же­ла­ющих. А то: это­му да­ла, то­му да­ла. Да­вал­ка наш­лась тут. Буд­то дать не­кому боль­ше.

Од­на у нас Зой­ка та­кая, на всю Рос­сию наш­лась, на­рас­хват, суч­ка неп­ревзой­ден­ная. Не бой­ся! и те­бя прев­зой­дут!

Я, мол, во­рую, а она не во­ру­ет! Как ты, за­раза, сум­ки из ма­гази­на тас­ка­ла, то это не во­ров­ка!

Как ты с ди­рек­то­ром бу­лоч­ной ши­лась, то это не во­ров­ка!

А я по двое су­ток на гру­зови­ке шо­фери­ла, что­бы де­тей про­кор­мить, по двое су­ток не вы­леза­ла из ка­бины, а ты, тварь, с ар­мя­нами ши­лась в это вре­мя, да в под­собке у ди­рек­то­ра, сум­ки на­бива­ла!

А то кри­чит: пи­рож­ки го­рячие, пи­рож­ки го­рячие, а там уже веч­ная мер­зло­та. По­тому что ты лю­бить уже ни­кого не мо­жешь, вот что.

Ко­неч­но, я бы то­же луч­ше бы, с ха­халем ле­жала, чем вка­лывать и во­ровать.

А вмес­то это­го во­рую и вка­лываю.

Тварь ты, вот кто. За­раза и прос­ти­тут­ка. А приз­на­вать это­го не хо­чешь. Вот от это­го ты и злишь­ся, что прав­да!

Бан­дитка всё это слу­шала, что­бы ей бы­ло что от­ве­тить.

Но тут я по­няла, что она мо­жет Ма­русю уда­рить: она от­ско­чила от мо­ей ке­росин­ки, что­бы что-то схва­тить.

Я тог­да ей крик­ну­ла: стой, бан­дитка!

Ес­ли ты ей что-то сде­ла­ешь, то я уже бу­ду бить, или ко­лоть, я уже не бу­ду смот­реть ни на что.

Тог­да-та­ки, ты уже уз­на­ешь, что та­кое Са­роч­ка.

Я так го­ворю ей, а у са­мой всё тря­сет­ся.

Тог­да ты уже уз­на­ешь, что та­кое Са­роч­ка. Тог­да она пос­мотре­ла, что нас двое, а она од­на.

Она уда­рила дверь и по­бежа­ла во двор. Чтоб у ме­ня бы­ло столь­ко здо­ровья, сколь­ко у нее: ни­какая хо­лера ее не бе­рет.

Она чуть дверь не отор­ва­ла.

Вы толь­ко пос­мотри­те. Я ее уда­рила чу­гун­ком.

Она по­лежа­ла нем­но­го и вста­ла. Я бы уже не вста­ла бы. А ей, бан­дитке, ни­чего. Она по­лежа­ла нем­но­го, вско­чила и ста­ла орать.

А по­том чуть дверь не отор­ва­ла.

Ве­чером при­шел ее Ко­ля с ра­боты. Она вок­руг не­го кру­тит­ся, но ни­чего не го­ворит. Она пош­ля­лась нем­ножко на ули­це до его при­хода, приш­ла и мол­чит.

А Ко­ля был ти­хий муж­чи­на. Он ра­ботал элек­три­ком. Лю­бил вы­пить, не без это­го, ко­неч­но.

Тут он при­шел. Го­ворит мне: здрас­те, Пер­ля Фри­делев­на.

Я ему от­ве­чаю: здрас­те. А что мне жал­ко, он мне го­ворит здрас­те, так я ему от­ве­чаю то­же здрас­те.

Знал Ко­ля, что к ней хо­дили ар­мя­не, или не знал, это­го я ска­зать не мо­гу. Но к ней хо­дили. И рус­ские то­же хо­дили. А что, ев­реи не хо­дили?

И ев­реи то­же хо­дили.

Один к ней хо­дил вот та­кой пар­ши­вый ев­рей. Я ему го­ворю, что вы к ней хо­дите, вы пос­мотри­те, на вас уже шта­ны не дер­жатся.

Но ар­мя­не хо­дили осо­бен­но. Они жи­ли у кон­сер­вно­го. Ес­ли вы прой­де­те от Ни­кит­ских во­рот к кон­сер­вно­му ма­гази­ну в пе­ре­уло­чек, то там они жи­ли. Там ма­газин еще есть, "Три по­росен­ка".

Вот мы лег­ли спать в эту ночь. Всё бы­ло, сла­ва Бо­гу, ти­хо. Я ду­маю, что хва­тит уже, сколь­ко мож­но жить, как на вул­ка­не?

Но тут, ночью, сту­чат в дверь на кух­не. Я го­ворю Аб­ра­му, мо­жет, ты пой­дешь, от­кро­ешь. Он мне го­ворит: пусть уже хо­лера им от­кры­ва­ет, на­ши де­ти все до­ма и спят, ко­му на­до, тот пусть и от­кры­ва­ет. Я зна­ла, что ес­ли Аб­рам спит, то его ни­чем уже не под­ни­мешь. Ес­ли вы бу­дете стре­лять из пуш­ки, то он бу­дет спо­кой­но спать.

Ког­да нем­цы бом­би­ли Мос­кву, так мы все бе­жали в убе­жище, а он ло­жил­ся спать. Он от них не бе­гал. Он го­ворил, ес­ли мне суж­де­но уме­реть, то я ум­ру, а ес­ли нет, то ни­какая бом­ба в ме­ня не по­падет. Он го­ворил: один раз я всё рав­но ум­ру, а два ра­за еще ни у ко­го не по­луча­лось уме­реть. И у ме­ня то­же не по­лучит­ся.

Так он го­ворит мне: пусть уж хо­лера им от­кры­ва­ет, по­вер­нулся на дру­гой бок и зас­нул.

Но я слы­шу, кто-то опять сту­чит. Тут вы­ходит Ко­ля от­кры­вать.

Я знаю, как Ко­ля хо­дит, а бан­дитка хо­дит ина­че. Он по­шел, от­крыл дверь, и сам вы­шел на ули­цу го­ворить с тем, кто в дверь сту­чал.

А это был бан­диткин ха­халь, он Ко­лину сме­ну пе­репу­тал.

Он ду­мал, что Ко­ля в ночь ра­ботал. Это уже по­том нам бан­дитка рас­ска­зала. Тог­да Ко­ля ти­хо вер­нулся в дом, я да­же не слы­шала как.

Он знал, что мы спим, я ду­маю, что он не хо­чет нас бу­дить.

И тут я слы­шу та­кой гром, как буд­то кто-то шкаф бро­сил или ди­ван. Вы­бега­ет бан­дитка в од­ной ру­баш­ке и так на­чала сту­чать в на­шу дверь, что да­же Аб­рам вско­чил с кро­вати.

Ой, до­рогая Пер­ля Фри­делев­на, пус­ти­те, он ме­ня убь­ет!

Он с но­жом, он ме­ня убь­ет, пус­ти­те ме­ня к вам!

Ког­да Ко­ля за ней по­бежал, так она сва­лила на не­го шкаф.

Так, по­ка он вы­бирал­ся из-под шка­фа, она к нам та­раба­нила в дверь, в од­ной ру­баш­ке.

Она та­кая здо­ровая, что она мо­жет взять шкаф и бро­сить на сво­его му­жа. А кто это мо­жет еще? Толь­ко бан­дитка.

Что мне де­лать? Она, ко­неч­но, бан­дитка, но ког­да на тво­их гла­зах уби­ва­ют че­лове­ка, а вы мо­жете его спас­ти, то, как вы мо­жете его не спас­ти?

Ес­ли же я не от­крою дверь, то со­седи ска­жут, что мы ее уби­ли.

Ког­да я это ска­зала Аб­ра­му, он ска­зал: ты-та­ки пра­ва, от­крой ей дверь, и пусть она уже лыгт ин дрэрд, что зна­чит: пусть она уже ле­жит в гро­бу.

Аб­рам мне го­ворит: ты мне ска­жи, Пе­рэл, кто пос­лал на на­шу го­лову эту мы­лиху*, этих со­седей, эти но­жи, что­бы нам ночью та­раба­нили прос­ти­тут­ки, и мы их впус­ка­ли к се­бе в дом? За что нас Бог на­казы­ва­ет?

Я что-то ви­дела, что ког­да Ко­ля при­шел с ра­боты, он сел в боч­ку с ка­пус­той.

Бан­дитка по­соли­ла свою ка­пус­ту, так он сел в эту боч­ку с ка­пус­той.

Он при­шел. Он на­чал об­ни­мать Ма­русю. Ког­да он выпь­ет нем­ножко, так он ее идет об­ни­мать: моя со­седуш­ка, я те­бя люб­лю.

Ма­руся ему го­ворит: ты иди к сво­ей за­кон­ной же­не, у нее жо­па сла­ще.

У те­бя есть твоя за­кон­ная же­на. Ты к ней и иди.

А са­ма сме­ет­ся. А Ко­ля ее об­ни­ма­ет: моя со­седуш­ка, я те­бя люб­лю. У нее хоть и сла­ще, а я те­бя люб­лю.

Он ей го­ворит: а мне хо­чет­ся по­моло­же, а не пос­ла­ще!

Ма­руся ему го­ворит: вот ви­дишь ты как, ему хо­чет­ся по­моло­же, а ко­му-то хо­чет­ся пос­тарше.

Пер­ля Фри­делев­на, ты слы­шишь, он хо­чет ме­ня боль­ше, чем свою за­кон­ную же­ну.

У те­бя же­на за­кон­ная, ты иди к ней. И ле­гонь­ко его от­тол­кну­ла. Так он по­пал в боч­ку с ка­пус­той.

А там бы­ло еще пол­бочки  ка­пус­ты. Ко­ля в нее сел и ни­как вы­лез­ти не мо­жет.

Ему пон­ра­вилось, что Ма­руся его от­тол­кну­ла. Он ду­мал, что, ког­да он вста­нет, он сно­ва нач­нет ее об­ни­мать. Ма­руся бы­ла силь­ная, она ра­бота­ла шо­фером на гру­зови­ке.

У нее был муж, он то­же ра­ботал шо­фером. Был кра­сивый та­кой блон­дин. Ши­рокоп­ле­чий, как кресть­янин из де­рев­ни. У не­го бы­ла на ра­боте, на ав­то­базе, суч­ка-сек­ре­тар­ша мо­лодая.

А жен­щи­ны сей­час та­кие, ес­ли они ви­дят шта­ны, они уже идут за шта­нами.

А муж­чи­ны сей­час та­кие, ес­ли они ви­дят юб­ку, то они уже идут за юб­кой.

Ма­руся го­ворит: вот они, два суп­ни­ка, и сню­хались, меж­ду со­бой, ее муж и сек­ре­тар­ша.

Вот так бы­ва­ет в на­шей жиз­ни: од­на со­лит ка­пус­ту, этот бо­сяк, а тот пар­ши­вый ев­рей.

А Ма­руся кра­сивая, мо­лодая, а нес­час­тная. Она од­на.

А Ко­ля всег­да, ког­да выпь­ет, идет к ней об­ни­мать­ся.

Он еще по­купал ей кон­фет, ле­ден­цов. Тог­да эти ле­ден­цы де­лали, как крас­ный пе­тушок на де­ревян­ной па­лоч­ке.

Он ку­пит крас­но­го пе­туш­ка на па­лоч­ке. Пос­ле вой­ны та­кие пе­туш­ки про­дава­ли.

Он при­несет этот ле­денец Ма­русе. Ста­нет в две­рях и го­ворит ей: нет, ты его возь­ми. Я хо­чу, что­бы ты его по­куша­ла.

Ког­да Ма­руся ста­ла по­могать ему вы­лез­ти из боч­ки, тут выш­ла бан­дитка.

Ма­руся сме­ет­ся, и Ко­ля сме­ет­ся, а бан­дитка всё ви­дит.

Она пош­ла в свою ком­на­ту, и так хлоп­ну­ла дверью, что мож­но бы­ло под­нять мер­тво­го с пос­те­ли.

Вот Ко­ля тог­да ее и ус­лы­шал. Он тог­да вы­лез быс­тро из боч­ки, от­ряхнул­ся от ка­пус­ты. Но сво­его то­же упус­кать не хо­чет.

Он ска­зал: ты возь­ми вот это­го пе­туш­ка, тог­да я пой­ду в дом.

Ма­руся взя­ла пе­туш­ка, смот­рит его на свет: а не под­дель­ный ли он? Сей­час мно­го под­дель­ных ле­ден­цов-пе­туш­ков по до­рогам шас­та­ет.

Сто­ит она и улы­ба­ет­ся.

Тог­да Ко­ля по­шел в дом к бан­дитке.

Ма­руся сто­ит и улы­ба­ет­ся, а в ру­ках у нее крас­ный по­дарен­ный пе­тушок.

В ру­ках у нее крас­ный пе­тушок по­дарен­ный.

На­ут­ро, на дру­гой день, я пос­мотре­ла в ок­но, во двор.

Там не­бо го­лубо­вое, как я люб­лю.

А в не­бе два бе­лых об­ла­ка плы­вут. Я это ска­зала Ма­русе: пос­мотри ту­да, в не­бо.

Я как раз белье сти­рала.

Я по­вешу белье. Оно быс­тро про­сох­нет.

Я его тог­да выг­ла­жу, по­ка мой при­дет.

По­ложу све­жую прос­ты­ню, ког­да мой при­дет.

Тог­да прос­ты­ня бу­дет пах­нуть све­жим воз­ду­хом.

Я пос­тавлю ему обед на стол.

На бе­лую ска­терть пос­тавлю его еду. И на бе­лую ска­терть пос­тавлю мою еду.

Ма­руся ска­зала: ты, Пер­ля, счас­тли­вая.

Ты, Пер­ля, счас­тли­вая, по­тому, ког­да ты сти­ра­ешь, та­кая по­года. Та­кое не­бо. И та­кой воз­дух.

Тог­да я пош­ла дос­ти­рывать белье.

У ме­ня бы­ла хо­рошая но­вая сти­раль­ная дос­ка.

А я не мо­гу пос­ле пра­чеч­ной. Оно у них се­рое ста­новит­ся.

Мое белье на та­ком воз­ду­хе, как снег.

Под та­ким го­лубо­вым не­бом оно ста­новит­ся, как снег.

Ког­да я пус­ти­ла бан­дитку к нам, она сто­ит и вся тря­сет­ся в од­ной ру­баш­ке. Так, она к нам, при­бежа­ла в од­ной ру­баш­ке.

Она об­ня­ла ме­ня: ой, гос­по­ди, спа­сите ме­ня.

Я ей го­ворю: раз уж ты здесь, то стой уже с на­ми, что мы мо­жем те­перь сде­лать, вер гы­лей­мт*, но по­чему ты при­бежа­ла в од­ной ру­баш­ке, к мо­ему му­жу?

Она мне го­ворит: вы ска­жите спа­сибо, что я мог­ла ру­баш­ку, ус­пе­ла на­деть, я же го­лая сплю с ним. А то бы я, к вам го­лая бы, при­бежа­ла бы.

Ко­неч­но, кур­ва есть кур­ва, что мож­но от нее ждать.

Тут Ко­ля сбро­сил шкаф, ко­торый бан­дитка на не­го ки­нула. А мо­жет, это был ди­ван.

При­бега­ет Ко­ля к нам, и на­чина­ет та­раба­нить в на­шу дверь.

Он ей го­ворит: Зой­ка-су­ка, ес­ли ты бу­дешь пря­тать­ся у ев­ре­ев, луч­ше до­мой, во­об­ще не при­ходи. За­режу бля­дищу, ес­ли не се­год­ня, то зав­тра, вмес­те с тво­ими ев­ре­ями.

Тог­да бан­дитка при­жалась к Аб­ра­му, как буд­то она бо­ялась, что он убь­ет ее, а Аб­рам мо­жет ее спас­ти. Об­хва­тила его ру­ками и шеп­чет ему на ухо: ты не бой­ся, Аб­рамчик, он как ки­сель бу­дет к ут­ру.

Аб­рам ему го­ворит че­рез дверь: Бог дал мне эту жизнь и, ког­да на­до, он возь­мет ее у ме­ня. Но толь­ко не че­рез та­кого ду­рака, как ты.

Я тан­ки не­мец­кие под­ры­вал, ты это зна­ешь. Мы с то­бой, сла­ва Бо­гу, не од­ну бу­тыл­ку вод­ки вы­пили вмес­те. И ты ви­дел у ме­ня на шее дыр­ку.

Ме­ня, Аб­ра­ма, всю жизнь кто-то хо­чет убить, а я всё рав­но жи­ву.

А тот, кто хо­чет ме­ня убить, та­ки хо­рошо ле­жит в зем­ле. А я все рав­но жи­ву.

А ес­ли ты хо­чешь, что­бы твою же­ну не па­хали, то за­коло­ти ок­на-две­ри, а же­ну по­сади на цепь.

Жизнь - это ура­ган. Ты в этом ура­гане, я в этом ура­гане.

Но жизнь - это счастье. Ты в этом счастье, и я в этом счастье. Пло­хо то­му, кто ле­жит в зем­ле. А мы с то­бой жи­вы.

Нас не­сет ура­ган, и в нем есть счастье и го­ре, но в нем есть жизнь.

Кто зна­ет? Мо­жет, Бог хо­чет, что­бы же­на твоя спа­ла с тем, с кем она спит, а не с тем, с кем она не спит.

Что­бы она сто­яла сей­час и об­ни­мала ме­ня в од­ной ру­баш­ке, а ты бы сто­ял за дверью, что­бы нас убить.

Но­жи - это пло­хое де­ло. Но­жи - это тюрь­ма.

Выб­рось но­жи из го­ловы.

А сей­час да­вай рас­ста­нем­ся по-хо­роше­му. А зав­тра сде­ла­ем лы­ха­ем*.

Мы по­ложи­ли бан­дитку на ку­шет­ку в сто­ловой.

Там спа­ли на­ши де­ти. Чтоб они жи­ли до ста двад­ца­ти лет.

У Ле­ны бы­ла рас­кла­душ­ка. Она спа­ла на ней. И у Бо­ри бы­ла рас­кла­душ­ка. Он то­же спал на ней.

А ку­шет­ка бы­ла для на­ших гос­тей. Ког­да же, кто-то при­ез­жал из мес­течка, то Ле­ноч­ка спа­ла на сто­ле. То Бо­ря спал на по­лу.

Тог­да мы от­да­вали на­шим гос­тям рас­кла­душ­ки то­же.

Так сей­час у нас был наш до­рогой гость, на­ша бан­дитка.

И мы по­ложи­ли ее на ку­шет­ку. Ес­ли кто-то это на­пишет в кни­ге, то все бу­дут сме­ять­ся: ут­ром мы с ней де­рем­ся, а ночью мы с ней спим вмес­те.

Но Бог дал нам эту жизнь, а дру­гой жиз­ни нам не да­ли, так мы жи­вем ту жизнь, ко­торую нам да­ли.

Ког­да мы по­ложи­ли ее на ку­шет­ку, так я бо­ялась, что­бы она спа­ла вмес­те с деть­ми. Она мог­ла при­нес­ти вся­кую за­разу.

Ког­да Ко­ля кри­чал, что он ее убь­ет, то, я ее пус­ти­ла.

Но ког­да мы уже ее пус­ти­ли, так я се­бе по­коя не да­вала.

Я да­ла бан­дитке-Зой­ке ста­рое крас­ное оде­яло на ва­те, без по­доде­яль­ни­ка.

Я не мог­ла по­ложить ее вмес­те с на­ми, в на­шей ком­на­те.

На­ша ком­на­та де­вять мет­ров. Так нам дво­им хва­та­ет. Я не жа­лу­юсь.

Но при­вес­ти к се­бе в дом бан­дитку и по­ложить ее ря­дом с со­бой, так ут­ром она ля­жет вмес­те с мо­им му­жем.

Я ночью вста­ла пос­мотреть.

Бан­дитка спа­ла под крас­ным оде­ялом. Де­ти спа­ли спо­кой­но, у обо­их, крас­ные щеч­ки во сне. Что им сни­лось, ког­да бан­дитка в дверь та­раба­нила, я не знаю.

Мо­жет, им снил­ся сон из дру­гой жиз­ни, ко­торой мы не жи­ли.

Под ут­ро бан­дитка уш­ла к Ко­ле. Она ска­зала, что под ут­ро он ста­нет, как ки­сель.

Вот она пош­ла, за­лез­ла в свой ки­сель го­лая, под оде­яло, к Ко­ле.

По­тому что мой па­па ска­зал, пусть ему зем­ля бу­дет пу­хом там, где он на­ходит­ся сей­час, он ска­зал: это жизнь, Эс­тер, это ура­ган, Эс­тер.

Один в од­ном ки­селе, дру­гой в дру­гом ки­селе.

По­тому что жизнь плы­вет над на­ми, а не мы над ней.

Она плы­вет, как бе­лые об­ла­ка по не­бу, и мы не мо­жем до нее до­тянуть­ся.

Как бе­лое об­ла­ко плы­вет по си­нему не­бу, а мы чувс­тву­ем толь­ко за­пах воз­ду­ха.

Ут­ром выш­ла Ма­руся. На ра­боту она не пош­ла.

Она от­ра­бота­ла свое по но­чам.

Она пос­та­вила кар­тошку в мун­ди­рах ва­рить­ся.

На свой ку­хон­ный сто­лик она пос­та­вила бан­ку с во­дой.

В бан­ку с во­дой она пос­та­вила пе­туш­ка.

Де­ревян­ную нож­ку она пос­та­вила вниз.

Мо­жет, цве­ток вы­рас­тет из это­го пе­туш­ка, она мне ска­зала.

Тог­да она зас­ме­ялась.

А Ко­ля вы­шел к Аб­ра­му, и он ему ска­зал: ты хо­роший му­жик, Аб­рам.

Вы, хоть и ев­реи, но хо­рошие лю­ди. Мы с то­бой пи­ли рань­ше и еще выпь­ем не раз. А то, что я вче­ра ба­ламу­тил, вы за­будь­те, по­жалуй­ста.

И на ста­руху бы­ва­ет про­руха.

А же­на моя, пе­ред Пер­лей Фри­делев­ной, обя­затель­но из­ви­нит­ся.

Ко­го ва­ши ев­рей­ские вра­чи от­равля­ли, это их де­ло, а вы ни­кого не от­равля­ли. Вот ес­ли бы они, за­од­но бы, мо­его на­чаль­ни­ка от­ра­вили, то я бы им за это низ­кий пок­лон бы от­ве­сил. А они, вишь, ма­лость про­мах­ну­лись.

А ты, Аб­рам, не­мец­кие тан­ки под­ры­вал, кровь свою про­ливал на на­шей зем­ле, а не в Таш­кенте урюк жрал, как дру­гие ев­реи. А вож­дей ты не от­равлял.

По­том приш­ла бан­дитка ко мне: Вы, Пер­ля Фри­делев­на, из­ви­ните ме­ня, Вы ме­ня от но­жа спас­ли. Вы, хоть и ев­реи, но хо­рошие лю­ди.

Но я про­шу вас боль­ше ме­ня не спа­сать. Мы жи­вем сво­ей жизнью, а вы сво­ей.

Ка­кая у нас жизнь есть, та­кая у нас пусть она и бу­дет. А вы в на­шу жизнь не дол­жны вме­шивать­ся.

Ес­ли же он ме­ня убь­ет, то я по­сажу его в тюрь­му. А ес­ли я ум­ру, то дру­гие лю­ди его по­садят.

Мы лю­бим друг дру­га. Я ни­ког­да не лю­била его боль­ше, как пос­ле вче­раш­не­го.

А он ме­ня ни­ког­да не лю­бил так креп­ко, как пос­ле вче­раш­не­го.

Я же хо­чу из­ви­нить­ся пе­ред ва­ми и про­сить ва­шего про­щения. Ког­да же вам нуж­но, что из про­дук­тов дос­тать, то вы зна­ете, что у ме­ня есть свя­зи.

И в бу­лоч­ной-кон­ди­тер­ской, и в мяс­ном ма­гази­не.

Хо­тя вы ев­реи, вы и са­ми смо­жете ото­варить­ся. Но ес­ли что нуж­но, то я се­бе не возь­му, а вам дос­та­ну. Об­ра­щай­тесь ко мне, мы бу­дем дру­жить с Ва­ми.

Так ког­да я зас­ну­ла пос­ле та­кого тя­жело­го дня, так мне прис­нился страш­ный сон. Ког­да я сей­час вспо­минаю, так у ме­ня мо­роз по ко­же идет.

Так я ни­кому не ска­зала, вста­ла ра­но ут­ром и ста­ла печь пи­рог. По­чему я ста­ла печь пи­рог, я вам рас­ска­жу по­том, ког­да вы уз­на­ете ос­таль­ное.

В на­шем мес­течке жи­ла ста­рая жен­щи­на, ев­рей­ка.

Сколь­ко я ее зна­ла, так она всег­да бы­ла ста­рая.

По­лучи­лось так, что она те­перь жи­ла не­дале­ко от нас, ей тог­да бы­ло, на­вер­ное, уже сто лет.

Ког­да ко­му-то снил­ся пло­хой сон, так все шли к ней. Все го­вори­ли, что Ра­хиль Ма­ламуд всё вам рас­ска­жет, что с ва­ми бу­дет.

Так я сго­тови­ла пи­рог, лы­кех, и пош­ла к ней.

Я ей ска­зала: Ра­хиль, я приш­ла к те­бе рас­ска­зать мой страш­ный сон.

Она мне го­ворит: ка­кой же те­бе сон снил­ся, Пе­рэле?

А она ме­ня очень лю­била, ког­да я бы­ла ма­лень­кая. Она и их семья жи­ли че­рез ули­цу от нас, че­рез дом, где жил Ян­кель дэр Блин­дер, это зна­чит - Яш­ка Сле­пой.

Так, од­нажды, ког­да я бы­ла ма­лень­кая де­воч­ка, она мне го­ворит: Пе­рэле, ты зна­ешь, что та­кое Пе­рэле?

Она ме­ня по­доз­ва­ла к се­бе.

Она мне го­ворит: Пе­рэле, это зна­чит жем­чуг.

Ког­да я вы­рос­ла, и мне ста­ли да­вать пас­порт, так гой­ка в пас­пор­тном сто­ле го­ворит мне: как те­бя за­писать, Пе­лагей, что ли?

По-на­шему, это бу­дет Пе­лагея, прав­да? А я ей го­ворю, нет, ты за­пиши Пе­рэл, я так ро­дилась, и так ум­ру с этим име­нем.

Ты ме­ня за­пиши не по-ва­шему, а по-на­шему.

Так Ра­хиль ме­ня спра­шива­ет: Пе­рэле, ка­кой же те­бе снил­ся сон? И го­ворит мне: ес­ли ты приш­ла ко мне, то ты мо­жешь уже ни­чего не бо­ять­ся.

Тог­да я соб­ра­лась с ду­хом и ска­зала ей: я вам что-то рас­ска­жу, но это дол­жно уме­реть в ва­шем же­луд­ке.

Она мне го­ворит: я зна­ла твою мать Эс­тер, она мне рас­ска­зыва­ла свои сны. Я зна­ла тво­его от­ца Фрид­ла, и он мне рас­ска­зывал свои сны.

А ты, Пе­рэл, рас­ска­зыва­ла мне свои сны.

Тог­да я раз­верну­ла бе­лую сал­фетку и по­дала ей пи­рог. Она ска­зала: этот пи­рог мы едим всю жизнь. Он тем­ный, как чер­ный хлеб.

Он тем­ный, по­тому что жизнь тем­ная.

Он слад­кий, по­тому что жизнь слад­кая.

Я ей рас­ска­зываю, что ког­да я ус­ну­ла, то снит­ся мне чер­ное не­бо, и там нет ни звез­ды, и ни од­но­го об­ла­ка.

Я ду­маю, что это ночь, по­это­му оно та­кое чер­ное. В этом ни­чего страш­но­го нет.

Но ста­ло так ти­хо-ти­хо. Ког­да так ста­ло ти­хо, так я ус­лы­шала, как сту­чит мое собс­твен­ное сер­дце.

Тут по­яви­лась Ма­руся, и мы смот­рим с ней вверх, хо­тим уви­деть что-то. А вмес­то это­го ока­зались мы на Крас­ной пло­щади. Под но­гою всю­ду ка­мень. Мы идем, и о каж­дый ка­мень но­га спо­тыка­ет­ся.

А на мав­зо­лее сто­ит го­лубят­ня пус­тая.

И там нет ни од­ной жи­вой пти­цы.

И вдруг, я ви­жу, сто­ит Ста­лин, вы ме­ня прос­ти­те, как род­ную мать, в од­них каль­со­нах.

На шее у не­го ве­рев­ка, как буд­то он белье пой­дет раз­ве­шивать.

Так я ис­пу­галась. Хо­тя у нас са­мая хо­рошая стра­на в ми­ре, но  за та­кой сон, в на­шей мы­лихе мож­но по­лучить де­сять лет, и про­пасть сов­сем то­же мож­но.

Так я по­дума­ла, по­чему Бог дол­жен ме­ня на­казать и пос­лать мне та­кой сон? По­чему он не прис­нился бан­дитке луч­ше? Она уже спит с ев­ре­ями и ар­мя­нами, так она бы уже пе­рес­па­ла и с гру­зином то­же.

Но ко­му мож­но рас­ска­зать та­кой сон? Ни­кому. Тог­да я пош­ла к Ра­хили.

Тут я смот­рю: он еще по­лез на мав­зо­лей. Ве­рев­ка на его шее рас­ка­чива­ет­ся, как ча­сы, один раз в од­ну сто­рону, чуть ме­ня не зах­ва­тит, дру­гой раз в дру­гую. Он шаг шаг­нет - и она ле­тит.

Жи­вот у не­го круг­лый, как фут­боль­ный мяч, а он ку­да-то ле­зет.

Так я, по­ка что, ста­ла дро­жать. Он ле­зет, а я дро­жу.

На­конец, он, сла­ва Бо­гу, за­лез ту­да. Чтоб он так дро­жал в сво­ей мо­гиле, как я дро­жала. И он стал так ти­хо с го­лубят­ней ря­дом. Ска­жу по прав­де, я ни­ког­да не ду­мала, чтоб он был та­ким ти­хим.

Он сто­ит ря­дом с пус­той го­лубят­ней, и на шее у не­го ве­рев­ка.

Что­бы мои вра­ги ви­дели всё это. Так я уже во сне ду­маю: а что бу­дет, ког­да я уже прос­нусь?

Луч­ше бы я уже не про­сыпа­лась. По­тому что, ког­да ты прос­нешь­ся, так ты пой­мешь, что это был толь­ко сон, пыс­ты хо­лой­мэс*.

И я бу­ду ду­мать, что, ког­да я пой­ду за хле­бом, двор­ни­чиха уда­рит ме­ня ло­патой.

А тот ме­ня тол­кнет, а тот крик­нет жид, а тот, что мы от­ра­вили со­вет­скую мы­лиху*.

Так ба­лабус* с ве­рев­кой на шее стал на мав­зо­лее, как столб. А ког­да он за­лез ту­да, то стал ря­дом с клет­кой, где ког­да-то жи­ли го­луби.

И тут я смот­рю, что Ста­лин, со­сет Ма­русин крас­ный пе­тушок, ле­денец.

Сто­ит с пу­зом, в каль­со­нах, и со­сет пе­тушок.

Чтоб он уже со­сал гыш­во­лыны ма­кэс*. Это зна­чит, опух­шие на­рывы, чтоб он со­сал. Он име­ет всё, что он хо­чет, всю на­шу жизнь и всю на­шу кровь, так ему это­го ма­ло. Ему ну­жен еще ле­денец. Пе­тушок.

Так хо­лера с то­бой!

Но ког­да я это на­чала рас­ска­зывать Ра­хили, так она сра­зу зак­ри­чала: ой!

Я ее спра­шиваю: а что вы кри­чите ой?

Она ни­чего не ска­зала, но по­ка что, пош­ла зак­рыть дверь на крю­чок. Ей бы­ло уже сто лет.

И она шла ту­да це­лую жизнь. И она шла об­ратно це­лую жизнь.

Я ви­дела свою де­рев­ню, как я ро­дилась, как я же­нилась за Аб­ра­ма. Ка­кое бы­ло го­лубое не­бо. Как нас би­ли, как нам кри­чали жид, как де­ти мои ро­дились, как слу­чилась вой­на, и ког­да она кон­чи­лась, и ког­да Аб­рам вер­нулся жи­вой с вой­ны.

Она шла ту­да це­лую жизнь. Она шла об­ратно це­лую жизнь.

Ког­да она зак­ры­ла дверь и приш­ла об­ратно, она го­ворит: я кри­чу ой! Пе­рэле, по­тому что я ви­дела тот же сон, что и ты.

А за се­год­няшний день ко мне уже приш­ли шесть ев­ре­ев, и все они ви­дели этот сон, что и ты. А ты, сла­ва Бо­гу, седь­мая.

Ког­да она так ска­зала, то я пок­ры­лась гу­синой ко­жей: у ме­ня по­шел мо­роз по те­лу. Ока­залось, что семь ев­ре­ев то­же ви­дели этот же сон. Я по­дума­ла, что это бы­ло уже от Бо­га.

То, что ты ви­дела это мес­то, это уже не к доб­ру.

- А по­чему это не к доб­ру! - я ее спра­шиваю. - По­чему это так?

Так она от­ве­ча­ет: там, в сте­не ле­жат мер­тве­цы. Их пе­пел.

Там, в зем­ле ле­жат мер­тве­цы. Их кос­ти.

А там, ку­да за­лез этот че­ловек, и он ел крас­ный пе­тушок, там ле­жит то­же мер­твец.

И он кук­ла.

Они ду­ма­ют, что от­сю­да на­чина­ет­ся жизнь, но от­сю­да жизнь кон­ча­ет­ся.

Ког­да нас­ту­па­ет ночь, они все вы­леза­ют и на­чина­ют друг с дру­гом раз­го­вари­вать, кто ко­го убил.

Вот они си­дят в кру­жочек и раз­го­вари­ва­ют. И чай пь­ют. И де­лят нас.

Иног­да они ру­га­ют­ся, де­рут­ся, ни­как не мо­гут нас по­делить, а по­том чай пь­ют, опять с на­шим лы­кехом*. Си­дят в кру­жочек, раз­го­вари­ва­ют ти­хо. Ка­кую кость в наш буль­он бро­сить.

Ка­кую кость в наш буль­он не бро­сить.

Ка­кую кость, в наш эсек-флейш* ев­рей­ский от­пи­лить от сво­ей но­ги, а ник­то свою но­гу от­да­вать не хо­чет. Вот они тог­да на­чина­ют уби­вать друг дру­га сно­ва.

Из-за нас, ев­ре­ев, опять друг дру­га уби­ва­ют.

А по­том са­дят­ся в кру­жочек и ти­хо раз­го­вари­ва­ют. И чай пь­ют.

А ког­да пер­вая звез­да уй­дет с не­ба, они со­бира­ют­ся и тан­цу­ют фрей­лехс. А кук­ла ле­жит, как она ле­жала. А они тан­цу­ют вок­руг.

Ког­да же вто­рая звез­да ухо­дит с не­ба, и они ухо­дят. Кто в зем­лю, а кто в сте­ну.

Так, ког­да снит­ся та­кой сон, так это не к доб­ру.

Ког­да жил Ав­ра­ам, од­нажды к не­му при­шел Бог.

Но тог­да каж­дый сде­ла­ет се­бе из де­рева или из гли­ны кук­лу, и это был их Бог.

Так они с ней про­сыпа­лись ут­ром. И они с ней ло­жились спать ве­чером.

Но ког­да Ав­ра­ам уви­дел Бо­га, так он по­нял, что ку­сок де­рева - это не Бог.

Так он взял свою же­ну Сар­ру, он взял сво­его пле­мян­ни­ка и ушел сов­сем. Он шел ту­да, ку­да ему по­казы­вал Бог.

Те­перь, ког­да он под­ни­мал­ся ут­ром, он ви­дел сво­его Бо­га, а не кук­лу.

А ког­да нас­ту­пал ве­чер дня, он ви­дел сво­его Бо­га, а не кук­лу.

И он шел впе­реди сво­их овец, а не по­зади их. И они шли за ним, по­тому что он вел их.

Пусть зем­ля ему бу­дет пу­хом, где он там на­ходит­ся, и его де­тям, и де­тям его де­тей, и их вну­кам, и их прав­ну­кам, и их де­тям.

Ска­жите, Ра­хиль, а что оз­на­ча­ет, что он за­лез на мав­зо­лей? - я ее спра­шиваю.

А это оз­на­ча­ет, го­ворит она, что он уже сто­ит од­ной но­гой в мо­гиле.

А по­чему у не­го на шее бы­ла ве­рев­ка! - го­ворю я ей, а са­ма бо­юсь, что она от­ве­тит.

А это оз­на­ча­ет, что он уже вто­рой но­гой то­же в мо­гиле сто­ит.

Вы ме­ня прос­ти­те, Ра­хиль, как свою род­ную доч­ку, за то, что я вас спра­шиваю, а по­чему Ста­лин был в каль­со­нах? Ког­да я это уви­дела, так я чуть с ума не сош­ла.

По­тому что, ког­да он ум­рет, то его раз­де­нут так, как ни од­но­го мер­тве­ца не раз­де­вали. Од­ни толь­ко каль­со­ны ему ос­та­вят, что­бы не ви­деть его гни­лой шмок*.

Это мес­то за­будут, лю­ди бу­дут ту­да при­ходить толь­ко что­бы вспом­нить го­ре. А кто за­хочет вспом­нить го­ре?

Я ей го­ворю: но ког­да праз­дник, так мы ту­да бе­жим, мы ту­да хо­дим.

Нет, это вы ту­да не бе­жите, нет, это вы ту­да не хо­дите.

Это вас ту­да ве­дут. Это вас ту­да при­водят. А вы ту­да не хо­дите.

Вот так она мне от­ве­ча­ет: это вас ту­да ве­дут, вас ту­да при­водят.

И Ра­хиль го­ворит: а раз­ве вы зна­ете, ку­да вы бе­жите? Раз­ве я знаю, ку­да я бе­гу?

Все бе­гут ту­да. Я то­же бе­гу ту­да. Лю­ди бе­га­ют, бе­га­ют, а по­том при­ходят в од­но и то же мес­то.

Они тан­цу­ют, ве­селят­ся, а ког­да при­ходит час, то ока­зыва­ет­ся, что они ве­сели­лись на сво­их по­мин­ках.

Они ду­ма­ют, что идут на праз­дник, а при­ходят к сво­ей мо­гиле. Раз­ве мы зна­ем, ку­да мы бе­жим? Мы идем и бе­жим. Ос­та­нови­тесь, ку­да вы бе­жите, ев­реи?

А кто их мо­жет ос­та­новить?

А ев­реи идут, и идут, и идут. А их уби­ва­ют, и уби­ва­ют, и уби­ва­ют.

Ос­та­нови­тесь, ку­да вы бе­жите, ев­реи? Вус*, вэн*, по­чему?

Что, ког­да, по­чему? А кто это зна­ет?

Бог это зна­ет: что, ког­да, по­чему. За­чем мы идем, за­чем мы бе­жим, за­чем нас уби­ва­ют.

А кто это зна­ет? Ник­то это­го не зна­ет. Я толь­ко хо­чу про­сить Бо­га, что­бы то, что нам по­ложе­но, что­бы мы до­жили без та­кого че­лове­ка, кто нам прис­нился, что­бы мы еще мог­ли гу­лять на свадь­бе мо­ей внуч­ки.

Что­бы ты, Пе­рэл, мог­ла бы гу­лять на свадь­бе сво­их де­тей и тво­их вну­ков.

Что­бы мы мог­ли уме­реть в сво­ей пос­те­ли, ког­да при­дет час, а не на ули­це, или в доп­ре.

Ког­да го­ре, то ты рас­тешь. Я шла от нее по ули­це, я смот­ре­ла на лю­дей и я ви­дела что-то дру­гое. Я ви­дела лю­дей. Я не зна­ла, кто они, что бу­дет зав­тра со мной. Что бу­дет зав­тра с ни­ми.

Я ду­мала, что они мо­гут ме­ня убить, но кто-то всег­да бу­дет с на­ми. Он бу­дет смот­реть от­ту­да.

Я ви­дела что-то дру­гое. Как буд­то над на­ми что-то бы­ло.

Сна­чала бы­ло го­лубо­вое не­бо. По­том плы­ли два об­ла­ка.

По­том они ра­зош­лись, и я уви­дела его ли­цо. Он ле­тел к нам, и па­дал на нас, и в его ли­це бы­ли все: я, и Аб­рам, и на­ши де­ти, и наш дом, и я.

И в нем бы­ли все, кто был под ним.

И мы ста­ли под­ни­мать­ся и ле­тели к не­му, а он ле­тел к нам.

Мы ле­тели в не­го, а он ле­тел в нас.

Ког­да же мы сош­лись, бы­ло боль­но, счас­тли­во и горь­ко. И мы зна­ли, что мы бы­ли в нем, и он был в нас, и во всём вок­руг нас, до са­мой на­шей смер­ти, ко­торой ни­ког­да не бу­дет.

Я шла из бу­лоч­ной. Двор­ни­чиха за­мах­ну­лась на ме­ня ло­патой: ах вы жи­ды, прок­ля­тые!

Я нес­ла свою сум­ку с хле­бом. Он был горь­кий и слад­кий.

Но по­том что-то ста­ло в сер­дце.

Я по­дума­ла: Гос­по­ди, есть ли ты на све­те? Я пос­та­вила хлеб на зем­лю. Хлеб ле­жал на этой зем­ле, и я сто­яла на этой зем­ле.

По­чему я ро­дилась из ма­тери­ной ут­ро­бы?

По­чему не ос­та­нови­лось мо­локо, ког­да я бра­ла ее грудь?

По­чему я ви­дела день, мне нуж­но бы­ло бы пос­лать ночь, что­бы я ни­ког­да не ви­дела дня!

Есть ли ты, Гос­по­ди, для нас? Есть ли ты, Гос­по­ди, на све­те для на­шего от­ца Ав­ра­ама, для всех его де­тей?

Но он ле­тел к нам и па­дал на нас. И в его ли­це бы­ли все: я, и Аб­рам, и на­ши де­ти, и я.

Ког­да мы сош­лись, бы­ло боль­но, счас­тли­во и горь­ко.

Но я ви­дела его, как он ле­тел, а мы под­ни­мались навс­тре­чу, ког­да же я ис­чезла, ис­чезло всё.

Ког­да го­ры смо­ет во­да и не ос­та­нет­ся боль­ше гор?

По­ка ду­ша ва­ша жи­ва, го­ру ни­ког­да не смо­ет во­да.

Ког­да ве­тер пе­рес­та­нет дуть, а листья пе­рес­та­нут сто­ять на де­ревь­ях, а дождь пе­рес­та­нет ид­ти с не­ба?

Го­ры бу­дут сто­ять, и ве­тер бу­дет при­носить нам бе­лое об­ла­ко, по­ка на­ша ду­ша жи­ва. Тог­да вы под­ни­ма­етесь к не­му навс­тре­чу.

Я ле­жала в боль­ни­це две не­дели. Двор­ни­чиха про­била мне го­лову ло­патой.

Та­кое на­ше ев­рей­ское счастье, что­бы уви­деть Бо­га, нуж­но что­бы те­бя стук­ну­ли ло­патой, тог­да ты вспом­нишь о нем.

И тог­да ты уже всё за­будешь. По­ка я ле­жала в боль­ни­це, я за­была свой страш­ный сон. Бог ме­ня ту­да по­ложил, что­бы я это за­была.

Ког­да я там ле­жала, то ста­ла уже вес­на. Это был уже март.

Я смот­ре­ла в ок­но. Там не­бо бы­ло го­лубо­вое. И там бы­ло два бе­лых об­ла­ка.

Ког­да я смот­ре­ла на них, я вспом­ни­ла что-то. Но я не зна­ла, что я вспом­ни­ла. Мне бы­ло так тре­вож­но, как буд­то я еще не ро­дилась, но я зна­ла, что я дол­жна ро­дить­ся.

Но что бу­дет по­том, я не зна­ла. Вот так я смот­ре­ла в ок­но.

Тут от­кры­ва­ет­ся дверь, и вхо­дит бан­дитка-Зой­ка. Она та­щит мне боль­шую сум­ку: вот, Пер­ля Фри­делев­на, я вам при­нес­ла гос­тинцы.

Дос­та­ет мар­ме­лад ро­зовый и жел­тый. А по краю идет бе­лая и зе­леная ка­ем­ка.

А вот это вам мой муж пе­редал: она дос­та­ет крас­но­го пе­туш­ка, ле­денец, на де­ревян­ной па­лоч­ке.

Тут я ста­ла пла­кать. Что я ду­ра пла­чу, я са­ма не знаю.

Вот та­кая у нас жизнь. А дру­гой у нас жиз­ни нет.

И мы жи­вем той жизнью, ко­торую нам дал Бог. А за что, мы это­го не зна­ем.

Тут даль­ше от­кры­ва­ет­ся опять дверь и вхо­дит этот пар­ши­вый ев­рей.

Он при­ходил к ней, ког­да Ко­ля был на ра­боте. А я ему ска­зала: как вам не стыд­но, на вас шта­ны еле дер­жатся.

Она мне го­ворит: у Ко­ли вче­ра бы­ла вто­рая сме­на, Яша при­шел ко мне. Я ему ска­зала, что пой­ду к вам в боль­ни­цу, вот он за мной, как хвос­тик, ку­да я, ту­да и он.

В ки­но-те­атр мы не мо­жем, нас уви­дят. Его же­на ему это­го не прос­тит, а Ко­ля ме­ня убь­ет, Вот мы ре­шили, хоть в боль­ни­цу вмес­те схо­дим.

Она мне го­ворит: пос­мотри­те, ка­кое не­бо, пос­мотри­те ка­кое сол­нце, что вы, в та­кую по­году, обя­затель­но выз­до­рове­ете. Это март, до вес­ны один ме­сяц толь­ко ждать.

А ты, Яша, хоть бы раз ме­ня на Ле­беди­ное озе­ро поз­вал, не­бось, же­ну свою во­дил. Та­кая сто­ит по­года.

Яша ей го­вори: а что раз­ве те­бя ин­те­ресу­ют эти тан­цы? Я это­го не знал.

Ты хо­чешь в Боль­шой те­атр, так я дос­та­ну те­бе би­леты в Боль­шой те­атр. Пра­виль­но, Пер­ля Фри­делев­на? Ког­да жен­щи­на что-то хо­чет, так ей на­до дать, что она хо­чет.

У ме­ня та­кое пра­вило, я даю жен­щи­нам, что они хо­тят. По­это­му они ме­ня так лю­бят. Она хо­чет это, на те­бе это.

Она хо­чет то, на те­бе то.

Я куп­лю те­бе два би­лета, так ты пой­дешь с Ко­лей и пос­мотришь, что ты хо­чешь. Ты хо­чешь те­атр, на те­бе те­атр.

Ле­беди­ное озе­ро, или гу­синое озе­ро. Смот­ри что хо­чешь. Мне не жал­ко.

Смот­ри с Ко­лей, смот­ри со Шмо­лей. Ес­ли ты так хо­чешь, то смот­ри.

Раз­ве есть что-то на све­те, что мне для те­бя жал­ко?

Она го­ворит: нет, ты не по­нима­ешь, Яша, я же с то­бой хо­чу.

Да, я хо­чу с то­бой. Ты оде­нешь, но­вый кос­тюм, что мы с то­бой в ЦУ­Ме дос­та­ли.

А я оде­ну но­вое платье, ко­торое ты мне по­дарил. Бе­лое платье.

Я его спря­тала в ди­ван, что­бы Ни­колай не на­шел. А то он ска­жет, от­ку­да это платье? Мы от по­луч­ки до по­луч­ки не до­жива­ем, а он уви­дит это платье.

У те­ат­ра, там боль­шие бе­лые ко­лон­ны. Мы с то­бой прой­дем вмес­те, ми­мо них.

Мы ся­дем в крас­ную бар­хатную ло­жу, а на сце­не бу­дут бе­лые ле­беди. А мы бу­дем си­деть ря­дом, смот­реть на них. Пра­виль­но, Пер­ля Фри­делев­на?

Что я мог­ла ей ска­зать? Я уже не зна­ла, что пра­виль­но, а что неп­ра­виль­но.

Я ей ска­зала: он же же­натый че­ловек, Зоя.

А она мне го­ворит: так и я то­же за­муж­няя. Я Яшу люб­лю, по­тому что я ни­кого боль­ше не люб­лю. Хоть он и ев­рей­чик.

Вы его ник­то не зна­ете: что он мне го­ворит, ког­да мы вдво­ем.

Ес­ли бы вы зна­ли это, вы бы то­же его лю­били. А вы это­го не зна­ете.

Пос­мотри­те, ка­кое не­бо, пос­мотри­те, ка­кое сол­нце.

И тут, ког­да она так го­вори­ла, про­изош­ло чу­до: не­бо вош­ло в ком­на­ту, где я бы­ла.

Тут же по­яви­лась Ра­хиль. Она шла ко мне сто лет. Ког­да же она приш­ла ко мне, это не­бо вош­ло ко мне, а не она. Но она бы­ла в том же платье, ког­да я ей при­нес­ла пи­рог.

А Ра­хиль го­ворит: ког­да ночь нас­ту­па­ет, они все вы­леза­ют и на­чина­ют друг с дру­гом раз­го­вари­вать, кто ко­го убил.

Вот они си­дят в кру­жочек и раз­го­вари­ва­ют и чай пь­ют. А он вста­нет, к го­лубям в клет­ке по­дой­дет, хлеб­ных кро­шек им под­не­сет.

А то во­ды при­несет им в клет­ку. Они очень ночью пить хо­тят. Ско­ро мно­го бу­дет во­ды. Во­да по­течет ручь­ями по пло­щадям, чуть не по­топит всех. Тог­да все напь­ют­ся.

Вот та­кая это бу­дет вес­на. От то­го, что сей­час та­кое го­лубое не­бо.

От та­кого сол­нца и не­ба все мо­гут уто­нуть.

Тут я смот­рю, си­дит Ра­хиль, Аб­рам, а Ра­хиль дер­жит в ру­ках лы­кех. А Аб­рам дер­жит в ру­ках то­ру.

Она го­ворит мне: он тем­ный от­то­го, что жизнь горь­кая, он слад­кий от­то­го, что жизнь слад­кая.

Ты его по­ешь, и весь вэй­тэк* прой­дет. Аб­рам по­молит­ся Бо­гу, поп­ро­сит за те­бя. И за ме­ня, и за тво­их де­тей. За всех на­ших де­тей поп­ро­сит он Бо­га.

Тут дверь от­кры­ва­ет­ся и вхо­дит Ма­руся вся в сле­зах: пусть за нас, за рус­ских лю­дей Аб­рам по­молит­ся, Ста­лин умер. Пусть он по­молит­ся то­же за нас, Пер­ля Фри­делев­на, за мо­их де­тей и за тво­их де­тей, наш отец род­ной умер.

А Ра­хиль го­ворит: во­да по­течет по пло­щадям, чуть не по­топит всех. Это от та­кого не­ба.

Это от­то­го, что мы под та­ким не­бом го­лубым жи­вем.

Я го­ворю Ра­хили: а что те­перь с на­ми бу­дет? Что бу­дет те­перь с ев­ре­ями?

Аб­рам го­ворит: ког­да бан­дит рож­да­ет­ся, это пло­хо, а ког­да бан­дит уми­ра­ет, это мо­жет быть еще ху­же. А ког­да Ста­лин уми­ра­ет, это нес­частье.

Это им­длык* для всех, ес­ли та­кой че­ловек уми­ра­ет. Кто зна­ет, ка­кой из­верг мо­жет прий­ти вмес­то не­го?

Аб­рам го­ворит: вот, Ма­руся, ты пла­чешь, а что ты пла­чешь, ты са­ма не зна­ешь. В вой­ну ты не пла­кала, сле­зы от го­ря вы­сох­ли, а сей­час ты пла­чешь.

И гла­дит Ма­русю и це­лу­ет ее, и го­ворит: это им­длык, Пе­рэл.

Это зна­чит по-на­шему: нес­частье.

Он го­ворит: кто зна­ет, зав­тра ска­жут, что мы его уби­ли.

И он го­ворит: мы уже всех один раз от­ра­вили, а те­перь мы Ста­лина уби­ли. А зав­тра, ког­да сол­нце взой­дет, мы пой­дем уби­вать ста­лин­ских со­колов.

Ра­хиль го­ворит: те­перь во­ды все хоть напь­ют­ся, ког­да во­да от слез за­топит всех.

Вот мы тог­да напь­ем­ся во­дич­ки, го­тыню.

За всё ты нам зап­ла­тишь, что мы зас­лу­жили у те­бя. А Ма­руся го­ворит: что же-то с на­ми бу­дет те­перь, гос­по­ди?

А я смот­рю: та­кого го­лубо­го не­ба я еще не ви­дела.

Та­кого го­лубо­го све­та я еще в жиз­ни сво­ей не ви­дела.

По­тому что жизнь плы­вет над на­ми, а не мы над ней.

Она плы­вет над на­ми, как бе­лые об­ла­ка по не­бу, а мы не мо­жем до нее до­тянуть­ся.

А я го­ворю Аб­ра­му: ког­да смерть к нам при­дет, на краю смер­ти мы бу­дем лю­бить друг дру­га.

Ког­да смерть бу­дет звать ме­ня к се­бе, я бу­ду ид­ти к те­бе.

И на краю смер­ти мы бу­дем лю­бить друг дру­га.

Тут вхо­дит бан­дитка, а Ко­лю дер­жит, как сле­пого, за ру­ку. А он ти­хо за ней идет.

Она го­ворит: вот, те­перь мы все дож­да­лись, че­го хо­тели. И я дож­да­лась, че­го хо­тела.

Она го­ворит Ко­ле: вот, возь­ми нож. Он твой, мо­жет, он те­бе ну­жен бу­дет. А я Аб­ра­ма всю жизнь лю­била.

И она го­ворит Аб­ра­му: по­ложи свой Из­ра­иль ко мне на жи­вот, я от те­бя ос­лепла.

По­ложи свою но­гу на мою но­гу, по­ложи свои гу­бы на мои гу­бы.

А мою грудь раз­да­ви сво­ими ру­ками.

Пе­ред смертью я те­бя об­ни­му хоть нем­но­го. А я об­ни­мать твою спи­ну но­гами бу­ду.

А Аб­рам го­ворит ей: иди сю­да, Зо­инь­ка, я те­бя всю жизнь ждал. Я те­бя всю жизнь лю­бил.

А Ко­ле Аб­рам го­ворит: но­жи - это пло­хое де­ло. Выб­рось но­жи из го­ловы, а же­ну по­сади свою на цепь. А ок­на и две­ри за­коло­ти брев­на­ми.

Тут вош­ли мои де­ти, и их де­ти, и де­ти их де­тей.

Тог­да мы се­ли все вок­руг сто­ла.

И Аб­рам сел, и бан­дитка, и Ко­ля с но­жом, и Ма­руся, и мои де­ти, и их де­ти, и де­ти их де­тей.

И я се­ла вок­руг сто­ла.

А Ра­хиль на­реза­ла всем лы­кех-ме­дов­ник и каж­до­му да­ла свой ку­сок пи­рога. И мне, и Аб­ра­му, и бан­дитке, и Ма­русе, и де­тям мо­им, и их де­тям, и де­тям их де­тей.

И каж­дый ел свой ку­сок пи­рога.

А я пос­мотре­ла в не­бо: эй жизнь, ку­да ты про­лета­ешь ми­мо нас?

Ту­да, ку­да мы не зна­ем, ку­да.

Ту­да, где жизнь, ко­торой мы не зна­ем.

Эй жизнь, ку­да ты про­лета­ешь ми­мо нас?

1979 - ян­варь, 1988

-----------------

Пе­ревод слов с ев­рей­ско­го язы­ка идиш.

* мы­шимид - вы­родок.

* ман­сыс - вы­думан­ные ис­то­рии, сказ­ки.

* афор­ми­ныт­кэ­ле - на ми­нуточ­ку.

* ныд­ник  - за­нуда.

* дер рих вей­ст - черт зна­ет (кто).

*ба­лабо­сым - боль­шие шиш­ки, дос­ловный пе­ревод: ба­лабос - хо­зя­ин. Ста­лина на­зыва­ли ба­лабос.

* шрек мир го­тыню - пу­гай ме­ня, гос­по­ди (толь­ко не на­казы­вай).

* го­тыню - Бо­жень­ка.

* цо­рес - нес­частья.

* мы­лиха - стра­на, со­вет­ская власть.

* вер гы­лей­мт - чтоб ты по­дох­ла.

* лы­ха­ем - выпь­ем, за жизнь, под­да­дим.

* пыс­ты хо­лой­мэс - пус­тые меч­та­ния, пус­тые хло­поты, пус­тые сны.

* гыш­во­лыны ма­кэс - опух­шие на­рывы, бо­ляч­ки.

* лы­кех - пи­рог-ме­дов­ник, из-за ме­да, по­луча­ет­ся тем­но­го ко­рич­не­вого цве­та.

* эсек - флейш - кис­лослад­кое мя­со.

* мок - член.

* вус, вэн - что, ког­да.

* вэй­тэк - боль, бо­лезнь, ду­шев­ная ра­на.

* им­длык - нес­частье.