Я не согласен ни с одним словом, которое вы говорите, но готов умереть за ваше право это говорить... Эвелин Беатрис Холл

независимый интернет-журнал

Держись заглавья Кругозор!.. Наум Коржавин
x

"Квадрат" и "Сарра и петушок"

ДВА РАССКАЗА

Опубликовано 13 Сентября 2013 в 05:52 EDT

Филипп Берман
[Окончание]

...Я ей рассказываю, что когда я уснула, то снится мне черное небо, и там нет ни звезды, и ни одного облака. Я думаю, что это ночь, поэтому оно такое черное. В этом ничего страшного нет. Но стало так тихо-тихо. Когда так стало тихо, так я услышала, как стучит мое собственное сердце. Тут появилась Маруся, и мы смотрим с ней вверх, хотим увидеть что-то. А вместо этого оказались мы на Красной площади. Под ногою всюду камень. Мы идем, и о каждый камень нога спотыкается. А на мавзолее стоит голубятня пустая. И там нет ни одной живой птицы. И вдруг, я вижу, стоит Сталин, вы меня простите, как родную мать, в одних кальсонах. На шее у него веревка, как будто он белье пойдет развешивать. Так я испугалась. Хотя у нас самая хорошая страна в мире, но за такой сон, в нашей мылихе можно получить десять лет, и пропасть совсем тоже можно. Так я подумала, почему Бог должен меня наказать и послать мне такой сон? Почему он не приснился бандитке лучше? Она уже спит с евреями и армянами, так она бы уже переспала и с грузином тоже...
_______________________
Гостевой доступ access Подписаться

Окон­ча­ние. На­чало ЗДЕСЬ

САРРА И ПЕТУШОК

Вы зна­ете, на ста­рос­ти лет я ста­ла ашат­хынты. Вы не зна­ете, что это та­кое. Это сва­ха по-ва­шему бу­дет, а по-на­шему, это зна­чит по-ев­рей­ско­му, это бу­дет ашат­хынты. Я вам хо­чу рас­ска­зать, как я ста­ла сва­тать. Сей­час сов­сем дру­гая жизнь ста­ла. А рань­ше сва­тали и так жи­ли всю жизнь. Кто лю­бил, а кто не лю­бил, но так всю жизнь му­чилась. Вы те­перь об­ра­зован­ные все, раз­ве мы рань­ше зна­ли, столь­ко сколь­ко вы. Что мы зна­ли? Вы ме­ня прос­ти­те, как род­ную мать, мы зна­ли, как де­лать де­тей. Это да­же ду­раки мо­гут. Бог дал это счастье всем. Ни­кому не от­ка­зал в этом счастье, по­это­му он Бог.

- Что ты им рас­ска­зыва­ешь ман­сыс*, Пе­рэл? Ты что-то на­чала уже рас­ска­зывать, так ты кон­чай уже. Вы зна­ете, у нас, у ев­ре­ев так: ес­ли он хо­чет рас­ска­зать вам про пу­гови­цу от пид­жа­ка, так он на­чина­ет сна­чала от шнур­ков про бо­тин­ки. А за­чем, вы спро­сите? А так. Он хо­чет вам рас­ска­зать всё. Всё, что он зна­ет, и что он не зна­ет. Всё.

Ему на ми­нуточ­ку по­каза­лось, что ес­ли он вам рас­ска­жет, афор­ми­ныт­кэ­ле*, про бо­тин­ки, так это как раз то, что вам нуж­но знать про шта­ны.

Что ты от ме­ня хо­чешь, ныд­ник*?

Я уже на­чала го­ворить, так ты дай мне рас­ска­зать то, что я хо­чу.

А ког­да ты бу­дешь рас­ска­зывать, то мы бу­дем те­бя слу­шать.

А он мо­жет так вам на­чать рас­ска­зывать, что вам дур­но ста­нет.

И хо­чет, что­бы его слу­шали!

Он вам ста­нет чи­тать од­ну кни­гу, по­том дос­та­нет дру­гую кни­гу, по­том со­еди­нит всё вмес­те и дос­та­нет третью. И поп­ро­буй­те тог­да ему что-ни­будь до­казать. Ког­да он был маль­чик, так он учил­ся в ев­рей­ской шко­ле. Так од­нажды, ког­да рав­вин рас­ска­зывал, что Бог сде­лал всё, так он под­нял ру­ку, ему бы­ло тог­да семь лет, и спро­сил: а кто же сде­лал Бо­га? Так всё мес­течко хо­дило хо­дором, как Аб­рам, се­милет­ний маль­чик, мог ска­зать это? Так, ког­да он при­шел до­мой, так отец его снял свой ре­мень и дал ему кто сде­лал Бо­га, что он не мог по­том не­делю в шко­лу хо­дить. Но по­том он стал там пер­вый уче­ник. Так от­цу его был ку­выд*: у Ха­има са­мый ум­ный сын. Ког­да нуж­но бы­ло счи­тать, так он счи­тал быс­трее рав­ви­на, а ког­да нуж­но бы­ло чи­тать, так он знал уже всё на­изусть. Так ког­да Аб­рам на­чина­ет чи­тать, то вы дол­жны смот­реть ему пря­мо в рот. А он чи­та­ет и чи­та­ет. Вы уже рот раз­ди­ра­ете, так вы хо­тите спать, но вы дол­жны его слу­шать и слу­шать. Вот та­кой у ме­ня ум­ный муж, нра­вит­ся он вам или нет, я не знаю, а вот жи­ли мы с ним ког­да-то хо­рошо.

Я очень люб­лю вста­вать ра­но, ког­да сол­нце вста­ет, ког­да не­бо го­лубо­вое.

Тог­да я по­молюсь, смот­рю в не­бо, оно всё мое.

И всё, что я про­шу у Бо­га, всё идет ко мне об­ратно. Я люб­лю, ког­да од­но не­бо си­нее и бе­лые об­ла­ка на нем.

Я ду­маю, за­чем мы все жи­вем на зем­ле. За­чем я ро­дилась? За­чем вы ро­дились? Что­бы есть, и пить, и ло­жить­ся спать?

Я это­го не ду­маю. По­том мы дол­жны бы­ли с ним встре­тить­ся, что­бы ро­дить де­тей. Я вам не мо­гу всё рас­ска­зать, как это точ­но по­луча­ет­ся. Мо­жет быть, мои вну­ки вам рас­ска­жут.

Но я чувс­твую вот здесь, что я жи­ву не прос­то так, я всег­да что-то жду, что я жду, я са­ма не знаю.

Что при­дет один та­кой день, что кто-то при­летит к нам от­ту­да. Вот тог­да мне так лег­ко ста­новит­ся.

Вот он к нам при­летит, при­дет и при­несет нам дру­гую жизнь.

При­несет мне мою жизнь. Каж­до­му свою жизнь, ка­кую он не про­жил на зем­ле, ка­кую он дол­жен про­жить еще.

Тог­да он нам всё рас­ска­жет, за­чем мы жи­вем.

Вы, мо­лодые, сме­етесь. А я вам ска­жу, кля­нусь вам мо­ими деть­ми, что­бы все они бы­ли жи­вы, здо­ровы со сво­ими деть­ми и вну­ками, что, ес­ли бы толь­ко ме­ня пус­ти­ли ту­да, ес­ли бы я толь­ко мог­ла, я бы по­лете­ла ту­да.

По­тому что я ве­рю, что там дру­гая жизнь, ко­торой мы не жи­ли еще. Но мы-то и ро­дились для то­го, что­бы жить ее.

Как вот этот стол сто­ит здесь, и что мы си­дим сей­час, в этот час, с ва­ми и го­ворим, как вот эта яб­ло­ня сто­ит за ок­ном, что­бы мы все вмес­те жи­ли с ва­ми до ста двад­ца­ти лет, со все­ми на­шими деть­ми, с на­шими вну­ками и прав­ну­ками, я бы ту­да по­лете­ла, и, уве­ряю вас, вы бы сей­час боль­ше зна­ли, что там де­ла­ет­ся.

А что они нам рас­ска­зыва­ют? Что они зна­ют, что нам нуж­но рас­ска­зать?

Они так зна­ют, как я мо­гу сей­час тан­це­вать фокс­трот.

Мо­гу я сей­час тан­це­вать фокс­трот? Так вот, так они зна­ют, что они там ви­дят.

Они ле­та­ют ту­да, они ле­та­ют сю­да, од­ним оде­ва­ют ор­де­на, дру­гим оде­ва­ют ор­де­на, плес­ка­ют ру­ками ту­да, плес­ка­ют ру­ками сю­да.

Как они мо­гут что-ни­будь уви­деть, ес­ли они не зна­ют Бо­га?

За­чем мы с ва­ми жи­вем на зем­ле?

Они зна­ют, как уби­вать, они зна­ют, как сде­лать бом­бу, что они еще зна­ют? Как из че­лове­ка сде­лать ка­леку.

Сна­чала бы­ли пог­ро­мы, по­том ре­волю­ция, по­том опять пог­ро­мы, по­том опять ре­волю­ция.

По­том бы­ли крас­ные, по­том бы­ли бе­лые, по­том бы­ли зе­леные.

Я знаю, еще ка­кие?

А кто ви­новат? Вы уже зна­ете от­вет. Ев­реи.

Так вы уже зна­ете, что вы та­кие лю­ди, так стой­те в сто­роне. Вы всег­да ви­нова­ты. Так вы это дол­жны знать и не лезть, ку­да не на­до. Та­кая у нас судь­ба. Ты не хо­чешь, чтоб те­бе бы­ло луч­ше, так лыг ин дрерд, это зна­чит, ле­жи в зем­ле.

Один мой брат, Изя, он был пер­вый кра­савец.

Вы бы пос­мотре­ли на не­го, он был луч­ший зак­рой­щик, ког­да он сде­ла­ет паль­то, так все паль­цы нуж­но це­ловать, как оно си­дело.

Вы зна­ете, ка­кие бы­ва­ют жен­щи­ны. Так они при­ходи­ли, толь­ко что­бы пос­мотреть на не­го. Что­бы он их где-то пот­ро­гал.

Так он хо­рошо вы­пил од­нажды.

Он мог столь­ко вы­пить, сколь­ко во­ды в этом во­доп­ро­воде.

Так он взял из­возчи­ка, а в мес­течко приш­ли пет­лю­ров­цы,

Он взял из­возчи­ка и по­ехал по все­му го­роду, и стал кри­чать: до­лой Пет­лю­ру!

Тог­да они его пой­ма­ли вмес­те с из­возчи­ком.

Из­возчик то­же был та­кой же, как наш Изя, так он кри­чал вмес­те с ним. Он был гой, но он кри­чал.

Изя дал ему хо­рошо вы­пить. Так они по­сиде­ли, вы­пили и по­еха­ли.

Два ре­волю­ци­оне­ра. Изя наш и из­возчик.

Изя наш был го­рячий, и из­возчик был го­рячий. Так ког­да их пой­ма­ли, они на­чали драть­ся. Так им все кос­ти чуть не пе­рело­мали. Ты, мо­жет быть, силь­ный, но, ес­ли на те­бя на­киды­ва­ет­ся ора­ва бан­ди­тов, что ты мо­жешь сде­лать?

Так Изю из­би­ли хо­рошо и бро­сили в са­рай. И из­возчи­ка то­же хо­рошо из­би­ли. Ут­ром они хо­тели их убить.

Они хо­тели их убить, что­бы все ви­дели.

Ночью его вы­тащи­ли боль­ше­вики из са­рая и увез­ли вмес­те с из­возчи­ком.

Так он стал крас­ным.

Дру­гой мой брат, мы­шимид* Есиф, убе­жал из до­ма, ког­да ему бы­ло че­тыр­надцать лет. Он был вы­сокий, кра­сивый. Пусть зем­ля ему бу­дет пу­хом, где он там сей­час на­ходит­ся. И пусть ему это не пов­ре­дит, что я го­ворю сей­час.

Так он стал в Одес­се ба­лагу­лой. Он мог взять этот ро­яль и от­нести на чет­вертый этаж.

Но кто пе­режи­вал от это­го? Ма­ма.

Ког­да один сын стал крас­ным, а дру­гой убе­жал из до­ма, так ма­ме есть о чем пе­режи­вать.

Отец мой был ху­хым, это зна­чит боль­шой ум­ни­ца.

Он ска­зал ма­ме: это жизнь, Эс­тер, это ура­ган, Эс­тер.

Чтоб им зем­ля бы­ла пу­хом там, где они на­ходят­ся сей­час.

Ка­кие у ме­ня бы­ли ро­дите­ли, пусть он вам ска­жет. У от­ца бы­ла вот та­кая бо­рода, вы бы ви­дели, как он хо­дил!

А ма­ма? У нее бы­ли си­ние гла­за, у нее бы­ли вот та­кие ко­сы!

У нас в сто­ловой ви­село их фо­то, ког­да они бы­ли мо­лодые. Так ког­да к нам в дом при­ходи­ли гос­ти, то все ос­та­нав­ли­вались.

Ког­да они вдво­ем с па­пой вхо­дили в си­наго­гу, так все на них смот­ре­ли.

Мы бы­ли бед­ные, не так, как его отец. У нас бы­ла од­на ко­рова, а ког­да мы ее про­дава­ли, а ког­да сно­ва по­купа­ли.

Но у нас всег­да до­ма сто­ял ме­шок са­хара и ме­шок му­ки.

Что­бы мы нуж­да­лись с мя­сом, как сей­час, та­кого не бы­ло. Ко­неч­но, ник­то тог­да не смот­рел в те­леви­зор, но, что­бы нуж­дать­ся в про­дук­тах, та­кого не бы­ло.

Ник­то тог­да не да­вил­ся в оче­редях, ник­то не вых­ва­тывал ни­чего из рук. Аби гы­зынт, это зна­чит, толь­ко что­бы здо­ровье бы­ло, а ос­таль­ное при­ложит­ся.

По­том при­шел бан­дит всех на­родов Ста­лин и ска­зал, что мы от­ра­вили всех вож­дей. Что ев­рей­ские вра­чи от­ра­вили всех са­мых боль­ших пар­тий­цев. Ка­кая-то кур­ва Ти­машук, или Ти­мошен­ко, или дер рих вей­ст* кто, яко­бы за­мети­ла у док­то­ра Вов­си яд, ко­торый они раз­де­лили меж­ду со­бой, что­бы от­ра­вить всех боль­ших ба­лабо­сым*. Это бы­ло де­ло вра­чей. Так ког­да я от­кры­ла га­зету, мне ста­ло тем­но в гла­зах: я чи­таю Вов­си, Ко­ган, Фель­дман, я знаю, кто еще, мо­жет быть, Кац­ман - все на­ши ев­реи там, как же смот­реть те­перь лю­дям в гла­за, я вас спра­шиваю? Ес­ли мы мо­жем сде­лать та­кое, так ма­ло нас би­ли, ма­ло нам кри­чали "жид", так мы-та­ки это зас­лу­жили, что­бы нас зем­ля не но­сила на се­бе! Ой, го­тыню, го­ворю я се­бе, за что же ты нам пос­лал всё это, чем же мы у те­бя про­вини­лись, что ты нам это по­сыла­ешь, кто это сде­лал про­тив те­бя? или мой отец, или мой де­душ­ка, или кто? Нет, они это­го не сде­лали. А кто же? Ни мой отец, ни мой де­душ­ка, ни моя ма­моч­ка. Что мы зна­ли? Что они зна­ли? Пог­ро­мы, ма­лень­кое мес­течко, ре­ка Буг там бы­ла, они бы­ли чес­тные ев­реи, всю жизнь тру­дились, рас­ти­ли де­тей и меч­та­ли, что ког­да-ни­будь их де­тям бу­дет хо­рошо, и про­сили у Бо­га, что­бы их де­тям и вну­кам жи­лось нем­но­го лег­че. А что же тог­да? Нет, ду­маю я, это­го не мо­жет быть. Что­бы ев­реи сде­лали та­кое, это­го не мо­жет быть. Это де­ло Бей­ли­са. Мы это уже зна­ем, это уже с на­ми де­лали. А нам нуж­но толь­ко тер­петь и ждать, что Бог для нас при­гото­вил, нам нуж­но толь­ко ждать и тер­петь.

Ког­да же Ма­руся при­нес­ла мне ут­ром га­зету, то она ска­зала мне: вот пос­мотри­те, что ва­ши сде­лали. Я ей го­ворю: Ма­русень­ка, Вы же ме­ня зна­ете, Вы зна­ете Аб­ра­ма, мы же с ва­ми пос­ледним кус­ком де­лились всег­да. Тог­да она не вы­дер­жа­ла, рас­пла­калась и го­ворит: я и са­ма не знаю, я всю жизнь с ев­ре­ями жи­ву, ни­чего та­кого не слы­шала, и уш­ла к се­бе. Ес­ли бы ви­дели, что тог­да де­лалось. Ут­ром на­чина­ли с ев­ре­ями, а ве­чером кон­ча­ли с ев­ре­ями. Мож­но бы­ло по­думать, что ес­ли бы не бы­ло ев­ре­ев, то у них бы­ло бы мя­со. Ес­ли бы не бы­ло ев­ре­ев, то со­вет­ская власть да­ла бы им хо­рошую жизнь.

На кух­ню я не мог­ла вый­ти сго­товить обед. У нас бы­ло две со­сед­ки. Од­на бы­ла Ма­руся. Так мы с ней бы­ли как род­ные сес­тры. Ког­да у нее То­ля бо­ле­ет, так я бе­гу к ней, а ког­да мой сын бо­ле­ет, так она с ним. Что-ни­будь сго­тов­лю вкус­но­го, так Аб­рам ме­ня спра­шива­ет: а ты Ма­русе за­нес­ла поп­ро­бовать? То, что она ска­зала, вот смот­ри­те, что ва­ши сде­лали, так она же все-та­ки не ев­рей­ка, ког­да те­бе боль­но, так это те­бе боль­но, а для нее это чу­жое. А мы как? Мы то­же так. Свое - это свое, та­ки хо­рошо бо­лит, ког­да свое. Но Ма­руся нам сде­лала очень мно­го хо­роше­го. Аб­рам ушел на фронт, я ос­та­лась с дву­мя деть­ми на ру­ках. Я бы про­пала без нее. Бом­бежки, дос­тать ни­чего не­воз­можно. Шес­тнад­ца­того ок­тября в со­рок пер­вом го­ду бы­ла па­ника. Ма­руся дос­та­ла нам те­легу. Нем­цы сто­яли у Во­локо­лам­ско­го шос­се, мо­жет быть, двад­цать ки­ломет­ров от нас. Так, мы у­еха­ли в то­вар­ном ва­гоне в Ка­зах­стан. Ма­руся ос­та­лась в на­шей ком­на­те и пла­тила жи­ров­ку. Вы зна­ете, что та­кое ком­на­та в Мос­кве? Сей­час на­до зап­ла­тить, на­вер­ное, двад­цать ты­сяч, что­бы по­пасть в Мос­кву. А ког­да мы вер­ну­лись в со­рок треть­ем го­ду в Мос­кву, мы мог­ли там жить. Я ей ос­та­вила день­ги, сколь­ко мог­ла. Но что тог­да бы­ли день­ги? В шкаф­чи­ке у нас ос­та­лась бан­ка с клуб­ничным ва­рень­ем. Так она его не ела, всё ду­мала, что ско­ро вой­на за­кон­чится, мы при­едем, тог­да и съ­едим. Она мне ска­зала: вы луч­ше убе­гай­те от­сю­да, что мы вы­дер­жим, вы ни­ког­да не вы­дер­жи­те, за­бирай сво­их де­тей и спа­сай­ся.

Ког­да я вер­ну­лась, я смот­рю, сто­ит бан­ка с ва­рень­ем, оно за­саха­рилось, но не про­пало. Я го­ворю Ма­русе, что же вы его не съ­ели? Она мне тог­да ска­зала, по­чему. Я ее рас­це­лова­ла и зап­ла­кала. И она вмес­те со мной пла­кала. Пла­кали, что Бог дал нам пе­режить вой­ну. Что Аб­рам вер­нулся с вой­ны жи­вой. Ее муж, хоть и жи­вой вер­нулся, но не в дом, а к дру­гой ушел. Вот так мы проп­ла­кали с ней над этой бан­кой, об­нявшись.

Я ей го­ворю: ни­чего, вот прой­дет вой­на, мы сва­рим с ней два вед­ра ва­ренья, ей и мне. Ког­да все вер­нутся с вой­ны, ус­тро­им пир го­рой. Вот ка­кая бы­ла Ма­руся.

Вто­рая бы­ла бан­дитка. Ког­да на­печа­тали в га­зете про де­ло вра­чей, так она выш­ла и ска­зала: вот те­перь всех ев­ре­ев пе­рере­жут но­жами.

Что­бы не от­равля­ли на­ших вож­дей.

Сла­ва Бо­гу, что хоть Ста­лин жи­вой ос­тался. Он вас к по­ряд­ку при­зовет.

А всех ев­ре­ев, кто в жи­вых ос­та­нет­ся, ко­го не до­режут, пош­лют в Си­бирь лес пи­лить.

Что­бы мы все по­уби­вали там друг дру­га. По­тому что ев­реи не уме­ют пи­лить де­ревья.

А ког­да они бу­дут па­дать, они бу­дут па­дать на нас.

Тог­да они нас пе­реда­вят, по­тому что мы не уме­ем ра­ботать. Та­кую смерть она для нас при­дума­ла.

Она мне ска­зала: что ж ваш Бог ев­рей­ский вас не спас? Что ж он вас не спа­са­ет? Где же ваш Бог?

Гит­лер вас ре­зал, не до­резал, те­перь мы до­режем! Ну, где ваш Бог?

Те­перь ты свой буль­он ва­рить боль­ше не бу­дешь на кух­не.

А то, мы, ев­реи, буль­оны тут ва­рят вся­кие, кур жа­рят. На мо­розе на­шем кур не по­жари­те боль­ше!

Я ей ска­зала: ах ты бан­дитка та­кая. Мер­завка, па­кос­тная.

Да, вы бу­дете нас есть, я знаю. Ешь­те нас, бан­ди­ты, но на­шими кос­тя­ми вы по­дави­тесь! Ког­да бу­дете их гло­тать, то по­дави­тесь, бан­ди­ты!

На­ши кос­ти раз­де­рут ваш же­лудок! Ле­жи луч­ше в зем­ле, бан­дитка.

Ког­да они раз­де­рут ваш же­лудок, то вы зах­лебне­тесь в сво­ей собс­твен­ной кро­ви от на­ших кос­тей! Вы луч­ше, бан­ди­ты, вспом­ни­те про Бо­га, он ви­дит всё, он всё ви­дит, что вы де­ла­ете!

Она мне ска­зала: что ж ваш Бог ев­рей­ский вас не спас? Что ж он вас не спа­са­ет? Где же ваш жи­дов­ский Бог?

Где же Ваш Бог? Где же ваш ев­рей­ский Бог? Что ж он вас не спа­са­ет, ваш ев­рей­ский Бог?

По­тому что его не­ту! По­тому что его не­ту! По­тому что его не­ту!

Ну где он? где он? где он? ваш ев­рей­ский Бог.

По­кажи мне его, Са­роч­ка! По­кажи мне его, Са­роч­ка, ва­шего ев­рей­ско­го Бо­га! По­кажи мне его, Са­роч­ка!

Она ора­ла, как су­мас­шедшая. И каж­дый раз мне кри­чит: Са­роч­ка, Са­роч­ка.

Я ду­маю се­бе: я те­бе по­кажу, бан­дитка, как кри­чать Са­роч­ка!

Я те­бе по­кажу, бан­дитка, на­шего ев­рей­ско­го Бо­га, Гос­по­ди!

Ког­да она на­чала кри­чать, как су­мас­шедшая: Са­роч­ка, Са­роч­ка, я уже не зна­ла, что де­лать, тог­да я схва­тила чу­гунок, я в нем баб­ку де­лала, как раз в нем ос­ты­вала баб­ка. Я жда­ла, ког­да при­дет Аб­рам с ра­боты. Тог­да я схва­тила чу­гунок и этим чу­гун­ком пря­мо этой кур­ве по го­лове.

И я ей ска­зала: вот те­бе Са­роч­ка.

Вот те­бе: нас Гит­лер не до­резал! Вот те­бе, бан­дитка.

Вот те­бе наш ев­рей­ский Бог, и вот те­бе Са­роч­ка. Ешь­те нас, бан­дитка, ешь­те на­шу ев­рей­скую баб­ку. Вот вам на­ши кос­ти.

Я ей ска­зала: ах ты блядь та­кая! ах ты кур­ва та­кая!

Ты во­дишь к се­бе всех ар­мян из кон­сер­вно­го ма­гази­на, а я Са­роч­ка! кур­ва та­кая!

На те­бе, кур­ва, ешь, чу­гун­ком по го­лове тво­ей пар­ши­вой. Ты нас те­перь до­режешь и прог­ло­тишь на­ши кос­ти. Но вы пом­ни­те, что вы ими по­дави­тесь.

Так я ей уда­рила чу­гун­ком пря­мо по го­лове.

Так она упа­ла.

Я смот­рю: бан­дитка ле­жит на по­лу. Вок­руг нее баб­ка моя вся раз­би­лась. И я не знаю, что де­лать.

Бан­дитка ле­жит и мол­чит. Я не знаю, жи­ва ли она, или я ее уби­ла.

Тут вы­бежа­ла Ма­руся.

Она мне го­ворит: вы ее пра­виль­но от­де­лали, что­бы за­пом­ни­ла на всю жизнь. Прос­ти­тут­ка пар­ши­вая!

Ма­руся да­же не по­дума­ла, что я ее уби­ла. Она го­ворит: с та­кой тварью-пас­ку­дой так и на­до.

Она от­то­го к лю­дям прис­та­ет, что ее дав­но по мор­де не би­ли.

А я уже ду­маю: гос­по­ди, что суж­де­но мне, то пусть так и бу­дет, но по­моги мне, гос­по­ди!

По­моги мне, Гос­по­ди, по­моги мне, Гос­по­ди, по­моги мне.

Пу­гай ме­ня, Гос­по­ди, но толь­ко не на­казы­вай!

Шрек мир, го­тыню*, но толь­ко не на­казы­вай!

За всю свою жизнь я ни­кого паль­цем не тро­нула, Гос­по­ди.

Что нуж­но бы­ло сде­лать мне, что­бы я схва­тила чу­гунок и уда­рила эту бан­дитку?

Что нуж­но бы­ло сде­лать мне, что­бы я мог­ла ее убить, я уже не знаю, что нуж­но бы­ло, что­бы ме­ня до­вес­ти до это­го. Ка­кой нуж­но быть бан­диткой, что­бы я схва­тила чу­гунок.

Ка­кой дол­жна быть жизнь, что­бы ев­рей мог убить че­лове­ка?

Но тут эта кур­ва, сла­ва Бо­гу, вско­чила и на­чала орать, как я ни­ког­да в жиз­ни не слы­шала.

Ой, ме­ня ев­реи уби­ли! ой, ме­ня ев­реи уби­ли, ой, ме­ня ев­реи уби­ли!

Ой, ме­ня от­ра­вили ев­реи! Ка­ра­ул, ев­реи ме­ня от­ра­вили, ка­ра­ул, ме­ня уби­ли ев­реи!

Та­кой у нее го­лос, что она мог­ла бы петь в Боль­шом те­ат­ре.

Так она ора­ла, что все сте­ны дро­жали.

Тог­да я наг­ну­лась и схва­тила об­ратно свой чу­гунок.

Что­бы, ес­ли вдруг она на ме­ня наб­ро­сит­ся, что­бы я мог­ла се­бя за­щищать.

И я уже го­ворю Бо­гу. Спа­сибо те­бе, го­тыню*, что я не уби­ла эту кур­ву. Вы се­бе пред­став­ля­ете, как бы она уже кри­чала, ес­ли бы я ее-та­ки уби­ла. Что­бы эта кур­ва, уже-та­ки бы­ла жи­ва-здо­рова.

Так я стою с чу­гун­ком в ру­ках и го­ворю: спа­сибо те­бе, го­тыню, что я ее не уби­ла! Спа­сибо те­бе, го­тыню, спа­сибо те­бе, го­тыню!

И ес­ли этой бан­дитке суж­де­но быть уби­той, то пусть не от мо­их рук.

По­тому что мы не так вос­пи­таны, что­бы ко­го-то уби­вать.

Что­бы ко­го-то бить чу­гун­ком по го­лове.

Что­бы ко­го-то от­равлять.

Да­же, ес­ли есть та­кие бан­ди­ты у нас, ко­торых на­до бы­ло бы от­ра­вить.

Да­же, ес­ли есть та­кие, ко­торые луч­ше бы не ро­жались ни­ког­да.

Я так стою и мо­лю Бо­га, что я ее не уби­ла.

А ру­ки мои тря­сут­ся, а в ру­ках я дер­жу чу­гунок, ес­ли бан­дитка на ме­ня на­падет.

Но бан­дитка на ме­ня не на­пада­ет боль­ше.

Она от­бе­жала от ме­ня к ке­росин­ке и орет, как я ни­ког­да в жиз­ни сво­ей не слы­шала.

Ко мне не под­хо­дит.

От­бе­жала к ке­росин­ке и кри­чит, как буд­то ее ре­жут.

Она кри­чит: ев­реи ме­ня уби­ли! ев­реи ме­ня уби­ли! ев­реи ме­ня уби­ли!

Она на­берет воз­ду­ха и кри­чит у ке­росин­ки.

Ев­реи ме­ня уби­ли, ев­реи ме­ня уби­ли, ев­реи ме­ня уби­ли!

До­рогой то­варищ Ста­лин! До­рогой ге­нераль­ный сек­ре­тарь ком­му­нис­ти­чес­кой пар­тии ЭС-ЭС-ЭС-ЭР, ме­ня уби­ли ев­реи! Ох, мне уда­рили ев­реи по го­лове! Ох, до­рогой то­варищ Ста­лин! уда­рили ме­ня ев­реи по го­лове. За­щити­те нас от ев­ре­ев, до­рогой то­варищ Ста­лин!

Я ду­мала, она сош­ла с ума. Ру­ки мои тря­сут­ся, а она орет у ке­росин­ки.

Я ду­маю, что ес­ли она, не дай Бог, оп­ро­кинет на се­бя мой буль­он из ку­рицы, и ош­па­рит се­бе но­ги, то, тог­да-та­ки, у ме­ня бу­дут цо­рес*.

Ма­руся это по­няла, что я ду­мала.

Она го­ворит ей: ты тут нам те­атр не по­казы­вай.

Она го­ворит ей: ты луч­ше свою жо­пу отод­винь от ке­росин­ки.

От Перл Фри­делев­ной ке­росин­ки отод­винь свою жо­пу, а то ка­пиз­ду свою ош­па­ришь, тог­да ар­мя­не к те­бе пе­рес­та­нут хо­дить!

Тут бан­дитка по­вора­чива­ет­ся к Ма­русе.

А те­бе за­вид­но, что ко мне ар­мя­не хо­дят!

За­вид­ки бе­рут, что ко мне ар­мя­не хо­дят!

За­вид­ки бе­рут, что ко мне ар­мя­не, ви­дите ли, хо­дят!

Ко мне хо­дят, а к те­бе не хо­дят!

Тут уж бан­дитка за­была, что ее уби­ли ев­реи.

Про то­вари­ща Ста­лина она то­же за­была в этот мо­мент.

Ты мо­лодая, а к те­бе ник­то не хо­дит! А ко мне хо­дят и бу­дут хо­дить!

И ар­мя­не, и ев­реи!

По­тому что моя жо­па сла­ще, по­это­му они ко мне хо­дят!

А к те­бе, во­ров­ке, су­ке ев­рей­ской, ник­то хо­дить не бу­дет. Ты толь­ко ев­ре­ям под­пе­ва­ешь.

Что­бы они те­бе кость по­жир­ней от­ки­нули, то, что са­ми жрать не хо­тят, то они те­бе ки­да­ют.

Ку­гоч­ку свою ев­рей­скую под­ки­дыва­ют те­бе, что­бы ты им слу­жила!

Вот ты им и слу­жишь! Под­ха­лим­ка ев­рей­ская!

Ма­руся ей го­ворит: ах ты, прос­ти­тут­ка пар­ши­вая! Ин­фекци­он­ная тварь!

Я же те­бе доб­ра же­лаю. Я те­бе го­ворю, что­бы ты отод­ви­нула свою слад­кую жо­пу от ке­росин­ки, что­бы ты сбе­рег­ла ее для сво­их ар­мян и ев­ре­ев, а ты ме­ня не слу­ша­ешь.

Что ты на Пер­лю Фри­делев­ну на­кину­лась?

Что ты на лю­дей на­пада­ешь?

Пра­виль­но она те­бя чу­гун­ком ог­ре­ла. Толь­ко жаль, что не уби­ла, су­ку пар­ши­вую. Я бы уж ес­ли бы на­чала те­бя бить бы, то до­била бы. Я не Пер­ля Фри­делев­на. Я бы те­бя бы до­била уже, су­ку. Су­ку пар­ши­вую по­жале­ла.

А ты здесь за­разу раз­но­сишь, а она те­бя по­жале­ла.

Ты бы ей спа­сибо ска­зала, тварь ин­фекци­он­ная, а ты орешь на всю ули­цу, что те­бя ев­реи уби­ли.

Ес­ли бы они те­бя уби­ли бы, то ты бы, тог­да бы, уже не ора­ла, как по­ло­ум­ная!

Мер­завка, та­кая.

Что ты к лю­дям прис­та­ешь? Я рус­ская, а вы ев­реи! Ду­ра ты, вот кто ты. Ты-то, мо­жет, и рус­ская, да ду­ша твоя не­рус­ская!

А то: ко мне му­жики хо­дят, а к те­бе не хо­дят!

Да ес­ли бы я толь­ко за­хоте­ла, то ко мне бы оче­редь сто­яла, от Ма­нежа до Ни­кит­ских, ко мне бы чер­ни­лом на ру­ках пи­сали, как за му­кой сто­яли в вой­ну.

Да я толь­ко с каж­дым не ля­гу! По­тому что, моя-то ша­хиня, на по­мой­ке не ва­ля­ет­ся. К ней на­до про­пуск иметь, как на па­рад.

Она у ме­ня с под­хо­дом. А у те­бя, хоть ар­мян, хоть ев­рей, хоть наш Иван-ду­рак!

Она у ме­ня в об­ще­пите не го­тови­лась. Она у ме­ня не для всех же­ла­ющих. А то: это­му да­ла, то­му да­ла. Да­вал­ка наш­лась тут. Буд­то дать не­кому боль­ше.

Од­на у нас Зой­ка та­кая, на всю Рос­сию наш­лась, на­рас­хват, суч­ка неп­ревзой­ден­ная. Не бой­ся! и те­бя прев­зой­дут!

Я, мол, во­рую, а она не во­ру­ет! Как ты, за­раза, сум­ки из ма­гази­на тас­ка­ла, то это не во­ров­ка!

Как ты с ди­рек­то­ром бу­лоч­ной ши­лась, то это не во­ров­ка!

А я по двое су­ток на гру­зови­ке шо­фери­ла, что­бы де­тей про­кор­мить, по двое су­ток не вы­леза­ла из ка­бины, а ты, тварь, с ар­мя­нами ши­лась в это вре­мя, да в под­собке у ди­рек­то­ра, сум­ки на­бива­ла!

А то кри­чит: пи­рож­ки го­рячие, пи­рож­ки го­рячие, а там уже веч­ная мер­зло­та. По­тому что ты лю­бить уже ни­кого не мо­жешь, вот что.

Ко­неч­но, я бы то­же луч­ше бы, с ха­халем ле­жала, чем вка­лывать и во­ровать.

А вмес­то это­го во­рую и вка­лываю.

Тварь ты, вот кто. За­раза и прос­ти­тут­ка. А приз­на­вать это­го не хо­чешь. Вот от это­го ты и злишь­ся, что прав­да!

Бан­дитка всё это слу­шала, что­бы ей бы­ло что от­ве­тить.

Но тут я по­няла, что она мо­жет Ма­русю уда­рить: она от­ско­чила от мо­ей ке­росин­ки, что­бы что-то схва­тить.

Я тог­да ей крик­ну­ла: стой, бан­дитка!

Ес­ли ты ей что-то сде­ла­ешь, то я уже бу­ду бить, или ко­лоть, я уже не бу­ду смот­реть ни на что.

Тог­да-та­ки, ты уже уз­на­ешь, что та­кое Са­роч­ка.

Я так го­ворю ей, а у са­мой всё тря­сет­ся.

Тог­да ты уже уз­на­ешь, что та­кое Са­роч­ка. Тог­да она пос­мотре­ла, что нас двое, а она од­на.

Она уда­рила дверь и по­бежа­ла во двор. Чтоб у ме­ня бы­ло столь­ко здо­ровья, сколь­ко у нее: ни­какая хо­лера ее не бе­рет.

Она чуть дверь не отор­ва­ла.

Вы толь­ко пос­мотри­те. Я ее уда­рила чу­гун­ком.

Она по­лежа­ла нем­но­го и вста­ла. Я бы уже не вста­ла бы. А ей, бан­дитке, ни­чего. Она по­лежа­ла нем­но­го, вско­чила и ста­ла орать.

А по­том чуть дверь не отор­ва­ла.

Ве­чером при­шел ее Ко­ля с ра­боты. Она вок­руг не­го кру­тит­ся, но ни­чего не го­ворит. Она пош­ля­лась нем­ножко на ули­це до его при­хода, приш­ла и мол­чит.

А Ко­ля был ти­хий муж­чи­на. Он ра­ботал элек­три­ком. Лю­бил вы­пить, не без это­го, ко­неч­но.

Тут он при­шел. Го­ворит мне: здрас­те, Пер­ля Фри­делев­на.

Я ему от­ве­чаю: здрас­те. А что мне жал­ко, он мне го­ворит здрас­те, так я ему от­ве­чаю то­же здрас­те.

Знал Ко­ля, что к ней хо­дили ар­мя­не, или не знал, это­го я ска­зать не мо­гу. Но к ней хо­дили. И рус­ские то­же хо­дили. А что, ев­реи не хо­дили?

И ев­реи то­же хо­дили.

Один к ней хо­дил вот та­кой пар­ши­вый ев­рей. Я ему го­ворю, что вы к ней хо­дите, вы пос­мотри­те, на вас уже шта­ны не дер­жатся.

Но ар­мя­не хо­дили осо­бен­но. Они жи­ли у кон­сер­вно­го. Ес­ли вы прой­де­те от Ни­кит­ских во­рот к кон­сер­вно­му ма­гази­ну в пе­ре­уло­чек, то там они жи­ли. Там ма­газин еще есть, "Три по­росен­ка".

Вот мы лег­ли спать в эту ночь. Всё бы­ло, сла­ва Бо­гу, ти­хо. Я ду­маю, что хва­тит уже, сколь­ко мож­но жить, как на вул­ка­не?

Но тут, ночью, сту­чат в дверь на кух­не. Я го­ворю Аб­ра­му, мо­жет, ты пой­дешь, от­кро­ешь. Он мне го­ворит: пусть уже хо­лера им от­кры­ва­ет, на­ши де­ти все до­ма и спят, ко­му на­до, тот пусть и от­кры­ва­ет. Я зна­ла, что ес­ли Аб­рам спит, то его ни­чем уже не под­ни­мешь. Ес­ли вы бу­дете стре­лять из пуш­ки, то он бу­дет спо­кой­но спать.

Ког­да нем­цы бом­би­ли Мос­кву, так мы все бе­жали в убе­жище, а он ло­жил­ся спать. Он от них не бе­гал. Он го­ворил, ес­ли мне суж­де­но уме­реть, то я ум­ру, а ес­ли нет, то ни­какая бом­ба в ме­ня не по­падет. Он го­ворил: один раз я всё рав­но ум­ру, а два ра­за еще ни у ко­го не по­луча­лось уме­реть. И у ме­ня то­же не по­лучит­ся.

Так он го­ворит мне: пусть уж хо­лера им от­кры­ва­ет, по­вер­нулся на дру­гой бок и зас­нул.

Но я слы­шу, кто-то опять сту­чит. Тут вы­ходит Ко­ля от­кры­вать.

Я знаю, как Ко­ля хо­дит, а бан­дитка хо­дит ина­че. Он по­шел, от­крыл дверь, и сам вы­шел на ули­цу го­ворить с тем, кто в дверь сту­чал.

А это был бан­диткин ха­халь, он Ко­лину сме­ну пе­репу­тал.

Он ду­мал, что Ко­ля в ночь ра­ботал. Это уже по­том нам бан­дитка рас­ска­зала. Тог­да Ко­ля ти­хо вер­нулся в дом, я да­же не слы­шала как.

Он знал, что мы спим, я ду­маю, что он не хо­чет нас бу­дить.

И тут я слы­шу та­кой гром, как буд­то кто-то шкаф бро­сил или ди­ван. Вы­бега­ет бан­дитка в од­ной ру­баш­ке и так на­чала сту­чать в на­шу дверь, что да­же Аб­рам вско­чил с кро­вати.

Ой, до­рогая Пер­ля Фри­делев­на, пус­ти­те, он ме­ня убь­ет!

Он с но­жом, он ме­ня убь­ет, пус­ти­те ме­ня к вам!

Ког­да Ко­ля за ней по­бежал, так она сва­лила на не­го шкаф.

Так, по­ка он вы­бирал­ся из-под шка­фа, она к нам та­раба­нила в дверь, в од­ной ру­баш­ке.

Она та­кая здо­ровая, что она мо­жет взять шкаф и бро­сить на сво­его му­жа. А кто это мо­жет еще? Толь­ко бан­дитка.

Что мне де­лать? Она, ко­неч­но, бан­дитка, но ког­да на тво­их гла­зах уби­ва­ют че­лове­ка, а вы мо­жете его спас­ти, то, как вы мо­жете его не спас­ти?

Ес­ли же я не от­крою дверь, то со­седи ска­жут, что мы ее уби­ли.

Ког­да я это ска­зала Аб­ра­му, он ска­зал: ты-та­ки пра­ва, от­крой ей дверь, и пусть она уже лыгт ин дрэрд, что зна­чит: пусть она уже ле­жит в гро­бу.

Аб­рам мне го­ворит: ты мне ска­жи, Пе­рэл, кто пос­лал на на­шу го­лову эту мы­лиху*, этих со­седей, эти но­жи, что­бы нам ночью та­раба­нили прос­ти­тут­ки, и мы их впус­ка­ли к се­бе в дом? За что нас Бог на­казы­ва­ет?

Я что-то ви­дела, что ког­да Ко­ля при­шел с ра­боты, он сел в боч­ку с ка­пус­той.

Бан­дитка по­соли­ла свою ка­пус­ту, так он сел в эту боч­ку с ка­пус­той.

Он при­шел. Он на­чал об­ни­мать Ма­русю. Ког­да он выпь­ет нем­ножко, так он ее идет об­ни­мать: моя со­седуш­ка, я те­бя люб­лю.

Ма­руся ему го­ворит: ты иди к сво­ей за­кон­ной же­не, у нее жо­па сла­ще.

У те­бя есть твоя за­кон­ная же­на. Ты к ней и иди.

А са­ма сме­ет­ся. А Ко­ля ее об­ни­ма­ет: моя со­седуш­ка, я те­бя люб­лю. У нее хоть и сла­ще, а я те­бя люб­лю.

Он ей го­ворит: а мне хо­чет­ся по­моло­же, а не пос­ла­ще!

Ма­руся ему го­ворит: вот ви­дишь ты как, ему хо­чет­ся по­моло­же, а ко­му-то хо­чет­ся пос­тарше.

Пер­ля Фри­делев­на, ты слы­шишь, он хо­чет ме­ня боль­ше, чем свою за­кон­ную же­ну.

У те­бя же­на за­кон­ная, ты иди к ней. И ле­гонь­ко его от­тол­кну­ла. Так он по­пал в боч­ку с ка­пус­той.

А там бы­ло еще пол­бочки  ка­пус­ты. Ко­ля в нее сел и ни­как вы­лез­ти не мо­жет.

Ему пон­ра­вилось, что Ма­руся его от­тол­кну­ла. Он ду­мал, что, ког­да он вста­нет, он сно­ва нач­нет ее об­ни­мать. Ма­руся бы­ла силь­ная, она ра­бота­ла шо­фером на гру­зови­ке.

У нее был муж, он то­же ра­ботал шо­фером. Был кра­сивый та­кой блон­дин. Ши­рокоп­ле­чий, как кресть­янин из де­рев­ни. У не­го бы­ла на ра­боте, на ав­то­базе, суч­ка-сек­ре­тар­ша мо­лодая.

А жен­щи­ны сей­час та­кие, ес­ли они ви­дят шта­ны, они уже идут за шта­нами.

А муж­чи­ны сей­час та­кие, ес­ли они ви­дят юб­ку, то они уже идут за юб­кой.

Ма­руся го­ворит: вот они, два суп­ни­ка, и сню­хались, меж­ду со­бой, ее муж и сек­ре­тар­ша.

Вот так бы­ва­ет в на­шей жиз­ни: од­на со­лит ка­пус­ту, этот бо­сяк, а тот пар­ши­вый ев­рей.

А Ма­руся кра­сивая, мо­лодая, а нес­час­тная. Она од­на.

А Ко­ля всег­да, ког­да выпь­ет, идет к ней об­ни­мать­ся.

Он еще по­купал ей кон­фет, ле­ден­цов. Тог­да эти ле­ден­цы де­лали, как крас­ный пе­тушок на де­ревян­ной па­лоч­ке.

Он ку­пит крас­но­го пе­туш­ка на па­лоч­ке. Пос­ле вой­ны та­кие пе­туш­ки про­дава­ли.

Он при­несет этот ле­денец Ма­русе. Ста­нет в две­рях и го­ворит ей: нет, ты его возь­ми. Я хо­чу, что­бы ты его по­куша­ла.

Ког­да Ма­руся ста­ла по­могать ему вы­лез­ти из боч­ки, тут выш­ла бан­дитка.

Ма­руся сме­ет­ся, и Ко­ля сме­ет­ся, а бан­дитка всё ви­дит.

Она пош­ла в свою ком­на­ту, и так хлоп­ну­ла дверью, что мож­но бы­ло под­нять мер­тво­го с пос­те­ли.

Вот Ко­ля тог­да ее и ус­лы­шал. Он тог­да вы­лез быс­тро из боч­ки, от­ряхнул­ся от ка­пус­ты. Но сво­его то­же упус­кать не хо­чет.

Он ска­зал: ты возь­ми вот это­го пе­туш­ка, тог­да я пой­ду в дом.

Ма­руся взя­ла пе­туш­ка, смот­рит его на свет: а не под­дель­ный ли он? Сей­час мно­го под­дель­ных ле­ден­цов-пе­туш­ков по до­рогам шас­та­ет.

Сто­ит она и улы­ба­ет­ся.

Тог­да Ко­ля по­шел в дом к бан­дитке.

Ма­руся сто­ит и улы­ба­ет­ся, а в ру­ках у нее крас­ный по­дарен­ный пе­тушок.

В ру­ках у нее крас­ный пе­тушок по­дарен­ный.

На­ут­ро, на дру­гой день, я пос­мотре­ла в ок­но, во двор.

Там не­бо го­лубо­вое, как я люб­лю.

А в не­бе два бе­лых об­ла­ка плы­вут. Я это ска­зала Ма­русе: пос­мотри ту­да, в не­бо.

Я как раз белье сти­рала.

Я по­вешу белье. Оно быс­тро про­сох­нет.

Я его тог­да выг­ла­жу, по­ка мой при­дет.

По­ложу све­жую прос­ты­ню, ког­да мой при­дет.

Тог­да прос­ты­ня бу­дет пах­нуть све­жим воз­ду­хом.

Я пос­тавлю ему обед на стол.

На бе­лую ска­терть пос­тавлю его еду. И на бе­лую ска­терть пос­тавлю мою еду.

Ма­руся ска­зала: ты, Пер­ля, счас­тли­вая.

Ты, Пер­ля, счас­тли­вая, по­тому, ког­да ты сти­ра­ешь, та­кая по­года. Та­кое не­бо. И та­кой воз­дух.

Тог­да я пош­ла дос­ти­рывать белье.

У ме­ня бы­ла хо­рошая но­вая сти­раль­ная дос­ка.

А я не мо­гу пос­ле пра­чеч­ной. Оно у них се­рое ста­новит­ся.

Мое белье на та­ком воз­ду­хе, как снег.

Под та­ким го­лубо­вым не­бом оно ста­новит­ся, как снег.

Ког­да я пус­ти­ла бан­дитку к нам, она сто­ит и вся тря­сет­ся в од­ной ру­баш­ке. Так, она к нам, при­бежа­ла в од­ной ру­баш­ке.

Она об­ня­ла ме­ня: ой, гос­по­ди, спа­сите ме­ня.

Я ей го­ворю: раз уж ты здесь, то стой уже с на­ми, что мы мо­жем те­перь сде­лать, вер гы­лей­мт*, но по­чему ты при­бежа­ла в од­ной ру­баш­ке, к мо­ему му­жу?

Она мне го­ворит: вы ска­жите спа­сибо, что я мог­ла ру­баш­ку, ус­пе­ла на­деть, я же го­лая сплю с ним. А то бы я, к вам го­лая бы, при­бежа­ла бы.

Ко­неч­но, кур­ва есть кур­ва, что мож­но от нее ждать.

Тут Ко­ля сбро­сил шкаф, ко­торый бан­дитка на не­го ки­нула. А мо­жет, это был ди­ван.

При­бега­ет Ко­ля к нам, и на­чина­ет та­раба­нить в на­шу дверь.

Он ей го­ворит: Зой­ка-су­ка, ес­ли ты бу­дешь пря­тать­ся у ев­ре­ев, луч­ше до­мой, во­об­ще не при­ходи. За­режу бля­дищу, ес­ли не се­год­ня, то зав­тра, вмес­те с тво­ими ев­ре­ями.

Тог­да бан­дитка при­жалась к Аб­ра­му, как буд­то она бо­ялась, что он убь­ет ее, а Аб­рам мо­жет ее спас­ти. Об­хва­тила его ру­ками и шеп­чет ему на ухо: ты не бой­ся, Аб­рамчик, он как ки­сель бу­дет к ут­ру.

Аб­рам ему го­ворит че­рез дверь: Бог дал мне эту жизнь и, ког­да на­до, он возь­мет ее у ме­ня. Но толь­ко не че­рез та­кого ду­рака, как ты.

Я тан­ки не­мец­кие под­ры­вал, ты это зна­ешь. Мы с то­бой, сла­ва Бо­гу, не од­ну бу­тыл­ку вод­ки вы­пили вмес­те. И ты ви­дел у ме­ня на шее дыр­ку.

Ме­ня, Аб­ра­ма, всю жизнь кто-то хо­чет убить, а я всё рав­но жи­ву.

А тот, кто хо­чет ме­ня убить, та­ки хо­рошо ле­жит в зем­ле. А я все рав­но жи­ву.

А ес­ли ты хо­чешь, что­бы твою же­ну не па­хали, то за­коло­ти ок­на-две­ри, а же­ну по­сади на цепь.

Жизнь - это ура­ган. Ты в этом ура­гане, я в этом ура­гане.

Но жизнь - это счастье. Ты в этом счастье, и я в этом счастье. Пло­хо то­му, кто ле­жит в зем­ле. А мы с то­бой жи­вы.

Нас не­сет ура­ган, и в нем есть счастье и го­ре, но в нем есть жизнь.

Кто зна­ет? Мо­жет, Бог хо­чет, что­бы же­на твоя спа­ла с тем, с кем она спит, а не с тем, с кем она не спит.

Что­бы она сто­яла сей­час и об­ни­мала ме­ня в од­ной ру­баш­ке, а ты бы сто­ял за дверью, что­бы нас убить.

Но­жи - это пло­хое де­ло. Но­жи - это тюрь­ма.

Выб­рось но­жи из го­ловы.

А сей­час да­вай рас­ста­нем­ся по-хо­роше­му. А зав­тра сде­ла­ем лы­ха­ем*.

Мы по­ложи­ли бан­дитку на ку­шет­ку в сто­ловой.

Там спа­ли на­ши де­ти. Чтоб они жи­ли до ста двад­ца­ти лет.

У Ле­ны бы­ла рас­кла­душ­ка. Она спа­ла на ней. И у Бо­ри бы­ла рас­кла­душ­ка. Он то­же спал на ней.

А ку­шет­ка бы­ла для на­ших гос­тей. Ког­да же, кто-то при­ез­жал из мес­течка, то Ле­ноч­ка спа­ла на сто­ле. То Бо­ря спал на по­лу.

Тог­да мы от­да­вали на­шим гос­тям рас­кла­душ­ки то­же.

Так сей­час у нас был наш до­рогой гость, на­ша бан­дитка.

И мы по­ложи­ли ее на ку­шет­ку. Ес­ли кто-то это на­пишет в кни­ге, то все бу­дут сме­ять­ся: ут­ром мы с ней де­рем­ся, а ночью мы с ней спим вмес­те.

Но Бог дал нам эту жизнь, а дру­гой жиз­ни нам не да­ли, так мы жи­вем ту жизнь, ко­торую нам да­ли.

Ког­да мы по­ложи­ли ее на ку­шет­ку, так я бо­ялась, что­бы она спа­ла вмес­те с деть­ми. Она мог­ла при­нес­ти вся­кую за­разу.

Ког­да Ко­ля кри­чал, что он ее убь­ет, то, я ее пус­ти­ла.

Но ког­да мы уже ее пус­ти­ли, так я се­бе по­коя не да­вала.

Я да­ла бан­дитке-Зой­ке ста­рое крас­ное оде­яло на ва­те, без по­доде­яль­ни­ка.

Я не мог­ла по­ложить ее вмес­те с на­ми, в на­шей ком­на­те.

На­ша ком­на­та де­вять мет­ров. Так нам дво­им хва­та­ет. Я не жа­лу­юсь.

Но при­вес­ти к се­бе в дом бан­дитку и по­ложить ее ря­дом с со­бой, так ут­ром она ля­жет вмес­те с мо­им му­жем.

Я ночью вста­ла пос­мотреть.

Бан­дитка спа­ла под крас­ным оде­ялом. Де­ти спа­ли спо­кой­но, у обо­их, крас­ные щеч­ки во сне. Что им сни­лось, ког­да бан­дитка в дверь та­раба­нила, я не знаю.

Мо­жет, им снил­ся сон из дру­гой жиз­ни, ко­торой мы не жи­ли.

Под ут­ро бан­дитка уш­ла к Ко­ле. Она ска­зала, что под ут­ро он ста­нет, как ки­сель.

Вот она пош­ла, за­лез­ла в свой ки­сель го­лая, под оде­яло, к Ко­ле.

По­тому что мой па­па ска­зал, пусть ему зем­ля бу­дет пу­хом там, где он на­ходит­ся сей­час, он ска­зал: это жизнь, Эс­тер, это ура­ган, Эс­тер.

Один в од­ном ки­селе, дру­гой в дру­гом ки­селе.

По­тому что жизнь плы­вет над на­ми, а не мы над ней.

Она плы­вет, как бе­лые об­ла­ка по не­бу, и мы не мо­жем до нее до­тянуть­ся.

Как бе­лое об­ла­ко плы­вет по си­нему не­бу, а мы чувс­тву­ем толь­ко за­пах воз­ду­ха.

Ут­ром выш­ла Ма­руся. На ра­боту она не пош­ла.

Она от­ра­бота­ла свое по но­чам.

Она пос­та­вила кар­тошку в мун­ди­рах ва­рить­ся.

На свой ку­хон­ный сто­лик она пос­та­вила бан­ку с во­дой.

В бан­ку с во­дой она пос­та­вила пе­туш­ка.

Де­ревян­ную нож­ку она пос­та­вила вниз.

Мо­жет, цве­ток вы­рас­тет из это­го пе­туш­ка, она мне ска­зала.

Тог­да она зас­ме­ялась.

А Ко­ля вы­шел к Аб­ра­му, и он ему ска­зал: ты хо­роший му­жик, Аб­рам.

Вы, хоть и ев­реи, но хо­рошие лю­ди. Мы с то­бой пи­ли рань­ше и еще выпь­ем не раз. А то, что я вче­ра ба­ламу­тил, вы за­будь­те, по­жалуй­ста.

И на ста­руху бы­ва­ет про­руха.

А же­на моя, пе­ред Пер­лей Фри­делев­ной, обя­затель­но из­ви­нит­ся.

Ко­го ва­ши ев­рей­ские вра­чи от­равля­ли, это их де­ло, а вы ни­кого не от­равля­ли. Вот ес­ли бы они, за­од­но бы, мо­его на­чаль­ни­ка от­ра­вили, то я бы им за это низ­кий пок­лон бы от­ве­сил. А они, вишь, ма­лость про­мах­ну­лись.

А ты, Аб­рам, не­мец­кие тан­ки под­ры­вал, кровь свою про­ливал на на­шей зем­ле, а не в Таш­кенте урюк жрал, как дру­гие ев­реи. А вож­дей ты не от­равлял.

По­том приш­ла бан­дитка ко мне: Вы, Пер­ля Фри­делев­на, из­ви­ните ме­ня, Вы ме­ня от но­жа спас­ли. Вы, хоть и ев­реи, но хо­рошие лю­ди.

Но я про­шу вас боль­ше ме­ня не спа­сать. Мы жи­вем сво­ей жизнью, а вы сво­ей.

Ка­кая у нас жизнь есть, та­кая у нас пусть она и бу­дет. А вы в на­шу жизнь не дол­жны вме­шивать­ся.

Ес­ли же он ме­ня убь­ет, то я по­сажу его в тюрь­му. А ес­ли я ум­ру, то дру­гие лю­ди его по­садят.

Мы лю­бим друг дру­га. Я ни­ког­да не лю­била его боль­ше, как пос­ле вче­раш­не­го.

А он ме­ня ни­ког­да не лю­бил так креп­ко, как пос­ле вче­раш­не­го.

Я же хо­чу из­ви­нить­ся пе­ред ва­ми и про­сить ва­шего про­щения. Ког­да же вам нуж­но, что из про­дук­тов дос­тать, то вы зна­ете, что у ме­ня есть свя­зи.

И в бу­лоч­ной-кон­ди­тер­ской, и в мяс­ном ма­гази­не.

Хо­тя вы ев­реи, вы и са­ми смо­жете ото­варить­ся. Но ес­ли что нуж­но, то я се­бе не возь­му, а вам дос­та­ну. Об­ра­щай­тесь ко мне, мы бу­дем дру­жить с Ва­ми.

Так ког­да я зас­ну­ла пос­ле та­кого тя­жело­го дня, так мне прис­нился страш­ный сон. Ког­да я сей­час вспо­минаю, так у ме­ня мо­роз по ко­же идет.

Так я ни­кому не ска­зала, вста­ла ра­но ут­ром и ста­ла печь пи­рог. По­чему я ста­ла печь пи­рог, я вам рас­ска­жу по­том, ког­да вы уз­на­ете ос­таль­ное.

В на­шем мес­течке жи­ла ста­рая жен­щи­на, ев­рей­ка.

Сколь­ко я ее зна­ла, так она всег­да бы­ла ста­рая.

По­лучи­лось так, что она те­перь жи­ла не­дале­ко от нас, ей тог­да бы­ло, на­вер­ное, уже сто лет.

Ког­да ко­му-то снил­ся пло­хой сон, так все шли к ней. Все го­вори­ли, что Ра­хиль Ма­ламуд всё вам рас­ска­жет, что с ва­ми бу­дет.

Так я сго­тови­ла пи­рог, лы­кех, и пош­ла к ней.

Я ей ска­зала: Ра­хиль, я приш­ла к те­бе рас­ска­зать мой страш­ный сон.

Она мне го­ворит: ка­кой же те­бе сон снил­ся, Пе­рэле?

А она ме­ня очень лю­била, ког­да я бы­ла ма­лень­кая. Она и их семья жи­ли че­рез ули­цу от нас, че­рез дом, где жил Ян­кель дэр Блин­дер, это зна­чит - Яш­ка Сле­пой.

Так, од­нажды, ког­да я бы­ла ма­лень­кая де­воч­ка, она мне го­ворит: Пе­рэле, ты зна­ешь, что та­кое Пе­рэле?

Она ме­ня по­доз­ва­ла к се­бе.

Она мне го­ворит: Пе­рэле, это зна­чит жем­чуг.

Ког­да я вы­рос­ла, и мне ста­ли да­вать пас­порт, так гой­ка в пас­пор­тном сто­ле го­ворит мне: как те­бя за­писать, Пе­лагей, что ли?

По-на­шему, это бу­дет Пе­лагея, прав­да? А я ей го­ворю, нет, ты за­пиши Пе­рэл, я так ро­дилась, и так ум­ру с этим име­нем.

Ты ме­ня за­пиши не по-ва­шему, а по-на­шему.

Так Ра­хиль ме­ня спра­шива­ет: Пе­рэле, ка­кой же те­бе снил­ся сон? И го­ворит мне: ес­ли ты приш­ла ко мне, то ты мо­жешь уже ни­чего не бо­ять­ся.

Тог­да я соб­ра­лась с ду­хом и ска­зала ей: я вам что-то рас­ска­жу, но это дол­жно уме­реть в ва­шем же­луд­ке.

Она мне го­ворит: я зна­ла твою мать Эс­тер, она мне рас­ска­зыва­ла свои сны. Я зна­ла тво­его от­ца Фрид­ла, и он мне рас­ска­зывал свои сны.

А ты, Пе­рэл, рас­ска­зыва­ла мне свои сны.

Тог­да я раз­верну­ла бе­лую сал­фетку и по­дала ей пи­рог. Она ска­зала: этот пи­рог мы едим всю жизнь. Он тем­ный, как чер­ный хлеб.

Он тем­ный, по­тому что жизнь тем­ная.

Он слад­кий, по­тому что жизнь слад­кая.

Я ей рас­ска­зываю, что ког­да я ус­ну­ла, то снит­ся мне чер­ное не­бо, и там нет ни звез­ды, и ни од­но­го об­ла­ка.

Я ду­маю, что это ночь, по­это­му оно та­кое чер­ное. В этом ни­чего страш­но­го нет.

Но ста­ло так ти­хо-ти­хо. Ког­да так ста­ло ти­хо, так я ус­лы­шала, как сту­чит мое собс­твен­ное сер­дце.

Тут по­яви­лась Ма­руся, и мы смот­рим с ней вверх, хо­тим уви­деть что-то. А вмес­то это­го ока­зались мы на Крас­ной пло­щади. Под но­гою всю­ду ка­мень. Мы идем, и о каж­дый ка­мень но­га спо­тыка­ет­ся.

А на мав­зо­лее сто­ит го­лубят­ня пус­тая.

И там нет ни од­ной жи­вой пти­цы.

И вдруг, я ви­жу, сто­ит Ста­лин, вы ме­ня прос­ти­те, как род­ную мать, в од­них каль­со­нах.

На шее у не­го ве­рев­ка, как буд­то он белье пой­дет раз­ве­шивать.

Так я ис­пу­галась. Хо­тя у нас са­мая хо­рошая стра­на в ми­ре, но  за та­кой сон, в на­шей мы­лихе мож­но по­лучить де­сять лет, и про­пасть сов­сем то­же мож­но.

Так я по­дума­ла, по­чему Бог дол­жен ме­ня на­казать и пос­лать мне та­кой сон? По­чему он не прис­нился бан­дитке луч­ше? Она уже спит с ев­ре­ями и ар­мя­нами, так она бы уже пе­рес­па­ла и с гру­зином то­же.

Но ко­му мож­но рас­ска­зать та­кой сон? Ни­кому. Тог­да я пош­ла к Ра­хили.

Тут я смот­рю: он еще по­лез на мав­зо­лей. Ве­рев­ка на его шее рас­ка­чива­ет­ся, как ча­сы, один раз в од­ну сто­рону, чуть ме­ня не зах­ва­тит, дру­гой раз в дру­гую. Он шаг шаг­нет - и она ле­тит.

Жи­вот у не­го круг­лый, как фут­боль­ный мяч, а он ку­да-то ле­зет.

Так я, по­ка что, ста­ла дро­жать. Он ле­зет, а я дро­жу.

На­конец, он, сла­ва Бо­гу, за­лез ту­да. Чтоб он так дро­жал в сво­ей мо­гиле, как я дро­жала. И он стал так ти­хо с го­лубят­ней ря­дом. Ска­жу по прав­де, я ни­ког­да не ду­мала, чтоб он был та­ким ти­хим.

Он сто­ит ря­дом с пус­той го­лубят­ней, и на шее у не­го ве­рев­ка.

Что­бы мои вра­ги ви­дели всё это. Так я уже во сне ду­маю: а что бу­дет, ког­да я уже прос­нусь?

Луч­ше бы я уже не про­сыпа­лась. По­тому что, ког­да ты прос­нешь­ся, так ты пой­мешь, что это был толь­ко сон, пыс­ты хо­лой­мэс*.

И я бу­ду ду­мать, что, ког­да я пой­ду за хле­бом, двор­ни­чиха уда­рит ме­ня ло­патой.

А тот ме­ня тол­кнет, а тот крик­нет жид, а тот, что мы от­ра­вили со­вет­скую мы­лиху*.

Так ба­лабус* с ве­рев­кой на шее стал на мав­зо­лее, как столб. А ког­да он за­лез ту­да, то стал ря­дом с клет­кой, где ког­да-то жи­ли го­луби.

И тут я смот­рю, что Ста­лин, со­сет Ма­русин крас­ный пе­тушок, ле­денец.

Сто­ит с пу­зом, в каль­со­нах, и со­сет пе­тушок.

Чтоб он уже со­сал гыш­во­лыны ма­кэс*. Это зна­чит, опух­шие на­рывы, чтоб он со­сал. Он име­ет всё, что он хо­чет, всю на­шу жизнь и всю на­шу кровь, так ему это­го ма­ло. Ему ну­жен еще ле­денец. Пе­тушок.

Так хо­лера с то­бой!

Но ког­да я это на­чала рас­ска­зывать Ра­хили, так она сра­зу зак­ри­чала: ой!

Я ее спра­шиваю: а что вы кри­чите ой?

Она ни­чего не ска­зала, но по­ка что, пош­ла зак­рыть дверь на крю­чок. Ей бы­ло уже сто лет.

И она шла ту­да це­лую жизнь. И она шла об­ратно це­лую жизнь.

Я ви­дела свою де­рев­ню, как я ро­дилась, как я же­нилась за Аб­ра­ма. Ка­кое бы­ло го­лубое не­бо. Как нас би­ли, как нам кри­чали жид, как де­ти мои ро­дились, как слу­чилась вой­на, и ког­да она кон­чи­лась, и ког­да Аб­рам вер­нулся жи­вой с вой­ны.

Она шла ту­да це­лую жизнь. Она шла об­ратно це­лую жизнь.

Ког­да она зак­ры­ла дверь и приш­ла об­ратно, она го­ворит: я кри­чу ой! Пе­рэле, по­тому что я ви­дела тот же сон, что и ты.

А за се­год­няшний день ко мне уже приш­ли шесть ев­ре­ев, и все они ви­дели этот сон, что и ты. А ты, сла­ва Бо­гу, седь­мая.

Ког­да она так ска­зала, то я пок­ры­лась гу­синой ко­жей: у ме­ня по­шел мо­роз по те­лу. Ока­залось, что семь ев­ре­ев то­же ви­дели этот же сон. Я по­дума­ла, что это бы­ло уже от Бо­га.

То, что ты ви­дела это мес­то, это уже не к доб­ру.

- А по­чему это не к доб­ру! - я ее спра­шиваю. - По­чему это так?

Так она от­ве­ча­ет: там, в сте­не ле­жат мер­тве­цы. Их пе­пел.

Там, в зем­ле ле­жат мер­тве­цы. Их кос­ти.

А там, ку­да за­лез этот че­ловек, и он ел крас­ный пе­тушок, там ле­жит то­же мер­твец.

И он кук­ла.

Они ду­ма­ют, что от­сю­да на­чина­ет­ся жизнь, но от­сю­да жизнь кон­ча­ет­ся.

Ког­да нас­ту­па­ет ночь, они все вы­леза­ют и на­чина­ют друг с дру­гом раз­го­вари­вать, кто ко­го убил.

Вот они си­дят в кру­жочек и раз­го­вари­ва­ют. И чай пь­ют. И де­лят нас.

Иног­да они ру­га­ют­ся, де­рут­ся, ни­как не мо­гут нас по­делить, а по­том чай пь­ют, опять с на­шим лы­кехом*. Си­дят в кру­жочек, раз­го­вари­ва­ют ти­хо. Ка­кую кость в наш буль­он бро­сить.

Ка­кую кость в наш буль­он не бро­сить.

Ка­кую кость, в наш эсек-флейш* ев­рей­ский от­пи­лить от сво­ей но­ги, а ник­то свою но­гу от­да­вать не хо­чет. Вот они тог­да на­чина­ют уби­вать друг дру­га сно­ва.

Из-за нас, ев­ре­ев, опять друг дру­га уби­ва­ют.

А по­том са­дят­ся в кру­жочек и ти­хо раз­го­вари­ва­ют. И чай пь­ют.

А ког­да пер­вая звез­да уй­дет с не­ба, они со­бира­ют­ся и тан­цу­ют фрей­лехс. А кук­ла ле­жит, как она ле­жала. А они тан­цу­ют вок­руг.

Ког­да же вто­рая звез­да ухо­дит с не­ба, и они ухо­дят. Кто в зем­лю, а кто в сте­ну.

Так, ког­да снит­ся та­кой сон, так это не к доб­ру.

Ког­да жил Ав­ра­ам, од­нажды к не­му при­шел Бог.

Но тог­да каж­дый сде­ла­ет се­бе из де­рева или из гли­ны кук­лу, и это был их Бог.

Так они с ней про­сыпа­лись ут­ром. И они с ней ло­жились спать ве­чером.

Но ког­да Ав­ра­ам уви­дел Бо­га, так он по­нял, что ку­сок де­рева - это не Бог.

Так он взял свою же­ну Сар­ру, он взял сво­его пле­мян­ни­ка и ушел сов­сем. Он шел ту­да, ку­да ему по­казы­вал Бог.

Те­перь, ког­да он под­ни­мал­ся ут­ром, он ви­дел сво­его Бо­га, а не кук­лу.

А ког­да нас­ту­пал ве­чер дня, он ви­дел сво­его Бо­га, а не кук­лу.

И он шел впе­реди сво­их овец, а не по­зади их. И они шли за ним, по­тому что он вел их.

Пусть зем­ля ему бу­дет пу­хом, где он там на­ходит­ся, и его де­тям, и де­тям его де­тей, и их вну­кам, и их прав­ну­кам, и их де­тям.

Ска­жите, Ра­хиль, а что оз­на­ча­ет, что он за­лез на мав­зо­лей? - я ее спра­шиваю.

А это оз­на­ча­ет, го­ворит она, что он уже сто­ит од­ной но­гой в мо­гиле.

А по­чему у не­го на шее бы­ла ве­рев­ка! - го­ворю я ей, а са­ма бо­юсь, что она от­ве­тит.

А это оз­на­ча­ет, что он уже вто­рой но­гой то­же в мо­гиле сто­ит.

Вы ме­ня прос­ти­те, Ра­хиль, как свою род­ную доч­ку, за то, что я вас спра­шиваю, а по­чему Ста­лин был в каль­со­нах? Ког­да я это уви­дела, так я чуть с ума не сош­ла.

По­тому что, ког­да он ум­рет, то его раз­де­нут так, как ни од­но­го мер­тве­ца не раз­де­вали. Од­ни толь­ко каль­со­ны ему ос­та­вят, что­бы не ви­деть его гни­лой шмок*.

Это мес­то за­будут, лю­ди бу­дут ту­да при­ходить толь­ко что­бы вспом­нить го­ре. А кто за­хочет вспом­нить го­ре?

Я ей го­ворю: но ког­да праз­дник, так мы ту­да бе­жим, мы ту­да хо­дим.

Нет, это вы ту­да не бе­жите, нет, это вы ту­да не хо­дите.

Это вас ту­да ве­дут. Это вас ту­да при­водят. А вы ту­да не хо­дите.

Вот так она мне от­ве­ча­ет: это вас ту­да ве­дут, вас ту­да при­водят.

И Ра­хиль го­ворит: а раз­ве вы зна­ете, ку­да вы бе­жите? Раз­ве я знаю, ку­да я бе­гу?

Все бе­гут ту­да. Я то­же бе­гу ту­да. Лю­ди бе­га­ют, бе­га­ют, а по­том при­ходят в од­но и то же мес­то.

Они тан­цу­ют, ве­селят­ся, а ког­да при­ходит час, то ока­зыва­ет­ся, что они ве­сели­лись на сво­их по­мин­ках.

Они ду­ма­ют, что идут на праз­дник, а при­ходят к сво­ей мо­гиле. Раз­ве мы зна­ем, ку­да мы бе­жим? Мы идем и бе­жим. Ос­та­нови­тесь, ку­да вы бе­жите, ев­реи?

А кто их мо­жет ос­та­новить?

А ев­реи идут, и идут, и идут. А их уби­ва­ют, и уби­ва­ют, и уби­ва­ют.

Ос­та­нови­тесь, ку­да вы бе­жите, ев­реи? Вус*, вэн*, по­чему?

Что, ког­да, по­чему? А кто это зна­ет?

Бог это зна­ет: что, ког­да, по­чему. За­чем мы идем, за­чем мы бе­жим, за­чем нас уби­ва­ют.

А кто это зна­ет? Ник­то это­го не зна­ет. Я толь­ко хо­чу про­сить Бо­га, что­бы то, что нам по­ложе­но, что­бы мы до­жили без та­кого че­лове­ка, кто нам прис­нился, что­бы мы еще мог­ли гу­лять на свадь­бе мо­ей внуч­ки.

Что­бы ты, Пе­рэл, мог­ла бы гу­лять на свадь­бе сво­их де­тей и тво­их вну­ков.

Что­бы мы мог­ли уме­реть в сво­ей пос­те­ли, ког­да при­дет час, а не на ули­це, или в доп­ре.

Ког­да го­ре, то ты рас­тешь. Я шла от нее по ули­це, я смот­ре­ла на лю­дей и я ви­дела что-то дру­гое. Я ви­дела лю­дей. Я не зна­ла, кто они, что бу­дет зав­тра со мной. Что бу­дет зав­тра с ни­ми.

Я ду­мала, что они мо­гут ме­ня убить, но кто-то всег­да бу­дет с на­ми. Он бу­дет смот­реть от­ту­да.

Я ви­дела что-то дру­гое. Как буд­то над на­ми что-то бы­ло.

Сна­чала бы­ло го­лубо­вое не­бо. По­том плы­ли два об­ла­ка.

По­том они ра­зош­лись, и я уви­дела его ли­цо. Он ле­тел к нам, и па­дал на нас, и в его ли­це бы­ли все: я, и Аб­рам, и на­ши де­ти, и наш дом, и я.

И в нем бы­ли все, кто был под ним.

И мы ста­ли под­ни­мать­ся и ле­тели к не­му, а он ле­тел к нам.

Мы ле­тели в не­го, а он ле­тел в нас.

Ког­да же мы сош­лись, бы­ло боль­но, счас­тли­во и горь­ко. И мы зна­ли, что мы бы­ли в нем, и он был в нас, и во всём вок­руг нас, до са­мой на­шей смер­ти, ко­торой ни­ког­да не бу­дет.

Я шла из бу­лоч­ной. Двор­ни­чиха за­мах­ну­лась на ме­ня ло­патой: ах вы жи­ды, прок­ля­тые!

Я нес­ла свою сум­ку с хле­бом. Он был горь­кий и слад­кий.

Но по­том что-то ста­ло в сер­дце.

Я по­дума­ла: Гос­по­ди, есть ли ты на све­те? Я пос­та­вила хлеб на зем­лю. Хлеб ле­жал на этой зем­ле, и я сто­яла на этой зем­ле.

По­чему я ро­дилась из ма­тери­ной ут­ро­бы?

По­чему не ос­та­нови­лось мо­локо, ког­да я бра­ла ее грудь?

По­чему я ви­дела день, мне нуж­но бы­ло бы пос­лать ночь, что­бы я ни­ког­да не ви­дела дня!

Есть ли ты, Гос­по­ди, для нас? Есть ли ты, Гос­по­ди, на све­те для на­шего от­ца Ав­ра­ама, для всех его де­тей?

Но он ле­тел к нам и па­дал на нас. И в его ли­це бы­ли все: я, и Аб­рам, и на­ши де­ти, и я.

Ког­да мы сош­лись, бы­ло боль­но, счас­тли­во и горь­ко.

Но я ви­дела его, как он ле­тел, а мы под­ни­мались навс­тре­чу, ког­да же я ис­чезла, ис­чезло всё.

Ког­да го­ры смо­ет во­да и не ос­та­нет­ся боль­ше гор?

По­ка ду­ша ва­ша жи­ва, го­ру ни­ког­да не смо­ет во­да.

Ког­да ве­тер пе­рес­та­нет дуть, а листья пе­рес­та­нут сто­ять на де­ревь­ях, а дождь пе­рес­та­нет ид­ти с не­ба?

Го­ры бу­дут сто­ять, и ве­тер бу­дет при­носить нам бе­лое об­ла­ко, по­ка на­ша ду­ша жи­ва. Тог­да вы под­ни­ма­етесь к не­му навс­тре­чу.

Я ле­жала в боль­ни­це две не­дели. Двор­ни­чиха про­била мне го­лову ло­патой.

Та­кое на­ше ев­рей­ское счастье, что­бы уви­деть Бо­га, нуж­но что­бы те­бя стук­ну­ли ло­патой, тог­да ты вспом­нишь о нем.

И тог­да ты уже всё за­будешь. По­ка я ле­жала в боль­ни­це, я за­была свой страш­ный сон. Бог ме­ня ту­да по­ложил, что­бы я это за­была.

Ког­да я там ле­жала, то ста­ла уже вес­на. Это был уже март.

Я смот­ре­ла в ок­но. Там не­бо бы­ло го­лубо­вое. И там бы­ло два бе­лых об­ла­ка.

Ког­да я смот­ре­ла на них, я вспом­ни­ла что-то. Но я не зна­ла, что я вспом­ни­ла. Мне бы­ло так тре­вож­но, как буд­то я еще не ро­дилась, но я зна­ла, что я дол­жна ро­дить­ся.

Но что бу­дет по­том, я не зна­ла. Вот так я смот­ре­ла в ок­но.

Тут от­кры­ва­ет­ся дверь, и вхо­дит бан­дитка-Зой­ка. Она та­щит мне боль­шую сум­ку: вот, Пер­ля Фри­делев­на, я вам при­нес­ла гос­тинцы.

Дос­та­ет мар­ме­лад ро­зовый и жел­тый. А по краю идет бе­лая и зе­леная ка­ем­ка.

А вот это вам мой муж пе­редал: она дос­та­ет крас­но­го пе­туш­ка, ле­денец, на де­ревян­ной па­лоч­ке.

Тут я ста­ла пла­кать. Что я ду­ра пла­чу, я са­ма не знаю.

Вот та­кая у нас жизнь. А дру­гой у нас жиз­ни нет.

И мы жи­вем той жизнью, ко­торую нам дал Бог. А за что, мы это­го не зна­ем.

Тут даль­ше от­кры­ва­ет­ся опять дверь и вхо­дит этот пар­ши­вый ев­рей.

Он при­ходил к ней, ког­да Ко­ля был на ра­боте. А я ему ска­зала: как вам не стыд­но, на вас шта­ны еле дер­жатся.

Она мне го­ворит: у Ко­ли вче­ра бы­ла вто­рая сме­на, Яша при­шел ко мне. Я ему ска­зала, что пой­ду к вам в боль­ни­цу, вот он за мной, как хвос­тик, ку­да я, ту­да и он.

В ки­но-те­атр мы не мо­жем, нас уви­дят. Его же­на ему это­го не прос­тит, а Ко­ля ме­ня убь­ет, Вот мы ре­шили, хоть в боль­ни­цу вмес­те схо­дим.

Она мне го­ворит: пос­мотри­те, ка­кое не­бо, пос­мотри­те ка­кое сол­нце, что вы, в та­кую по­году, обя­затель­но выз­до­рове­ете. Это март, до вес­ны один ме­сяц толь­ко ждать.

А ты, Яша, хоть бы раз ме­ня на Ле­беди­ное озе­ро поз­вал, не­бось, же­ну свою во­дил. Та­кая сто­ит по­года.

Яша ей го­вори: а что раз­ве те­бя ин­те­ресу­ют эти тан­цы? Я это­го не знал.

Ты хо­чешь в Боль­шой те­атр, так я дос­та­ну те­бе би­леты в Боль­шой те­атр. Пра­виль­но, Пер­ля Фри­делев­на? Ког­да жен­щи­на что-то хо­чет, так ей на­до дать, что она хо­чет.

У ме­ня та­кое пра­вило, я даю жен­щи­нам, что они хо­тят. По­это­му они ме­ня так лю­бят. Она хо­чет это, на те­бе это.

Она хо­чет то, на те­бе то.

Я куп­лю те­бе два би­лета, так ты пой­дешь с Ко­лей и пос­мотришь, что ты хо­чешь. Ты хо­чешь те­атр, на те­бе те­атр.

Ле­беди­ное озе­ро, или гу­синое озе­ро. Смот­ри что хо­чешь. Мне не жал­ко.

Смот­ри с Ко­лей, смот­ри со Шмо­лей. Ес­ли ты так хо­чешь, то смот­ри.

Раз­ве есть что-то на све­те, что мне для те­бя жал­ко?

Она го­ворит: нет, ты не по­нима­ешь, Яша, я же с то­бой хо­чу.

Да, я хо­чу с то­бой. Ты оде­нешь, но­вый кос­тюм, что мы с то­бой в ЦУ­Ме дос­та­ли.

А я оде­ну но­вое платье, ко­торое ты мне по­дарил. Бе­лое платье.

Я его спря­тала в ди­ван, что­бы Ни­колай не на­шел. А то он ска­жет, от­ку­да это платье? Мы от по­луч­ки до по­луч­ки не до­жива­ем, а он уви­дит это платье.

У те­ат­ра, там боль­шие бе­лые ко­лон­ны. Мы с то­бой прой­дем вмес­те, ми­мо них.

Мы ся­дем в крас­ную бар­хатную ло­жу, а на сце­не бу­дут бе­лые ле­беди. А мы бу­дем си­деть ря­дом, смот­реть на них. Пра­виль­но, Пер­ля Фри­делев­на?

Что я мог­ла ей ска­зать? Я уже не зна­ла, что пра­виль­но, а что неп­ра­виль­но.

Я ей ска­зала: он же же­натый че­ловек, Зоя.

А она мне го­ворит: так и я то­же за­муж­няя. Я Яшу люб­лю, по­тому что я ни­кого боль­ше не люб­лю. Хоть он и ев­рей­чик.

Вы его ник­то не зна­ете: что он мне го­ворит, ког­да мы вдво­ем.

Ес­ли бы вы зна­ли это, вы бы то­же его лю­били. А вы это­го не зна­ете.

Пос­мотри­те, ка­кое не­бо, пос­мотри­те, ка­кое сол­нце.

И тут, ког­да она так го­вори­ла, про­изош­ло чу­до: не­бо вош­ло в ком­на­ту, где я бы­ла.

Тут же по­яви­лась Ра­хиль. Она шла ко мне сто лет. Ког­да же она приш­ла ко мне, это не­бо вош­ло ко мне, а не она. Но она бы­ла в том же платье, ког­да я ей при­нес­ла пи­рог.

А Ра­хиль го­ворит: ког­да ночь нас­ту­па­ет, они все вы­леза­ют и на­чина­ют друг с дру­гом раз­го­вари­вать, кто ко­го убил.

Вот они си­дят в кру­жочек и раз­го­вари­ва­ют и чай пь­ют. А он вста­нет, к го­лубям в клет­ке по­дой­дет, хлеб­ных кро­шек им под­не­сет.

А то во­ды при­несет им в клет­ку. Они очень ночью пить хо­тят. Ско­ро мно­го бу­дет во­ды. Во­да по­течет ручь­ями по пло­щадям, чуть не по­топит всех. Тог­да все напь­ют­ся.

Вот та­кая это бу­дет вес­на. От то­го, что сей­час та­кое го­лубое не­бо.

От та­кого сол­нца и не­ба все мо­гут уто­нуть.

Тут я смот­рю, си­дит Ра­хиль, Аб­рам, а Ра­хиль дер­жит в ру­ках лы­кех. А Аб­рам дер­жит в ру­ках то­ру.

Она го­ворит мне: он тем­ный от­то­го, что жизнь горь­кая, он слад­кий от­то­го, что жизнь слад­кая.

Ты его по­ешь, и весь вэй­тэк* прой­дет. Аб­рам по­молит­ся Бо­гу, поп­ро­сит за те­бя. И за ме­ня, и за тво­их де­тей. За всех на­ших де­тей поп­ро­сит он Бо­га.

Тут дверь от­кры­ва­ет­ся и вхо­дит Ма­руся вся в сле­зах: пусть за нас, за рус­ских лю­дей Аб­рам по­молит­ся, Ста­лин умер. Пусть он по­молит­ся то­же за нас, Пер­ля Фри­делев­на, за мо­их де­тей и за тво­их де­тей, наш отец род­ной умер.

А Ра­хиль го­ворит: во­да по­течет по пло­щадям, чуть не по­топит всех. Это от та­кого не­ба.

Это от­то­го, что мы под та­ким не­бом го­лубым жи­вем.

Я го­ворю Ра­хили: а что те­перь с на­ми бу­дет? Что бу­дет те­перь с ев­ре­ями?

Аб­рам го­ворит: ког­да бан­дит рож­да­ет­ся, это пло­хо, а ког­да бан­дит уми­ра­ет, это мо­жет быть еще ху­же. А ког­да Ста­лин уми­ра­ет, это нес­частье.

Это им­длык* для всех, ес­ли та­кой че­ловек уми­ра­ет. Кто зна­ет, ка­кой из­верг мо­жет прий­ти вмес­то не­го?

Аб­рам го­ворит: вот, Ма­руся, ты пла­чешь, а что ты пла­чешь, ты са­ма не зна­ешь. В вой­ну ты не пла­кала, сле­зы от го­ря вы­сох­ли, а сей­час ты пла­чешь.

И гла­дит Ма­русю и це­лу­ет ее, и го­ворит: это им­длык, Пе­рэл.

Это зна­чит по-на­шему: нес­частье.

Он го­ворит: кто зна­ет, зав­тра ска­жут, что мы его уби­ли.

И он го­ворит: мы уже всех один раз от­ра­вили, а те­перь мы Ста­лина уби­ли. А зав­тра, ког­да сол­нце взой­дет, мы пой­дем уби­вать ста­лин­ских со­колов.

Ра­хиль го­ворит: те­перь во­ды все хоть напь­ют­ся, ког­да во­да от слез за­топит всех.

Вот мы тог­да напь­ем­ся во­дич­ки, го­тыню.

За всё ты нам зап­ла­тишь, что мы зас­лу­жили у те­бя. А Ма­руся го­ворит: что же-то с на­ми бу­дет те­перь, гос­по­ди?

А я смот­рю: та­кого го­лубо­го не­ба я еще не ви­дела.

Та­кого го­лубо­го све­та я еще в жиз­ни сво­ей не ви­дела.

По­тому что жизнь плы­вет над на­ми, а не мы над ней.

Она плы­вет над на­ми, как бе­лые об­ла­ка по не­бу, а мы не мо­жем до нее до­тянуть­ся.

А я го­ворю Аб­ра­му: ког­да смерть к нам при­дет, на краю смер­ти мы бу­дем лю­бить друг дру­га.

Ког­да смерть бу­дет звать ме­ня к се­бе, я бу­ду ид­ти к те­бе.

И на краю смер­ти мы бу­дем лю­бить друг дру­га.

Тут вхо­дит бан­дитка, а Ко­лю дер­жит, как сле­пого, за ру­ку. А он ти­хо за ней идет.

Она го­ворит: вот, те­перь мы все дож­да­лись, че­го хо­тели. И я дож­да­лась, че­го хо­тела.

Она го­ворит Ко­ле: вот, возь­ми нож. Он твой, мо­жет, он те­бе ну­жен бу­дет. А я Аб­ра­ма всю жизнь лю­била.

И она го­ворит Аб­ра­му: по­ложи свой Из­ра­иль ко мне на жи­вот, я от те­бя ос­лепла.

По­ложи свою но­гу на мою но­гу, по­ложи свои гу­бы на мои гу­бы.

А мою грудь раз­да­ви сво­ими ру­ками.

Пе­ред смертью я те­бя об­ни­му хоть нем­но­го. А я об­ни­мать твою спи­ну но­гами бу­ду.

А Аб­рам го­ворит ей: иди сю­да, Зо­инь­ка, я те­бя всю жизнь ждал. Я те­бя всю жизнь лю­бил.

А Ко­ле Аб­рам го­ворит: но­жи - это пло­хое де­ло. Выб­рось но­жи из го­ловы, а же­ну по­сади свою на цепь. А ок­на и две­ри за­коло­ти брев­на­ми.

Тут вош­ли мои де­ти, и их де­ти, и де­ти их де­тей.

Тог­да мы се­ли все вок­руг сто­ла.

И Аб­рам сел, и бан­дитка, и Ко­ля с но­жом, и Ма­руся, и мои де­ти, и их де­ти, и де­ти их де­тей.

И я се­ла вок­руг сто­ла.

А Ра­хиль на­реза­ла всем лы­кех-ме­дов­ник и каж­до­му да­ла свой ку­сок пи­рога. И мне, и Аб­ра­му, и бан­дитке, и Ма­русе, и де­тям мо­им, и их де­тям, и де­тям их де­тей.

И каж­дый ел свой ку­сок пи­рога.

А я пос­мотре­ла в не­бо: эй жизнь, ку­да ты про­лета­ешь ми­мо нас?

Ту­да, ку­да мы не зна­ем, ку­да.

Ту­да, где жизнь, ко­торой мы не зна­ем.

Эй жизнь, ку­да ты про­лета­ешь ми­мо нас?

1979 - ян­варь, 1988

-----------------

Пе­ревод слов с ев­рей­ско­го язы­ка идиш.

* мы­шимид - вы­родок.

* ман­сыс - вы­думан­ные ис­то­рии, сказ­ки.

* афор­ми­ныт­кэ­ле - на ми­нуточ­ку.

* ныд­ник  - за­нуда.

* дер рих вей­ст - черт зна­ет (кто).

*ба­лабо­сым - боль­шие шиш­ки, дос­ловный пе­ревод: ба­лабос - хо­зя­ин. Ста­лина на­зыва­ли ба­лабос.

* шрек мир го­тыню - пу­гай ме­ня, гос­по­ди (толь­ко не на­казы­вай).

* го­тыню - Бо­жень­ка.

* цо­рес - нес­частья.

* мы­лиха - стра­на, со­вет­ская власть.

* вер гы­лей­мт - чтоб ты по­дох­ла.

* лы­ха­ем - выпь­ем, за жизнь, под­да­дим.

* пыс­ты хо­лой­мэс - пус­тые меч­та­ния, пус­тые хло­поты, пус­тые сны.

* гыш­во­лыны ма­кэс - опух­шие на­рывы, бо­ляч­ки.

* лы­кех - пи­рог-ме­дов­ник, из-за ме­да, по­луча­ет­ся тем­но­го ко­рич­не­вого цве­та.

* эсек - флейш - кис­лослад­кое мя­со.

* мок - член.

* вус, вэн - что, ког­да.

* вэй­тэк - боль, бо­лезнь, ду­шев­ная ра­на.

* им­длык - нес­частье.

Не пропусти интересные статьи, подпишись!
facebook Кругозор в Facebook   telegram Кругозор в Telegram   vk Кругозор в VK
 

Слушайте

БРАТЬЯ НАШИ МЕНЬШИЕ

Наши меньшие братья по оружию

На войне люди часто предавали животных, но животные никогда не предавали людей. Среди них было много героев, но не было дезертиров…

Сергей Кутовой июль 2025

ПРОЗА

ИЛЛЮЗИЯ И ЛЮБОВЬ

Друзья с интересом спрашивали: «Твоя новая девушка наверное в постели показывает высший пилотаж?» Гарри улыбался и на этот вопрос, деликатно не отвечал. Друзья понимали, что попали в точку.

Валерий Зелиговский июль 2025

Радужное настроение (рассказ)

Люди направлялись и в сторону Арбата и таким же потоком шли навстречу. Прямо праздник! Только что не пляшут вокруг, но двери многочисленных кафе открыты настежь. Заходи если есть деньги. А ведь где-то сейчас стреляют. Бойцы падают на землю. Но военных вокруг чего-то не видно. Всего один человек шел навстречу в камуфляжной форме, тяжело опираясь на палочку. Толпа обтекала его особо не задерживаясь. Да, куда ни глянь везде были толпы народа.

Никита Николаенко июль 2025

РЕЗОНАНС

Путешествие на планету Транай. Две реминисценции из прошлого

Тракай – это первая столица государства Литва …! Но чего-то я споткнулся об это слово,о ТРАКАЙ... А! Я вспомнил! Когда-то я читал рассказ Роберта Шекли, в котором фигурировала планета (рассказ фантастический) с именем, созвучным с названием этого литовского городка.

Виталий Цебрий июль 2025

Держись заглавья Кругозор!.. Наум Коржавин

x

Исчерпан лимит гостевого доступа:(

Бесплатная подписка

Но для Вас есть подарок!

Получите бесплатный доступ к публикациям на сайте!

Оформите бесплатную подписку за 2 мин.

Бесплатная подписка

Уже зарегистрированы? Вход

или

Войдите через Facebook

Исчерпан лимит доступа:(

Премиум подписка

Улучшите Вашу подписку!

Получите безлимитный доступ к публикациям на сайте!

Оформите премиум-подписку всего за $12/год

Премиум подписка