Жизнь как жизнь

Прош­лое - это бу­дущее, с ко­торым мы раз­ми­нулись; это ро­дина ду­ши че­лове­ка, ког­да на­ми ов­ла­дева­ет тос­ка по ког­да-то ис­пы­тан­ным  чувс­твам,  да­же тос­ка по бы­лой скор­би.  Это вос­по­мина­ние, ког­да нам ка­жет­ся, что в ми­нув­шие го­ды,  мы мог­ли бы жить луч­ше, чем жи­лось, и жи­лось луч­ше, чем в ми­нуты вос­по­мина­ний.

За вы­соким чу­гун­ным за­бором кас­лин­ско­го литья, с мас­сивны­ми во­рота­ми на­ходил­ся боль­шой мос­ков­ский двор, ка­ких бы­ло мно­жес­тво в то пос­ле­во­ен­ное вре­мя. Вдоль даль­не­го края по пе­римет­ру сто­яли че­тыре дву­хэтаж­ных до­ма не­затей­ли­вого внеш­не­го ви­да, в ко­торых тес­но, бед­но и убо­го жил ра­бочий люд. Ког­да-то, за­дол­го до ре­волю­ции, эти до­ма стро­ил мой де­душ­ка для лю­дей, за­нятых на его не­боль­шом про­из­водс­тве.

В од­ном из до­мов жи­ла боль­шая семья Ро­мано­вых, про­мыш­ля­ющая во­ровс­твом. Но мы зна­ли, что сво­их они не тро­га­ют и эта "за­щита" ус­по­ка­ива­ла всех. Час­то в их квар­ти­ре про­ис­хо­дили обыс­ки, но ни­чего изоб­ли­ча­юще­го ми­лици­оне­ры там не на­ходи­ли. Ря­дом мать обыч­но ка­чала ко­ляс­ку с ре­бен­ком, ко­торый не­ис­то­во пла­кал, но на ру­ки ма­лыша не бра­ли. Од­на­ко, как толь­ко блюс­ти­тели по­ряд­ка уда­лялись, маль­чи­ка вы­нима­ли из ко­ляс­ки, на дне ко­торой обыч­но пря­талась наг­раблен­ная одеж­да и сто­ловые при­боры, ко­торые впи­вались в его неж­ную спин­ку.

Дом, в ко­тором жи­ла на­ша семья, за­нимал се­реди­ну боль­шо­го прос­транс­тва дво­ра.  Он от­ли­чал­ся изящ­ной ар­хи­тек­ту­рой, на­подо­бие скром­ной го­тики  с ар­ка­ми  и на­ряд­ным де­кором со слож­ным ор­на­мен­том. Это и не­уди­витель­но, так как для его стро­итель­ства бы­ли приг­ла­шены не­мец­кие мас­те­ра - дом, уто­пав­ший в яб­ло­невом са­ду, пред­назна­чал­ся для бу­дуще­го Гла­вы Вре­мен­но­го пра­витель­ства Рос­сии и счи­тал­ся его лет­ней да­чей.

 Мой де­душ­ка от­ку­пил для сво­ей семьи этот дом с мно­жес­твом ком­нат, вы­соки­ми по­тол­ка­ми, ши­роки­ми ок­на­ми и из­разцо­выми пе­чами.  Ког­да то­пились пе­чи, цвет­ной ор­на­мент ка­феля наг­ре­вал­ся, и при­ят­ное теп­ло раз­ли­валось по все­му до­му. Из об­ста­нов­ки мне за­пом­ни­лось пи­ани­но  фир­мы "Offenbacher" с брон­зо­выми под­свеч­ни­ками, на ко­тором я брен­ча­ла, ста­рин­ный трехс­твор­ча­тый зер­каль­ный трель­яж шо­колад­но­го цве­та с рез­ны­ми цве­тами, кар­ти­ны Шиш­ки­на "Лес" и Вас­не­цова "Але­нуш­ка" в по­золо­чен­ных ра­мах. Не от­ры­ва­ясь,  я всмат­ри­валась в изу­митель­ное  грус­тное ли­цо де­вуш­ки с рас­пу­щен­ны­ми ры­жими во­лоса­ми, тос­ку­ющей по сво­ему брат­цу. Чер­ная во­да озе­ра, под­сту­пив­ший вплот­ную лес, бо­сые но­ги - все го­вори­ло о стра­дани­ях де­вуш­ки и ее не­лег­кой си­рот­ской жиз­ни. В кар­ти­не Шиш­ки­на изоб­ра­жены де­ревья, их ство­лы, вет­ви, листья во всех де­талях. Под де­ревь­ями - кам­ни, пе­сок, не­ров­ности поч­вы - и все это жи­вое, ощу­тимое, ося­за­емое. Эта кар­ти­на и сей­час ви­сит у ме­ня. В гос­ти­ной на пос­та­мен­те сто­яла брон­зо­вая ста­туя - оли­цет­во­рение люб­ви: по­лу­об­на­жен­ные мо­лодые влюб­ленные си­дят на кам­не, а в ру­ках у них не­боль­шое птичье гнез­дышко с птен­цом.

Пом­ню так же лом­берный сто­лик с мра­мор­ной сто­леш­ни­цей. На ней вы­ложе­ны бе­лые и чер­ные квад­ра­тики для иг­ры в шах­ма­ты. Шах­матные фи­гуры, вы­резан­ные из сло­новой кос­ти, хра­нились в ящич­ке. На боль­шом сто­ле, пок­ры­том бар­хатной ска­тертью, час­то сто­ял пу­затый са­мовар, зем­ля­нич­ное ва­ренье в се­реб­ря­ной ва­зоч­ке и ба­буш­ки­но пе­ченье: она лю­била пот­че­вать гос­тей. Име­ли мы и па­тефон с плас­тинка­ми Ко­зина, Вер­тин­ско­го, Пет­ра Ле­щен­ко и дру­гих, зап­ре­щен­ных со­вет­ской властью, пев­цов.

В до­ме имел­ся глу­бокий пог­реб, в ко­тором ба­буш­ка хра­нила кое-ка­кую еду: мо­локо, мас­ло и дру­гие ско­ропор­тя­щи­еся про­дук­ты. Там ца­рил хо­лод, как в скле­пе. Я час­то по лес­тни­це спус­ка­лась в это вол­шебное царс­тво сне­ди лиз­нуть ва­ренье или съ­есть хрус­тя­щий ма­лосоль­ный огур­чик.

Вин­то­вая лес­тни­ца ве­ла на чер­дак, из ок­на ко­торо­го мы вы­леза­ли на кры­шу: ле­том там ус­тра­ивал­ся со­лярий, а зи­мой  - прыж­ки в суг­ро­бы. На чер­да­ке на­ходи­лись ста­рин­ные сун­ду­ки с ког­да-то до­рогой одеж­дой, пе­ресы­пан­ной рез­ко пах­нувшим наф­та­лином. Мои под­ружки лю­били на­ряжать­ся в свет­ских ба­рышень.

Но са­мым ин­те­рес­ным для ме­ня ос­та­вались стоп­ки жур­на­лов "Ни­ва", ко­торый, по-ви­димо­му, по­лучал быв­ший вла­делец до­ма и пос­ле не­го мой де­душ­ка. В га­зете "Прав­да", на ко­торую каж­дая семья обя­зана бы­ла под­пи­сывать­ся, всег­да по­мещал­ся пор­трет толь­ко од­но­го че­лове­ка, срав­ни­мого лишь с бо­гом. Жур­на­лы же рек­ла­миро­вали изящ­ные одеж­ды для кра­сивых дам, ниж­нее белье, сюр­ту­ки и шля­пы для джентль­ме­нов, брач­ные объ­яв­ле­ния, все­воз­можные ус­лу­ги.

Этот  ил­люс­три­рован­ный   жур­нал, из­да­вав­ший­ся в Пе­тер­бурге с 1868 по 1918 го­ды, счи­тал­ся са­мым рас­простра­нен­ным.   Он из­лу­чал а­уру до­рево­люци­он­но­го оча­рова­ния. Текст чи­тать бы­ло труд­но из-за ста­рос­ла­вян­ско­го на­писа­ния. В жур­на­ле пуб­ли­кова­лись ли­тера­тур­ные про­из­ве­дения, ис­то­ричес­кие очер­ки, реп­ро­дук­ции и гра­вюры кар­тин из­вес­тных ху­дож­ни­ков. Там пе­чата­лись кри­миналь­ные ис­то­рии, де­тек­ти­вы, про­ис­шес­твия, анек­до­ты, как нап­ри­мер:   
                                                                                              
Ис­тинная ра­дость. 

- Се­год­ня у ме­ня боль­шая ра­дость. Я встре­тил твою те­щу.

- Что же это за ра­дость для те­бя?
                                                                                                                               - Я ра­ду­юсь, что это твоя те­ща, а не моя.

Рес­то­ратор.

- Ну что, су­дарь, до­воль­ны ос­та­лись жар­ким из зай­ца?

По­сети­тель.

- Что ска­зать вам? О мер­твых ли­бо хо­рошо, ли­бо ни­чего.

Встре­ча­ют­ся два вы­пус­кни­ка Ок­сфор­да. Один го­ворит:   
                                                                                 - На­до же как жизнь сло­жилась. Вот ты за­седа­ешь в па­лате лор­дов… а я все так и ра­ботаю клер­ком.   
                                                                                                                                                                       - В Ок­сфор­де на­до бы­ло учить­ся.    
                                                                                                                        -  Да ты что, мы же вмес­те с то­бой учи­лись!

-  Не  те­бе. Де­душ­ке тво­ему.

Или та­кой афо­ризм: Друг дру­гу ру­ки ар­тисты иног­да жмут прит­ворно, но нож­ку под­став­ля­ют всег­да ис­крен­не.

Апо­фе­оз "Ни­вы" - пуб­ли­кация ро­мана Л.Тол­сто­го "Вос­кре­сение". Ти­раж был ог­ромный, а го­довая под­писка  сто­ила  все­го 6р. 50 к. В жур­на­ле пе­чата­лись: Фет, Тют­чев, Вя­зем­ский, Лес­ков, Че­хов, Блок, Есе­нин, Гу­милев, Ах­ма­това и дру­гие ав­то­ры. К под­писке при­лага­лись  раз­личные соб­ра­ния со­чине­ний, ко­торые от­дель­но сто­или зна­читель­но до­роже. У де­душ­ки сох­ра­нил­ся шес­ти­том­ник  Ген­ри­ха Гей­не, кни­ги сти­хов Есе­нина и Фе­та, на­печа­тан­ные на прек­расной глян­це­вой бу­маге.

Там же, на чер­да­ке, я наш­ла кни­гу в ко­жаном пе­реп­ле­те, ко­реш­ки стра­ниц ее от­ли­вали зо­лотом. Наз­ва­ние ее  -  "Ека­тери­на Ве­ликая" из­да­ния 1836 го­да. Мно­гочис­ленные  пор­тре­ты в кни­ге пе­рело­жены тон­чай­шей проз­рачной бу­магой, за­щищав­шей их от ста­рения и пор­чи. Мно­го раз я чи­тала эту ин­те­рес­ней­шую кни­гу, в ко­торой рас­ска­зана судь­ба Рос­сии, де­яния дер­зкие и прог­рессив­ные им­пе­рат­ри­цы Ека­тери­ны Ве­ликой, (в де­вичес­тве - не­мец­кая прин­цесса Софья Фре­дери­ка Ав­густа. ) Пер­вое же из­да­ние в двух то­мах прид­ворно­го би­ог­ра­фа Жан-Ан­ри де Кас­те­ра по­яви­лось еще в 1798 го­ду и на­зыва­лось "Жизнь Ека­тери­ны Вто­рой, Рос­сий­ской Им­пе­рат­ри­цы".

Как же я изу­милась, ког­да мно­го поз­же ста­ла чи­тать со­вет­ско­го пи­сате­ля Пи­куля о Ека­тери­не, где он за­имс­тво­вал зна­читель­ную часть тек­ста той ста­рин­ной кни­ги, ви­димо ду­мая, что ник­то то из­да­ние не чи­тал.

Кро­ме яб­лонь, во дво­ре рос­ли лис­твен­ные де­ревья - ли­пы и бе­резы, кус­тарни­ки бе­лой и си­рене­вой си­рени, а ков­ро­вым пок­ро­вом слу­жила бур­но рас­ту­щая тра­ва с ве­рони­кой дуб­равной, ро­маш­ка­ми и ты­сяче­лис­тни­ком. Ге­гемон ре­волю­ции пос­та­новил вы­рубить пло­доно­сящий сад, что­бы ни­кому не дос­та­лось, а че­тыре до­ма, рав­но как и наш, стал при­над­ле­жать жи­лищ­но­му уп­равле­нию, взи­мав­ше­му квар­тирную пла­ту. Кро­ме то­го, Ша­рико­вы и Швон­де­ры уп­лотни­ли нас, под­се­лив в дом со­седей, пь­ющих и драв­шихся пос­то­ян­но.

  Меж­ду дву­мя до­мами сто­ял щер­ба­тый стол с дву­мя скамь­ями. За ним всег­да за­сижи­вались му­жики пос­ле ра­боты.

Они ре­зались в кар­ты или сту­чали в до­мино. "Ры­ба!" - ра­дос­тно  раз­да­вались пь­яные го­лоса. Кто-то иг­рал на гар­мо­ни и за­уныв­но пел. На ска­мей­ке не­из­менно как ес­тес­твен­ный ат­ри­бут всег­да си­дел жал­кий мол­ча­ливый че­ловек с кос­ты­лями. Его, ра­нено­го и кон­ту­жен­но­го во вре­мя вой­ны, от­вер­гли же­на и дочь, так как ста­ло из­вес­тно, что на фрон­те у не­го бы­ла ППЖ (по­ход­ная же­на). Про­жил он не­дол­го из-за тя­желых ра­нений, и боль оши­бок и ут­рат за­кон­чи­ли его стра­дания.

В са­мой заб­ро­шен­ной час­ти дво­ра вда­ли от до­мов сто­яло бре­вен­ча­тое стро­ение на три оч­ка с не­зак­ры­вав­ши­мися двер­ца­ми. Ле­том убор­ной еще как-то поль­зо­вались, а зи­мой там об­ра­зовы­вал­ся об­ле­дене­лый жел­то­го цве­та при­горок, на ко­торый взоб­рать­ся или спус­тить­ся без рис­ка сло­мать ко­неч­ности, воз­можнос­ти не бы­ло. По­это­му в это вре­мя го­да по ут­рам из каж­до­го до­ма, ози­ра­ясь по сто­ронам, что­бы не встре­тить­ся с со­седом, кто-ли­бо из семьи, брез­гли­во вы­тянув ру­ку, нес опо­рож­нить гор­шок или вед­ро для ноч­но­го поль­зо­вания, ко­торые за­тем су­шились не­дале­ко от вхо­да в дом. Ря­дом на­ходи­лась дур­но пах­нувшая по­мой­ка, ко­торая ред­ко очи­щалась. Это  са­мое неп­ригляд­ное мес­то дво­ра жиль­цы ста­рались ис­поль­зо­вать ред­ко и по не­об­хо­димос­ти быс­тро.

Во­да на­бира­лась из ко­лон­ки за за­бором. Вед­ро под­ве­шива­лось на крюк и дву­мя ру­ками, на­жимая на руч­ку, на­качи­вали во­ду. На­ши два вед­ра я за­пол­ня­ла за че­тыре при­ема. По­ка до­несешь до до­ма, пол­ведра вып­леснет­ся. Ба­буш­ка всег­да го­вори­ла мне сти­шок расс­тре­лян­но­го дет­ско­го по­эта Ль­ва Кри­вина "Раз­ве до­нес­ла б ты пол­ное ве­дер­ко?" Ес­тес­твен­но, что ко­ромыс­ла, как в де­рев­нях, ник­то не имел. Еда го­тови­лась и ра­зог­ре­валась на ке­росин­ках. Де­тям до­веря­лась по­куп­ка ке­роси­на в жес­тя­ные би­дон­чи­ки, а так­же тем­но­го хо­зяй­ствен­но­го мы­ла для стир­ки. Белье сти­ралось в ко­рытах и су­шилось на ве­рев­ках, на­тяну­тых,  как па­ути­на, меж­ду де­ревь­ями дво­ра.

Од­нажды из ок­на гос­ти­ной я уви­дела че­рез тю­левую за­навес­ку пар­ня, пы­тав­ше­гося от­мычкой от­крыть на­шу дверь. Я бро­силась на пол и по­пол­зла на ба­буш­ки­ну по­лови­ну, с ужа­сом по­веда­ла ей о го­товя­щем­ся ог­рабле­нии. Ба­буш­ка с уди­витель­ной для ее воз­раста под­вижностью рас­пахну­ла дверь, па­рень от­ско­чил, как ужа­лен­ный, си­ганул че­рез за­бор, а ба­буш­ка еще гром­ко кри­чала вдо­гон­ку стре­митель­но уди­рав­ше­му во­ру. По­том она по­жало­валась Ро­мано­ву об этом эпи­зоде, так как тот знал всех, за­нимав­шихся этим про­мыс­лом и до сло­ма всех до­мов в 1962 го­ду, ни­чего по­доб­но­го не пов­то­рялось. Прав­да, во вре­мя пе­ре­ез­да мы не дос­чи­тались нес­коль­ких свя­зок книг, наз­ва­ния ко­торых я пом­ню по сей день. 

По вос­кре­сень­ям в единс­твен­ный вы­ход­ной день я с ма­мой ез­ди­ла на трам­вае в ба­ню, выс­та­ивая длин­ную оче­редь. "Не графья, - как ска­зал бы ге­рой Ар­ка­дия Рай­ки­на, за­пол­няя ван­ну огур­ца­ми, - на 1 мая и Но­вый год бу­дете мыть­ся в ба­не". Го­лые жен­щи­ны с деть­ми ос­тавля­ли сло­жен­ную одеж­ду в боль­шом за­ле на скамье и, зах­ва­тив хо­зяй­ствен­ное мы­ло и бе­рес­тя­ную мо­чал­ку, ны­ряли в гус­той пар­ной ту­ман. Ос­то­рож­но дви­гались по сколь­зко­му по­лу в по­ис­ках сво­бод­ной шай­ки, ко­торую толь­ко что кто-то ис­поль­зо­вал, за­пол­ня­ли во­дой, и на­чина­лось дей­ство, кон­ца ко­торо­го я не пом­ню, по­тому что всег­да те­ряла соз­на­ние. Ник­то не ду­мал о са­нита­рии и брез­гли­вос­ти. Ког­да по­яви­лись ду­шевые ка­бин­ки, со мной про­ис­хо­дило то же са­мое. Оч­нувшись, я ви­дела бан­щи­цу, дер­жавшую пе­ред мо­им но­сом ват­ку с на­шатыр­ным спир­том. Уда­рялась ли я го­ловой, не знаю, но го­лов­ные бо­ли му­чили ме­ня всю жизнь.

Рос­ла я очень бо­лез­ненным ре­бен­ком, нос был пос­то­ян­но за­бит, и я всег­да ды­шала ртом. Од­на из мо­их те­тей всег­да кри­чала:  "пой­ди выс­моркай нос". В ка­кой-то по­лик­ли­нике на ули­це 25 ок­тября мне вы­реза­ли аде­но­иды. Обе­щали дать мо­роже­ное, но не да­ли. Пос­ле опе­рации мы с ма­мой еха­ли на мет­ро до­мой.  У ме­ня кру­жилась го­лова и тош­ни­ло. Сво­бод­ных мест в ва­гоне не бы­ло. По­жилой че­ловек ус­ту­пил мне мес­то, так как ви­дел, что мне очень пло­хо. До­ма я, из­му­чен­ная опе­раци­ей и ус­тавшая от до­роги, лег­ла от­дохнуть. Врач вы­писал для ме­ня кап­ли в нос для быс­тро­го за­жива­ния, че­му я ужас­но про­тиви­лась. Ма­ма и сес­тра с са­мыми луч­ши­ми по­буж­де­ни­ями ста­рались по­бороть мое соп­ро­тив­ле­ние или си­лой или убеж­де­ни­ем, но им ни­ког­да не уда­валось за­капать мне кап­ли.

Я бы­ла до­маш­ним ре­бен­ком - за мной приг­ля­дыва­ла ба­буш­ка; де­душ­ка, па­па и ма­ма ра­бота­ли, а сес­тра хо­дила в шко­лу. Иног­да во вре­мя еды у ме­ня в гор­ле зас­тре­вала рыб­ная кос­точка. Тог­да ба­буш­ка кла­ла свою ру­ку мне на го­лову, что-то шеп­та­ла и кос­точка уже не за­дева­ла гор­ло. Мне 6-ти­лет­ней до­веря­лись хлеб­ные кар­точки, по ко­торым  в то вре­мя рас­пре­деля­лись про­дук­ты.
 
 Прой­дя це­лый квар­тал и пе­рей­дя ули­цу, я по­пада­ла в по­лутем­ный бре­вен­ча­тый ма­газин, где пол­новлас­тной хо­зяй­кой яв­ля­лась тол­стая про­дав­щи­ца в гряз­ном фар­ту­ке и с гряз­ны­ми ног­тя­ми. Зад­няя сте­на бы­ла вы­ложе­на кон­сер­вны­ми бан­ка­ми с кра­бами и мор­ской ка­пус­той, но их ник­то не по­купал. С двух сто­рон сто­яли де­ревян­ные боч­ки с крас­ной и чер­ной ик­рой, ко­торую мог­ли бы есть лож­ка­ми, как это де­лал Ве­реща­гин из ки­нофиль­ма "Бе­лое сол­нце пус­ты­ни". Но да­леко не каж­дый мог се­бе поз­во­лить по­доб­ные тра­ты. В один из та­ких по­ходов я по­теря­ла хлеб­ные кар­точки, но не пом­ню, что­бы ме­ня на­каза­ли.

У даль­не­го края за­бора жи­тели пос­тро­или са­рай­чи­ки, в ко­торых дер­жа­ли кур - не­сушек и раз­ное ба­рах­ло. Ут­ром ба­буш­ка да­вала мне кор­зи­ноч­ку и про­сила при­нес­ти све­жие яй­ца на зав­трак. Зам­ки бы­ли сим­во­личес­кие - ку­сок про­воло­ки со­еди­нял две дуж­ки. Я под­ни­мала теп­лую пес­трую ку­роч­ку, ко­торая без­ро­пот­но раз­ре­шала от­нять ее бу­дущее по­томс­тво. Я все ду­мала, по­чему го­ворят "ку­риные моз­ги", на­вер­ное, по­тому что она да­же не пы­та­ет­ся соп­ро­тив­лять­ся и за­щищать свое гнез­до. Но иног­да кто-ни­будь ус­пе­вал заб­рать яй­ца рань­ше, и это слу­чалось до тех пор, по­ка де­душ­ка не пос­та­вил ам­барный за­мок, что ли­шило воз­можнос­ти во­ровать, по­это­му час­то нам вслед шпа­на кри­чала не­пот­ребные гряз­ные сло­ва, ос­кор­бля­ющие дос­то­инс­тво че­лове­ка.

При­дя с ра­боты, мой ти­хий, мол­ча­ливый де­душ­ка, за­ложив ру­ки за спи­ну, как хо­дят ста­рые лю­ди, про­гули­вал­ся вок­руг на­шего до­ма. Ка­кие мыс­ли ро­ились в его муд­рей­шей го­лове, ра­довал­ся ли он то­му, что семья ос­та­лась жи­ва, го­ревал ли о по­терян­ном иму­щес­тве в Мос­кве и о день­гах, вло­жен­ных в до­ма и апель­си­новые план­та­ции в Па­лес­ти­не, ку­да не ус­пе­ли у­ехать? Ник­то это­го не зна­ет. Как-то из ок­на я уви­дела, как за де­душ­кой, ко­пируя его по­ход­ку, шел со­сед­ский па­рень Толь­ка Мед­ве­дев, но де­душ­ка его не за­мечал. Тог­да Мед­ве­дев стал об­зы­вать ста­рого че­лове­ка мер­зки­ми обид­ны­ми сло­вами, но де­душ­ка не из­ме­нил сво­его по­веде­ния. Во мне за­кипе­ла не­нависть, оби­да и ярость, я вы­бежа­ла из до­ма, схва­тила ка­мень, под­ле­тела к Мед­ве­деву, ко­торый был вы­ше ме­ня на це­лую го­лову и тя­желее на двад­цать ки­лог­раммов, и ста­ла не­ис­то­во, как в рас­ска­зе "Мек­си­канец" Дже­ка Лон­до­на, ко­лотить кам­нем по его го­лове. Я не мог­ла ос­та­новить­ся да­же тог­да, ког­да все это хам­ское ли­цо за­лива­ла кровь. Я его по­беди­ла, я отом­сти­ла за де­душ­ку. А мне толь­ко ис­полни­лось семь лет. И ро­дите­ли Мед­ве­дева не по­жало­вались за раз­би­тую го­лову их сы­на.

Во дво­ре жи­ло мно­го де­тей, и мы иг­ра­ли в не­затей­ли­вые иг­ры с мя­чом, пры­гал­ка­ми, в ис­порчен­ный те­лефон, в пря­тал­ки.  Мно­гие рос­ли пос­ле вой­ны без от­цов. Те­леви­зора еще ник­то не имел. В те­ат­ре я бы­ла раз на "Си­ней пти­це" Ме­тер­линка, в ки­ноте­ат­ре "Ро­дина" око­ло нас де­монс­три­рова­лись тро­фей­ные филь­мы "Де­вуш­ка мо­ей меч­ты" с Ма­рикой Рокк - не­мец­кий (на этот фильм де­ти до 16 лет не до­пус­ка­лись, но ма­лень­ким раз­ре­шал­ся вход с ро­дите­лями) и аме­рикан­ский фильм - меч­та "Тар­зан"  c Вай­смюл­ле­ром. Же­ла­ющие пос­мотреть филь­мы ча­сами выс­та­ива­ли длин­ные оче­реди за би­летом.
 
И мы, уже школь­ни­ки, хо­дили в единс­твен­ный ки­ноте­атр, би­лет тог­да сто­ил три руб­ля.  Мне бы­ло не­выно­симо стыд­но про­сить у ма­мы день­ги, хо­тя она ни­ког­да бы не от­ка­зала. Прось­ба та­кого ро­да ста­вила ме­ня в уни­зитель­ное по­ложе­ние поп­ро­шай­ки, и это чувс­тво не­лов­кости сох­ра­нилось на всю жизнь. Ког­да поз­же у ме­ня про­сили  одол­жить день­ги, я, не дос­лу­шав, вру­чала не­об­хо­димую сум­му, ес­ли име­ла, так как ду­мала, что че­ловек ис­пы­тыва­ет та­кое же сму­щение и стыд, как и я ког­да-то.

Ис­точни­ком поз­на­ния ста­ли для ме­ня кни­ги, хо­тя по­сеще­ние биб­ли­оте­ки не дос­тавля­ло мне удо­воль­ствия. Вдоль при­лав­ка  сто­яла од­на оче­редь к биб­ли­оте­кар­ше, что­бы сдать ста­рые, про­читан­ные кни­ги, и взять но­вые. Но по­лучить кни­ги раз­ре­шалось толь­ко пос­ле за­пол­не­ния чи­татель­ской кар­точки, где, как и вез­де и всег­да, зна­чил­ся пя­тый пункт - на­ци­ональ­ность. Ка­кое для биб­ли­оте­ки име­ло зна­чение,  взял ли кни­гу рус­ский, та­тарин или ев­рей? Или это со­ци­оло­гичес­кие ста­тис­ти­чес­кие дан­ные оп­ре­деля­ли, ка­кой на­род бо­лее гра­мот­ный и ум­ный? Или еще раз уни­зить, что­бы знал свое мес­то в этом "спра­вед­ли­вом" об­щес­тве, где ниж­нюю сту­пень по шка­ле Мар­кса - Ста­лина - Гит­ле­ра за­нима­ют ев­реи?

Пря­мого дос­ту­па к кни­гам не су­щес­тво­вало: пе­ред то­бой ле­жали 3-4 кни­ги для вы­бора, а во вре­мя об­ме­на ты дол­жен рас­ска­зать сю­жет про­читан­но­го, ина­че но­вую кни­гу не по­лучишь. Ка­кой же нас­ту­пил вос­торг, ког­да, на­конец, раз­ре­шили са­мим вы­бирать кни­ги с по­лок и воз­вра­щать их, не от­чи­тыва­ясь, как в КГБ при доп­ро­се.

По ве­черам к нам час­то на­веды­вал­ся учас­тко­вый ми­лици­онер, ко­торо­му па­па всег­да на­ливал "го­рил­ки". Он рас­ска­зывал о про­ис­шес­тви­ях в рай­оне и спра­шивал со­вета. Учас­ти­лись кра­жи, по­яви­лись кар­манни­ки, ко­торые, на­вер­ное, ни­ког­да и не ис­че­зали, прос­то дей­ство­вали бо­лее ос­то­рож­но. Пос­ле "ве­ликой" ам­нистии 1953 го­да страш­но ста­ло хо­дить по ули­цам. Од­нажды я еха­ла в поч­ти пус­том трол­лей­бу­се, до­ма сня­ла свое по­ношен­ное паль­то и об­на­ружи­ла лез­ви­ем сде­лан­ный по­рез во внут­реннем кар­ма­не.   Сде­лано  все нас­толь­ко про­фес­си­ональ­но, что я да­же не за­мети­ла, как ко мне приб­ли­жал­ся щи­пач. Счастье, что гла­за не по­резал.

А мой па­па - на­ив­ный иде­алист, эн­цикло­педи­чес­ки об­ра­зован­ный че­ловек, всег­да бес­ко­рыс­тно по­могал нуж­давшим­ся в дель­ных со­ветах и доб­рых де­лах. Так, из эва­ку­ации вер­ну­лась семья Ка­зик, мать и две де­воч­ки та­кого же воз­раста, как моя сес­тра и я. Их квар­ти­ра бы­ла за­селе­на людь­ми, при­ехав­ши­ми рань­ше. Па­па приг­ла­сил их жить у нас, по­ка он не вых­ло­почет им ком­на­ту. Мы жи­ли как од­на семья, пи­тались вмес­те, проб­ле­мы ре­шали со­об­ща. Те­тя Ка­тя Ка­зик всег­да про­сила па­пу по до­роге на ра­боту опус­кать пись­ма в поч­то­вый ящик. По­рядоч­но­му че­лове­ку не прис­та­ло пер­люс­три­ровать чу­жую поч­ту. Па­пу да­же за­подоз­рить в чем-то неп­ри­лич­ном бы­ло не­воз­можно. Но в тот раз пись­мо как бы жгло кар­ман его пид­жа­ка. Па­па ин­ту­итив­но по­чувс­тво­вал  ос­трую не­об­хо­димость  уз­нать, что пи­шет жи­вущая на всем го­товом в его до­ме Ка­тя. Пер­вые строч­ки зас­та­ли его врас­плох: "До­рогой Гри­ша, по­ка ты про­лива­ешь свою кровь на фрон­те, эти жи­ды нас­лажда­ют­ся в сво­ем до­ме, а я с деть­ми мо­та­юсь по под­ва­лам"…

Я не пом­ню, как па­па от­ре­аги­ровал на эту ложь, знаю толь­ко, что он ус­тро­ил Ка­тю на ра­боту, а де­тям дос­та­вал пу­тев­ки в пи­онер­ский ла­герь в На­хаби­но; он ра­ботал тог­да в Ми­нис­терс­тве Ге­оло­гии. Мне, как и па­пе, все вре­мя хо­чет­ся по­мочь лю­дям, не ожи­дая бла­годар­ности. Ког­да нам пла­тят за бла­город­ный пос­ту­пок, его у нас от­ни­ма­ют. Но по­чему го­ворят: бла­гими на­мере­ни­ями усе­яна до­рога в ад; не де­лай доб­ра, не бу­дет зла или ни од­но доб­рое де­ло не ос­та­ет­ся без­на­казан­ным? Но все рав­но, пос­ле каж­дой по­щечи­ны я ста­ра­юсь не от­ка­зывать в по­мощи лю­дям.

Ро­див­ши­еся в тот пе­ри­од лю­ди до­воль­ство­вались тем, что име­ли, а мои пред­ки еще нем­но­го пом­ни­ли хо­рошие вре­мена и мог­ли их срав­нить с ши­рокой пос­тупью "проц­ве­та­юще­го" со­ци­ализ­ма. Я на­мерен­но не упо­минаю здесь страш­ное пог­ромное вре­мя, че­рез ко­торое прош­ли поч­ти все рос­сий­ские ев­реи, вклю­чая семьи мо­их де­душек  и ба­бушек. На­пом­ню, что пер­вый ев­рей­ский пог­ром слу­чил­ся в Одес­се в 1821 го­ду. Не го­ворю о Хо­локос­те, жер­тва­ми ко­торо­го ста­ли и на­ши родс­твен­ни­ки в Ки­еве и в бе­лорус­ской де­рев­не око­ло Клин­цов, расс­тре­лян­ные и сбро­шен­ные в ов­ра­ги и рвы. Ни один муж­чи­на из на­шей семьи с вой­ны не вер­нулся - сы­рая зем­ля им мо­гила. Стра­ницы ис­то­рии ев­рей­ско­го на­рода, его мук и стра­даний, от­ва­ги од­них и ни­зос­ти дру­гих еще не до­писа­ны. Страш­но. Сер­дце хо­лоде­ет от этих вос­по­мина­ний.

Вот, по­жалуй, и все очень крат­кие мои вос­по­мина­ния о на­шем дво­ре, все до­ма ко­торо­го снес­ли,  зем­лю рас­чисти­ли, раз­ровня­ли грей­де­рами и кат­ка­ми, как бы сти­рая нав­сегда прош­лое, а на этом мес­те пос­тро­или за­вод теп­ло­вой ав­то­мати­ки. Лю­ди разъ­еха­лись в раз­ные рай­оны и ни­ког­да боль­ше не встре­чались. Как мно­го бы­ло про­жито, пе­режи­то и на­жито в бы­лой жиз­ни, мно­го дур­но­го и не­мало хо­роше­го, че­го за­чер­ки­вать не сле­ду­ет.

Не­кото­рые ска­жут, что бы­ли сот­ни по­доб­ных дво­ров со сход­ны­ми си­ту­аци­ями и что ж из это­го сле­ду­ет? Но это бы­ла моя единс­твен­ная не­пов­то­римая жизнь, мое детс­тво, мои смут­ные вос­по­мина­ния, ког­да не бы­ло иг­ру­шек,  кро­ме мя­ча и пры­галок. Мы ра­дова­лись кус­ку чер­но­го хле­ба с солью, ко­торый обыч­но все ре­бята ели во дво­ре, а до­ма мы ма­кали хлеб в блюд­це с во­дой и солью, нем­но­го раз­бавлен­ны­ми под­солнеч­ным мас­лом, и бы­ли сы­ты этой мур­цовкой. Мы же­вали жмых, и это то­же бы­ло вкус­но. Мы ве­рили, что жи­вем в са­мой луч­шей стра­не ми­ра. Это сво­его ро­да ис­то­рия не так уж да­леко­го вре­мени, все­го ка­ких-то 65 лет то­му на­зад. Жизнь это­го дво­ра как бы от­ра­жение ис­то­рии и эко­номи­ки всей стра­ны, ее нравс­твен­ности и че­лове­чес­ких от­но­шений то­го вре­мени. Эво­люция ци­вили­зации не при­ос­та­нав­ли­ва­ет­ся. Жизнь про­дол­жа­ет­ся бла­года­ря не­ус­той­чи­вос­ти. Мир веч­но тре­вожен, и тем жи­вет.

Вот та­кое пос­ле­во­ен­ное детс­тво вы­пало на­шему по­коле­нию, по­это­му и бо­лели пос­то­ян­но, пи­тались скуд­но, уми­рали мо­лоды­ми, мно­гие не до­жили до се­год­няшне­го дня, и не бы­ло проб­лем с ожи­рени­ем.
 
Жизнь че­лове­чес­кая так да­лека от со­вер­шенс­тва, так хруп­ка и быс­тро­теч­на. С точ­ки зре­ния мо­лодос­ти жизнь - бес­ко­неч­ное бу­дущее, с точ­ки зре­ния ста­рос­ти - очень ко­рот­кое прош­лое.  И   ра­но или поз­дно нас­ту­па­ет ми­нута, ког­да впе­реди толь­ко прош­лое.

"Да, на­шей жиз­ни та­кова ос­но­ва. Так бы­ло, так про­будет - веч­но но­во" (Фир­до­уси, Х век).