Науму Коржавину - девяносто!

На­уму Кор­жа­вину - 90! По­верить в это труд­но - мне ка­залось, что он че­ловек без воз­раста, веч­но мо­лодой. О нем всег­да хо­дили ле­ген­ды по всей Мос­кве, а по­том рас­хо­дились кру­гами по про­вин­ци­аль­ным ли­тера­тур­ным ок­ра­инам. На­ша семья в зна­мени­тые от­те­пель­ные 60-ые жи­ла во Ль­во­ве. Моя ма­ма бы­ла близ­кой под­ру­гой Ев­ге­нии Се­менов­ны Гин­збург (ма­тери Ва­силия Ак­сё­нова), ко­торая по во­ле судь­бы, пос­ле ла­геря, по­сели­лась в на­шем го­роде. Она ра­бота­ла жур­на­лис­ткой и сот­рудни­чала с мос­ков­ски­ми га­зета­ми. Ког­да Ев­ге­ния Се­менов­на ез­ди­ла в Мос­кву, то при­вози­ла ли­тера­тур­ные но­вос­ти, ко­торы­ми охот­но де­лилась.

Вот тог­да-то для ме­ня и по­яви­лось имя На­ума Кор­жа­вина, о ко­тором она по нес­коль­ким при­чинам вре­мя от вре­мени упо­мина­ла в на­ших бе­седах. Кор­жа­вин, как и она, в прош­лом был арес­то­ван и сос­лан поч­ти на де­сять лет. Пос­ле воз­вра­щения в Мос­кву, сно­ва прес­ле­довал­ся влас­тя­ми за свои сти­хот­во­рения, ко­торые ре­печа­тыва­лись на пи­шущих ма­шин­ках. В те вре­мена Кор­жа­вин был еще и од­ним из пред­ста­вите­лей ина­комыс­лия сре­ди мо­лодых мос­ков­ских ин­теллек­ту­алов.

Ев­ге­ния Се­менов­на в сво­ей гос­тепри­им­ной, тес­ной квар­тирке, но с обя­затель­ным ча­епи­ти­ем, чи­тала мне, мо­лодо­му че­лове­ку, лек­ции по рус­ской ли­тера­туре и сов­ре­мен­ной по­эзии. Это бы­ли пред­ме­ты, о ко­торых она зна­ла не по­нас­лышке. Де­лала она это со­вер­шенно пот­ря­са­юще, очень ар­тистич­но, хо­рошо пос­тавлен­ным го­лосом. Па­мять у неё бы­ла ред­кая. Я за­пом­нил с ее слов нес­коль­ко сти­хот­во­рений На­ума Кор­жа­вина. Са­ма она тог­да ра­бота­ла над зна­мени­тым ро­маном "Кру­той мар­шрут" ("Под сенью Лю­цифе­рова кры­ла"), а я был од­ним из пер­вых слу­шате­лей од­но­го из ва­ри­ан­тов это­го про­из­ве­дения.

Са­мого Кор­жа­вина - "живь­ем" - я уви­дел в на­чале се­миде­сятых, в Мос­кве, из­да­лека, на ка­ком-то по­эти­чес­ком ве­чере (но сти­хи тог­да он не чи­тал). По­дой­ти к не­му не ре­шил­ся, хо­тя у нас бы­ли об­щие зна­комые. Внеш­не он не про­из­вел на ме­ня силь­но­го впе­чат­ле­ния: груз­ный и ма­лопод­вижный. Но он был в цен­тре вни­мания, воз­ле не­го тол­пился на­род. Да­же, ес­ли бы я за­хотел к не­му про­тис­нуть­ся, это бы­ло бы сде­лать не лег­ко.

Од­на­ко судь­ба по­дари­ла мне в даль­ней­шем не од­ну встре­чу с этим уди­витель­ным и яр­ким че­лове­ком. Мы лич­но поз­на­коми­лись уже в Фи­ладель­фии в на­чале вось­ми­деся­тых го­дов, ког­да оба ока­зались в им­мигра­ции. Кор­жа­вин у­ехал в 1973 го­ду, я в 1979. Жил он в Бос­то­не. Вот как опи­сыва­ет его тог­дашнее по­ложе­ние пи­сатель­ни­ца Ири­на Чай­ков­ская в статье "Свет­лый день ка­лен­да­ря" ("По­бережье", № 21, 2012): "У­ехав из Рос­сии в 70-х во впол­не ра­ботос­по­соб­ном воз­расте, На­ум Мо­исе­евич не смог уко­ренить­ся в Аме­рике, най­ти здесь мес­то по се­бе, ус­тро­ить­ся на служ­бу, сде­лать­ся аме­рикан­цем".

Так по­лучи­лось, что ме­ня поп­ро­сили пред­ста­вить Кор­жа­вина мес­тной пуб­ли­ке в клу­бе. Он гос­тил в это вре­мя в при­горо­де Фи­ладель­фии. Я по­мог ему вый­ти на сце­ну, так как он уже тог­да очень пло­хо ви­дел (в Аме­рике та­ких лю­дей на­зыва­ют legally blind). Ири­на Чай­ков­ская в вы­ше­упо­мяну­той статье за­мети­ла: "На­ум Мо­исе­евич уже дав­но жи­вет в си­ту­ации, ког­да зре­ние от­ка­зало, но на воп­рос о жиз­ни ча­ще все­го от­ве­ча­ет не жа­лоба­ми, а спо­кой­ным: "Тер­плю". Мне за­пом­ни­лась од­на пот­ря­са­ющая де­таль этой встре­чи. Вый­дя на сце­ну, пе­ред тем как чи­тать сти­хи, он ска­зал: "…Я по­эт сред­ний. Рос­сия стра­на боль­ших по­этов, по­это­му быть сред­ним - это то­же боль­шая честь". Жи­вя уже мно­го лет в ли­тера­тур­ной сре­де, лю­дей с по­вышен­ной са­мо­оцен­кой и са­молю­би­ем, Кор­жа­вин сде­лал сверхскром­ное за­яв­ле­ни­ем, ко­торое ме­ня сра­зу же по­кори­ло.

Сле­ду­ющая встре­ча с На­умом Кор­жа­виным про­изош­ла на ка­фед­ре сла­вис­ти­ки (от­де­ление рус­ско­го язы­ка и ли­тера­туры) Пен­силь­ван­ско­го Уни­вер­си­тета, ку­да ме­ня приг­ла­сила про­фес­сор Ев­ге­ния Ка­цене­лин­бой­ген. Он чи­тал лек­цию на те­му из об­ласти эти­ки и эс­те­тики. Обыч­но в этой а­уди­тории на та­кие встре­чи при­ходи­ло че­ловек семь, ну от си­лы де­сять. В этот раз на Кор­жа­вина приш­ло че­ловек пять­де­сят. Я был очень удив­лен. Это бы­ли по­ляки, ук­ра­ин­цы, че­хи, сло­ваки, югос­ла­вы и т.д. Поз­днее, уже в пе­рес­тро­еч­ные вре­мена, ког­да Кор­жа­вин при­ез­жал в Мос­кву, на его встре­чи при­ходи­ла вся по­лити­чес­кая эли­та - от пра­вых до ле­вых с про­межу­точ­ны­ми звень­ями. Он всем был ин­те­ресен, его ува­жали. Зал всег­да бы­вал пе­репол­нен. По­чему так слу­чалось? От­вет на этот воп­рос да­ёт ли­тера­туро­вед Ири­на Пан­ченко в статье "Ведь нет, кро­ме нас, тру­бачей на зем­ле" ("По­бережье", № 14, 2005):

"Пос­те­пен­но к нам при­ходит осоз­на­ние то­го, что зна­чит для рус­ской куль­ту­ры по­эт и про­за­ик На­ум Кор­жа­вин. Чи­тате­лям близ­ка его бла­город­ная идея лич­ной от­ветс­твен­ности каж­до­го за всё, про­ис­хо­дящее в ми­ре. Они раз­де­ля­ют его стрем­ле­ние к сох­раннос­ти сис­те­мы бе­зус­ловных нравс­твен­ных цен­ностей (чес­тнос­ти, со­вес­тли­вос­ти, по­рядоч­ности, дос­то­инс­тва). В эпо­ху меж­ду­народ­но­го тер­ро­риз­ма всем по­нят­на его боль и тре­вога за судь­бу за­пад­ной ци­вили­зации, без ко­торой, по его сло­вам, "всё, чем мы в жиз­ни до­рожим, ста­ло бы не­умес­тным и не­воз­можным".

Ири­на Пан­ченко за­вер­ша­ет свою статью те­ми строч­ка­ми из сти­хов На­ума Кор­жа­вина, ко­торые воп­ло­ща­ют кре­до по­эта. Ведь это горь­кое и муд­рое ав­тор­ское кре­до и се­год­ня ос­та­ёт­ся ак­ту­аль­ным:

Жизнь бь­ёт ме­ня час­то. Спле­ча. Сго­ряча.
Но всё же я жду сво­его тру­бача.
Ведь прав­да не мер­кнет и со­весть не спит.
Но го­ды ухо­дят, а он - не тру­бит.

И ста­рость под­хо­дит. И хва­тит ли сил
До смер­ти меч­тать, чтоб тру­бач зат­ру­бил?
А мо­жет, са­мим над­ры­вать­ся во мгле?
Ведь нет, кро­ме нас, тру­бачей на зем­ле.

Как-то не­боль­шая груп­па фи­ладель­фий­ских по­этов по­еха­ла выс­ту­пать со сти­хами в Бос­тон. Ор­га­низо­вал встре­чу ли­тера­туро­вед, пре­пода­ватель Бо?стон Ко?ллед­жа Ми­ха­ил Крепс. В ней учас­тво­вал и На­ум Кор­жа­вин. Ког­да нас­та­ла моя оче­редь чи­тать сти­хи, я ре­шил сде­лать не­боль­шое от­ступ­ле­ние и про­чел сти­хот­во­рение в про­зе Ива­на Тур­ге­нева, на­писан­но­го вне Рос­сии:

"Во дни сом­не­ний, во дни тя­гос­тных раз­ду­мий о судь­бах мо­ей ро­дины, ты один мне под­дер­жка и опо­ра, о ве­ликий, мо­гучий, прав­ди­вый и сво­бод­ный рус­ский язык! Не будь те­бя - как не впасть в от­ча­яние при ви­де все­го, что со­вер­ша­ет­ся до­ма? Но нель­зя ве­рить, что­бы та­кой язык не был дан ве­лико­му на­роду!"

Это бы­ло на­писа­но в и­юне 1882 го­да, и я про­читал его к сто­летию со дня на­писа­ния - ле­том 1982 го­да.

По­том я чи­тал сти­хи. Пос­ле ме­ня взял сло­во На­ум Кор­жа­вин. Он об­ра­тил­ся ко мне (я пе­редаю текст близ­ко к ори­гина­лу):

"Игорь, вы про­чита­ли чу­дес­ное сти­хот­во­рение Ива­на Тур­ге­нева. Но я к это­му хо­чу до­бавить, что тот же прек­расный рус­ский язык мо­жет на­водить страх и ужас на лю­дей. Я был не­дав­но в Ри­ме, за­шел в мес­тный ХИ­АС по де­лу. Там бы­ли аф­ган­ские бе­жен­цы, ко­торым по­мога­ла эта ор­га­низа­ция. Они си­дели вдоль сте­ны. Мы шли по ко­ридо­ру с мо­им при­яте­лем и го­вори­ли по-рус­ски. И вдруг я ус­лы­шал гром­кий плач де­тей. Поз­же мне объ­яс­ни­ли, что, ког­да они слы­шат рус­скую речь, их ох­ва­тыва­ет страх и ужас бом­бё­жек. У них про­ис­хо­дит нер­вный срыв. Вот вам и ве­ликий, мо­гучий рус­ский язык…"

В этом был весь На­ум Кор­жа­вин. За­тем он чи­тал свои сти­хи. Я за­пом­нил его "фир­менное", зна­мени­тое сти­хот­во­рение "Па­мяти Гер­це­на" (Бал­ла­да об ис­то­ричес­ком не­досы­пе, 1972 год), ко­торое я хо­чу пол­ностью вос­про­из­вести:

Лю­бовь к Доб­ру раз­бе­реди­ла сер­дце им.
А Гер­цен спал, не ве­дая про зло...
Но де­каб­ристы раз­бу­дили Гер­це­на.
Он не­дос­пал. От­сю­да всё пош­ло.

И, оша­лев от их пос­тупка дер­зко­го,
Он под­нял страш­ный на весь мир трез­вон.
Чем раз­бу­дил слу­чай­но Чер­ны­шев­ско­го,
Не зная сам, что этим сде­лал он.

А тот со сна, имея нер­вы сла­бые,
Стал к то­пору Рос­сию при­зывать, -
Чем пот­ре­вожил креп­кий сон Же­лябо­ва,
А тот Пе­ров­ской не дал всласть пос­пать.

И за­хоте­лось тут же с кем-то драть­ся им,
Ид­ти в на­род и не стра­шить­ся дыб.
Так на­чалась в Рос­сии кон­спи­рация:
Боль­шое де­ло - дол­гий не­досып.

Был царь убит, но мир не за­жил за­ново.
Же­лябов пал, ус­нул нес­ладким сном.
Но пе­ред этим по­будил Пле­хано­ва,
Чтоб тот по­шёл сов­сем дру­гим пу­тем.

Всё обой­тись мог­ло с те­чень­ем вре­мени.
В по­рядок мог втя­нуть­ся рус­ский быт...
Ка­кая су­ка раз­бу­дила Ле­нина?
Ко­му ме­шало, что ре­бёнок спит?

На тот воп­рос от­ве­та не­ту точ­но­го.
Ко­торый год мы ищем зря его...
Три сос­тавные час­ти - три ис­точни­ка
Не про­яс­ня­ют здесь нам ни­чего.

Да он и сам не знал, по­жалуй, это­го,
Хоть мес­ти в нем за­пас не ис­ся­кал.
Хоть тот воп­рос на­уч­но он ис­сле­довал, -
Лет пять­де­сят ви­нов­но­го ис­кал.

То в "Бун­де", то в ка­детах... Не най­дут­ся ли
Хоть там сле­ды. И в не­уда­че зол,
Он сра­зу всем ус­тро­ил ре­волю­цию,
Чтоб ни один от ка­ры не ушел.

И с пес­ней шли к Гол­го­фам под зна­мёна­ми
От­цы за ним, - как в слад­кое житьё...
Пусть нам прос­тятся мор­ды по­лусон­ные,
Мы де­ти тех, кто не­дос­пал свое.

Мы спать хо­тим... И ни­куда не деть­ся нам
От жаж­ды сна и жаж­ды всех су­дить...
Ах, де­каб­ристы!.. Не бу­дите Гер­це­на!..
Нель­зя в Рос­сии ни­кого бу­дить.

---------------

Ис­точник: Н. Кор­жа­вин; "Вре­мена", Из­бран­ное. Изд-во "По­сев", Фран­кфурт, Гер­ма­ния, 1976.

На се­год­няшний день (ок­тябрь 2015), ког­да рос­сий­ские са­молё­ты бом­бят Си­рию, это зву­чит не ме­нее ак­ту­аль­но, чем в 1982 го­ду. Не вда­ва­ясь в по­лити­чес­кую си­ту­ацию, сле­ду­ет за­метить, что пи­лоты го­ворят по-рус­ски, а вни­зу, на зем­ле опять гиб­нут де­ти.

Ири­на Чай­ков­ская пи­шет о Кор­жа­вине: "Он ос­тался че­лове­ком "от­ту­да", и сей­час, ког­да здо­ровье не поз­во­ля­ет ему ез­дить в Рос­сию, на­вещать ста­рых дру­зей, выс­ту­пать пе­ред шум­ной, бур­ли­вой рос­сий­ской а­уди­тори­ей, он пе­режи­ва­ет эту си­ту­ацию весь­ма бо­лез­ненно".

Вспо­минаю еще од­ну встре­чу с На­умом Кор­жа­виным в Нью-Й­ор­ке, в гос­ти­нице Marriott, на аме­рика­но-рос­сий­ской кон­фе­рен­ции рус­ско­языч­ных ин­теллек­ту­алов обе­их стран (World Russian Forum). Там бы­ла мас­са ин­те­рес­но­го на­рода: Ми­ха­ил Эп­штейн, Алек­сандр Янов, Вла­димир Тор­чи­лин, Со­ломон Вол­ков и т.д. Был да­же прап­раправ­нук Ль­ва Ни­кола­еви­ча Тол­сто­го - Вла­димир Иль­ич Тол­стой, ди­рек­тор до­ма-му­зея в Яс­ной По­ляне.

За круг­лым сто­лом бы­ло че­ловек двад­цать пять дис­куссан­тов. Ос­таль­ные слу­шате­ли бы­ли в при­мыка­ющем за­ле, приб­ли­зитель­но че­ловек сто. Я си­дел за од­ним сто­лом с Кор­жа­виным. Он, собс­твен­но, и на­чал дис­куссию. Я в де­талях не пом­ню, о чём На­ум го­ворил, но идея бы­ла о раз­ли­чи­ях аме­рикан­ско­го и рос­сий­ско­го об­щес­тва. Он за­дал тон. По­том на­чалась пе­репал­ка меж­ду дру­гими выс­ту­па­ющи­ми: нап­ри­мер, как бу­дет вли­ять рус­ская эмиг­ра­ция на аме­рикан­цев, учи­тывая ог­ромное ко­личес­тво уче­ных, спе­ци­алис­тов, де­яте­лей куль­ту­ры - ли­тера­тура, му­зыка, ба­лет и т.д. Что наб­лю­да­ют аме­рикан­цы в Рос­сии, как вос­при­нима­ют ее. Я за­пом­нил мас­су слов о по­ка­янии, спа­сении, про­щении, о двух точ­ках зре­ния но­вой и ста­рой эмиг­ра­ции, не за­были и соц­ре­ализм, и пос­тмо­дер­низм. В об­щем, мно­го че­го бы­ло ска­зано. Кор­жа­вин был в хо­рошем рас­по­ложе­нии ду­ха, всё очень вни­матель­но слу­шал и вов­ре­мя встав­лял реп­ли­ки.

Бы­ло у ме­ня, кро­ме оч­но­го, и за­оч­ное зна­комс­тво с На­умом Кор­жа­виным. Я ре­дак­ти­ровал ли­тера­тур­ный жур­нал "По­бережье", вы­ходив­ший в Фи­ладель­фии. Это был 2005 год. У Кор­жа­вина в это вре­мя дол­жны бы­ли пуб­ли­ковать­ся в пе­чати вос­по­мина­ния "В соб­лазнах кро­вавой эпо­хи". Пред­ста­витель на­шего жур­на­ла, ли­тера­туро­вед Ири­на Пан­ченко ве­ла с ним пе­рего­воры о пуб­ли­кации од­ной из глав. Он охот­но сог­ла­сил­ся и мы на­печа­тали гла­ву "Упо­ение у без­дны". Сот­рудни­чать с ним как с пи­сате­лем, бы­ло лег­ко, при­ят­но и про­фес­си­ональ­но ин­те­рес­но.

Вот не­боль­шой от­ры­вок из этой гла­вы. Он яс­но пе­реда­ет эмо­ци­ональ­ное сос­то­яние ав­то­ра в на­чале его твор­ческо­го пу­ти.

"Не­кото­рые мои сти­хи рас­по­лага­ли к от­кро­вен­ности. Сту­ден­тка (уже не пом­ню ка­кого ин­сти­тута) Ди­на Вейс, по ка­кой-то при­чине близ­кая к инос­тран­ным ком­му­нис­там, рас­ска­зыва­ла мне о мно­гих про­дел­ках Ста­лина. От нее я ус­лы­шал о "Ка­тын­ском де­ле". И это - в 1944-м - мак­си­мум в 1945-м го­ду! Не пом­ню, по­верил ли я ей, хо­тя в глу­бине ду­ши за­подоз­рил, что это прав­да…

Моё чу­дес­ное су­щес­тво­вание, мои от­кры­тые чте­ния и выс­тупле­ния не мог­ли без­на­казан­но про­дол­жать­ся слиш­ком дол­го. Чу­дес тог­да, ес­ли они шли не из Крем­ля, быть не мог­ло. Да еще в цен­тре Мос­квы, в двух ша­гах от Лу­бян­ки и ЦК ВКП(б). Спе­ци­аль­ные лю­ди сле­дили за тем, что­бы их не бы­ло. А нес­пе­ци­аль­ные, вро­де Юров­ской и Тю­рина, зная о су­щес­тво­вании спе­ци­аль­ных, сле­дили еще пу­ще. И ско­ро я нат­кнул­ся на то жёс­ткое - жёс­ткое, ко­неч­но, по нор­маль­ным, а не по тог­дашним на­шим пред­став­ле­ни­ям - соп­ро­тив­ле­ние. Но ме­ня это не ос­кор­бля­ло, ско­рее - ок­ры­ляло. От это­го я се­бя чувс­тво­вал не по­лити­чес­ким бор­цом, а по­доби­ем скан­да­лис­та-фу­турис­та - об­раз в те го­ды для ме­ня го­раз­до бо­лее прив­ле­катель­ный, чем "бо­рец".

Но ту­чи пос­те­пен­но сгу­щались. Прав­да, я, упо­ён­ный собс­твен­ной жизнью, это­го не за­мечал. Пер­вый гром уда­рил не­ожи­дан­но. В 1944-м го­ду ме­ня не при­няли в ли­тин­сти­тут. Это бы­ло уди­витель­но. Я уже дав­но там был сво­им че­лове­ком, ник­то не сом­не­вал­ся, что ко­го-ко­го, а ме­ня-то при­мут. Но вот не при­няли. Был бы я ум­ней и опыт­ней, то я по­нял бы, что это уже ка­жет зу­бы СИС­ТЕ­МА. Но я не по­нимал…"

В пре­дис­ло­вии к пуб­ли­кации Ири­на Пан­ченко пи­шет: "Ме­му­ары Кор­жа­вина - это не толь­ко всмат­ри­вание в се­бя, в свою внут­реннюю жизнь, в свое прош­лое, но и пе­ре­ос­мысле­ние ис­то­рии Рос­сии, су­деб её твор­ческой ин­телли­ген­ции в ста­лин­скую и пос­леста­лин­скую эпо­хи. Под­вергая се­год­ня прош­лое пе­ре­оцен­ке в све­те сов­ре­мен­ности, Кор­жа­вин с бес­по­щад­ной ис­крен­ностью приз­на­ёт­ся: "...тог­да я так ду­мать не умел". Для нас, его чи­тате­лей, в про­цес­се зна­комс­тва с ме­му­ара­ми яр­ко пред­ста­ют два об­ра­за по­эта: его "тог­дашне­го", жи­вого учас­тни­ка со­бытий, ко­торые он вос­созда­ёт, и умуд­рённо­го поз­на­ни­ем ин­теллек­ту­ала. Нравс­твен­ный стер­жень у этих об­ра­зов не­из­менно один - по­иск прав­ды, ко­торый вёл по­эта по жиз­ни, ко­торый за­печат­лён в его твор­чес­тве".

Ни к че­му, ни к че­му, ни к че­му по­луноч­ные бденья.
И меч­ты, что прос­нёшь­ся в ка­ком-ни­будь ве­ке дру­гом.
Вре­мя? Вре­мя да­но. Это не под­ле­жит об­сужденью.
Под­ле­жишь об­сужде­нию ты, раз­местив­ший­ся в нём.

              На­ум Кор­жа­вин "Вступ­ле­ние в по­эму", 1952 г.