ЗАПОМНИЛОСЬ

УНТЕР-ДЕН-ЛИНДЕН

Бер­лин, Ун­тер-ден-Лин­ден, ос­та­нов­ка Гум­боль­дский уни­вер­си­тет. Дож­ди­чек, зон­ти­ки. Сто­им, ав­то­буса ждем. Италь­ян­ские ту­рис­тки, дев­чонки, ты­чут в кар­ту: им на­до ту­да. Ни­чем не мо­гу по­мочь, увы. Ори­ен­ти­ру­юсь пло­хо: тя­желый слу­чай то­пог­ра­фичес­ко­го кре­тиниз­ма. Лан­дшаф­тов не уз­наю, карт не по­нимаю. Вам и не сни­лась та­кая све­жесть впе­чат­ле­ний: все ви­жу как в пер­вый раз. Мо­гу заб­лу­дить­ся на собс­твен­ной ули­це.

Кро­ме ме­ня и ту­рис­ток, на ос­та­нов­ке ста­рик с клю­кой. Он не­ожи­дан­но по­да­ет­ся впе­ред, вглубь ос­та­нов­ки, и ра­дос­тно пред­ла­га­ет свою по­мощь. Вам ку­да? Ска­жите наз­ва­ние ули­цы, уж он-то зна­ет! Ту­рис­тки брез­га­ют, жмут­ся в угол, ин­стинктив­но не под­пуская к се­бе ста­рость, как за­раз­ную бо­лезнь. Пе­рево­жу ему, пе­рево­жу им. По­нять не­мец­кое наз­ва­ние от них не­воз­можно, и я счи­тываю его с кар­ты. А, - ра­ду­ет­ся ста­рик, - это прос­то. Он под­робно и тол­ко­во обь­яс­ня­ет до­рогу. Двух­со­тый ав­то­бус, бу­дет че­рез че­тыре ми­нуты. Сов­сем не­дол­го ждать.

Та­кие хо­рошие де­воч­ки! Де­воч­ки с об­легче­ни­ем от­хо­дят на мак­си­маль­ное рас­сто­яние от по­зор­но дрях­ло­го ста­рика. С ни­ми, с на­ми, та­кое не слу­чит­ся ни­ког­да. Они ищут мой со­чувс­тву­ющий взгляд. Чуть не под­ми­гива­ют. Нап­расно. Их со­лидар­ность мне ль­стит, но я ус­пе­ваю се­бя пой­мать (ред­кая уда­ча), и не под­дать­ся. Ге­рой Дов­ла­това в "За­повед­ни­ке" по­лага­ет, что мо­раль дав­ле­ния не тер­пит. Она дол­жна ор­га­ничес­ки вы­текать из на­шей при­роды, а ина­че мо­раль на­силь­ствен­на и, зна­чит, амо­раль­на. Уте­шил. При­ят­ное ска­зал. Сов­рал, то есть. Вся­кая мо­раль на­силь­ствен­на и про­тиво­речит при­роде. Ни­чего нет про­тиво­ес­тес­твен­ней Еван­ге­лия. А из на­шей при­роды ор­га­ничес­ки вы­тека­ет из­вес­тно что. Не стой ря­дом, зах­лебнешь­ся.

Эти де­воч­ки ес­тес­твен­ны как олим­пий­ские Бо­ги. Не тро­нутые на­силь­ствен­ной мо­ралью, они еще не уме­ют прит­во­рять­ся.. Это у них об­щее с по­эта­ми, ми­нус ода­рен­ность, ко­неч­но. Нет ни­чего ес­тес­твен­ней от­вра­щения юнос­ти к ста­рос­ти, жи­вого к мер­тво­му, здо­рово­го к боль­но­му. Мы все ин­стинктив­но об­хо­дим мер­тве­чину.

Ту­рис­тки у­еха­ли на ав­то­бусе но­мер двес­ти. Мы ос­та­лись на ос­та­нов­ке вдво­ем со ста­риком. Сколь­ко ему лет? Ста­рый, очень ста­рый. Тря­сет­ся весь. Одет не­хоро­шо. А мне ку­да? Я знаю, но он обь­яс­нит еще раз. От­ку­да я? О, гос­по­ди! От­ку­да он? Бер­ли­нец, ко­рен­ной, нас­то­ящий, по­томс­твен­ный. Люб­лю ли я Бер­лин? Обо­жаю. О, да! А там вы бы­ли? А это по­сети­ли?

Он был в Бер­ли­не до вой­ны, он был тут во вре­мя вой­ны. Он ни­ког­да не у­ез­жал. Вой­ны... Опас­ная те­ма. Как спро­сить? Си­яет, све­тит­ся, та­кой ра­дос­тный ста­рик. Сколь­ко ему тог­да бы­ло лет? Сем­надцать. Во­евал ли? Нет. Он был мо­лодой, сов­сем мо­лодой, по­вез­ло. И отец не во­евал. Отец был пас­тор, про­фес­сор бо­гос­ло­вия, да, да. Свя­щен­нослу­жите­лей в ар­мию не бра­ли. Толь­ко те, что са­ми. Он то­же хо­тел как отец, но ни­как, он ни­как не мог. Не по­лучи­лось. Он очень хо­тел в ас­пи­ран­ту­ру как отец, но вой­на, вой­на.

Смот­рит на ме­ня, си­яет. А отец в Бер­ли­не был всю до­рогу. Вот тут, вот тут - ста­рик ты­чет клю­кой в ас­фальт, в Гум­боль­де. А как же, ког­да бом­би­ли? О, бом­би­ли, как бом­би­ли! Он пом­нит, он очень пом­нит. Под ко­нец вой­ны на­чали доб­ро­воль­цев из юн­цов на­бирать, от пят­натца­ти лет, да. До­ма об­хо­дили, аги­тиро­вали. Бы­ли, ко­торые рва­лись, глу­пые, де­ти, да?

Де­ти не бо­ят­ся смер­ти, им толь­ко под­ска­жи, за что уми­рать, так? Де­ти жес­то­кие и бесс­траш­ные, они рав­но го­товы уби­вать и уми­рать, им труд­но обь­яс­нить, они хо­тят ве­рить. Ког­да ник­то уже не ве­рил, дав­но не ве­рил, де­ти все ве­рили, наз­ло взрос­лым ве­рили. Гит­лер на этом под­рос­тко­вом про­тес­те и иг­рал, да. На кон­флик­те от­цов и де­тей. А его отец за­пер, сов­сем за­пер, вот так, до­ма, да. Ему, малъ­чиш­ке, обид­но бы­ло, все в бой, а он до­ма. И в ок­но не вы­лезешь, вы­соко.

А как же, ког­да бом­би­ли? О, так бом­би­ли, так бом­би­ли! Он пом­нит. По­том так бом­би­ли, что до­ма уже нель­зя бы­ло. И де­вать­ся не­куда. Свои же за­хому­та­ют. Тог­да уже не до аги­тации ста­ло. Тог­да, ес­ли пат­ру­лю по­пал­ся, фор­му на те­бя раз, без при­мер­ки, ка­кую есть, со све­жего по­кой­нич­ка, ору­жие, и все, впе­ред. Им уже все рав­но бы­ло, воз­раст не про­веря­ли, и две­над­ца­тилет­них хва­тали, и де­вочек, и маль­чи­ков. В об­щем, и в Бер­ли­не ос­та­вать­ся бы­ло уже нель­зя, и за го­род уже не выр­вать­ся. Пе­реси­дели они, из-за не­го, из-за ду­ри его пе­реси­дели. Отец его все от­пускать бо­ял­ся, что он доб­ро­воль­цем уй­дет, убе­жит то есть. Тог­да у мно­гих так бы­ло. Ма­тери во­ют, а де­ти, под­рос­тки, из до­ма рвут­ся, не тер­пится им за фю­рера уме­реть. Ну, и я ту­да же, ду­рак. От­ца не­нави­дел, счи­тал, что он трус. Сты­дил­ся. Под­росток, ду­рак, ду­рак! Отец пас­тор был, пас­тор, по­нима­ете? С Биб­ли­ей не рас­ста­вал­ся ни­ког­да. На­изусть знал.

Дом наш раз­бомби­ло, ко­неч­но, что вы! Те­перь там все до­ма но­вые. Как буд­то и не бы­ло ни­чего. Нет, нет, ко­неч­но, ни­чего не уз­нать. Так они с от­цом тог­да к мет­ро по­бежа­ли, все тог­да к мет­ро бе­жали, пря­тать­ся. А он, ду­рак, ре­шил улиз­нуть, в су­мато­хе улиз­нуть, до­казать всем, что он муж­чи­на. От­цу до­казать, се­бе до­казать. За ка­кую глу­пость уми­ра­ют лю­ди! Вы ду­ма­ете, это я от ста­рос­ти так ску­кожил­ся? Не, я и всег­да та­кой мел­кий был, хи­лый, не­казис­тый. Сме­ет­ся. И в ко­го толь­ко? Отец вы­сокий был, стат­ный, кра­савец, а он, вот, мел­ко­та, уз­копле­чий, по­зор один. В сем­надцать на три­над­цать выг­ля­дел. Вот и ре­шил, наз­ло.

Но не улиз­нул. Не выш­ло. И это у не­го не выш­ло. От­цов­ский Бог не поз­во­лил. Бом­ба око­ло них ра­зор­ва­лась, у са­мого вхо­да в мет­ро. От­ца нас­мерть, а его кон­ту­зило, силь­но кон­ту­зило, до сих пор, как ви­дете, за­мет­но. Сме­ет­ся. От­ца он мер­твым не ви­дел, Бог ми­ловал. Он с тех пор ни­чего уже поч­ти не ви­дел, так, си­лу­эты, те­ни, очер­та­ния. Или яр­кие циф­ры на таб­ло, как вот тут, на ос­та­нов­ке. Про­жить мож­но, а в ас­пи­ран­ту­ру ни­как.
Но за­то он ни­кого не убил, бла­года­ря от­цу. До­бил­ся тот сво­его. Те­перь, на­вер­ное, до­волен на не­бесах.

О, наш ав­то­бус! Ему, как ин­ва­лиду, в пер­вую дверь. Ху­дой ло­коть, кость в ру­каве. Тя­жело опер­ся, как все сле­пые. Вот, спа­сибо! Ка­кая вы хо­рошая.
 
Кон­дуктор не хо­чет брать с ме­ня день­ги за про­езд, ду­ма­ет, что я соп­ро­вож­да­ющая ин­ва­лида, ра­бот­ник соц­служ­бы. Шо­фер по­нима­юще улы­ба­ет­ся. Ста­рик усел­ся на пер­вое си­денье, ра­ду­ет­ся, вер­тит го­ловой.

-Вы тут?

-Тут.

-Я знаю го­род на­изусть, все ос­та­нов­ки и все мар­шру­ты, люб­лю ка­тать­ся! Мне же бес­плат­но. Мо­лодые ду­ма­ют: вот ду­рак ста­рик, вы­жил из ума, не зна­ет, что го­ворит. А все на­обо­рот. Это мо­лодой я был сле­пой и ду­рак. Да и глу­хой к то­му же. Пол­ный ин­ва­лид! Но Бог не дал мне про­пасть. Убе­рег. Бог ми­лос­тив. Рас­крыл гла­за. Та­кой це­ной. Но мы же по хо­роше­му-то не по­нима­ем, так? От­ца жал­ко, я его не стою. Но это в мо­их гла­зах, а в его-то я сто­ил, так? Ина­че бы он не сде­лал то­го, что сде­лал.

-Вы вы­ходи­те? Ну, дай­те мне ру­ку ва­шу по­дер­жать на счастье. На ва­ше счастье. Мне уже ни­чего не на­до. Я счас­тли­вый. Я ни­кого не убил. По­целую вас. Жизнь прек­расна. Счастья вам, ми­лая, ми­лая. Все­го вам са­мого-са­мого. Про­щай­те, про­щай­те. При­ез­жай­те еще к нам в Бер­лин. Ка­кой го­род! Ве­ликий го­род.

Я вы­хожу. Весь ав­то­бус при­тих. На ме­ня сквозь сле­зы смот­рит Рей­хстаг.

БАЛ­КОН

Бал­кон. Она сто­ит твер­до, не­силь­но опи­ра­ясь. Осан­ка, креп­кая спи­на, гус­тые пыш­ные во­лосы. Ли­цо све­жее, дав­ле­ние нор­маль­ное, пульс де­вичес­кий. Вся в чис­том. Уход хо­роший, дом но­вый, за­навес­ки ве­селень­кие.

Она сто­ит там каж­дый день, сос­ре­дото­чен­но-рас­те­рян­но вгля­дыва­ясь в то, что под ней, под бал­ко­ном. Сну­ют лю­ди, гре­мит трам­вай. Она ни­ког­да не ви­дела этой ули­цы. На уг­лу веч­ная ско­рая. Ее об­те­ка­ет, не ка­са­ясь, жизнь. Мощ­ные арий­ские ре­бята вно­сят, вы­носят, ка­тят, под­ни­ма­ют, вы­вали­ва­ют, пе­реса­жива­ют, уво­зят, при­возят. Но неж­но. Уход.

Но­вый дом на са­мом уг­лу ожив­ленной ули­цы. На пе­рек­рес­тке све­тофор, огонь­ки, пе­реход, бу­лоч­ная. Ста­рались. Но жизнь веж­ли­во то­пор­щится и в за­зорах меж­ду ней и до­мом ды­шит толь­ко пер­со­нал. Пус­ты­ня в о­ази­се. В ок­нах иг­рушки, при вхо­де цве­ты. Еще нем­но­го и ясель­ки, еще нем­но­го и по­гост. И ник­то не ви­новат. И столь­ко де­нег. И у нее ни­чего не бо­лит и она бу­дет жить дол­го-дол­го.

ИЗ ЦИК­ЛА "ВЕС­НА В ЛЕЙ­ПЦИ­ГЕ"

В тол­пе, впе­реди, вся дру­гая, во­ло­окая, с про­филем. Не­помер­но тем­ны, рас­ши­рены от зву­ков гла­за. Она вся - на­верх: ее цве­ток к его сол­нцу, к его чу­жому сол­нцу чу­жой му­зыки. Мо­лода и прек­расна де­ва Ко­рана. За­быты де­воч­ка, ви­сящая спра­ва, мла­денец, ви­сящий сле­ва, он, на­пира­ющий сза­ди, пле­шивый и низ­кий,с вы­вихом бед­ра. Она од­на, впер­вые од­на, неж­но вы­реза­на, от­ре­зана от мяг­кой, лип­кой, тя­гучей, как сы­рая араб­ская ле­пеш­ка, дре­моты не­вин­ности.

Но уже мут­но, тол­сто, тяж­ко, как ос­лепший цик­лоп, кру­тит он ко­рич­не­вой го­ловой. Уже тя­нет, та­щит, да­вит рас­тре­вожен­ным жи­ром на пря­мой, гиб­кий, соч­ный рос­ток ее пре­датель­ства, ее но­вой, толь­ко что слу­чив­ший­ся от­дель­нос­ти. Еще не по­нимая, с тру­дом, она по­вора­чива­еся к не­му, смот­рит, и, не в си­лах, от­во­дит, опус­ка­ет, зак­ры­ва­ет ве­ки. Тон­кой прох­ладной су­доро­гой лег­ли меж­ду ни­ми неж­ные чу­жие зву­ки. На глав­ной ули­це ро­яль. Шо­пен. Вес­на. Ев­ро­па.

СЛУ­ЧАЙ. ВЕС­НА 2005

Мы бе­жали навс­тре­чу друг дру­гу. Пе­реход на На­лич­ной, зе­леный свет, она быс­тро идет. Пе­реход на На­лич­ной, зе­леный свет, я быс­тро иду.

Вос­кре­сенье. Ве­ликий пост. Я бо­ялась опоз­дать на ис­по­ведь, год на­зад по­пал­ся сви­репый свя­щен­ник. Я бе­жала, гля­дя се­бе под но­ги, пы­та­ясь нас­тро­ить­ся. Что это здесь та­кое? За­чем это? Лю­ди в фор­менной одеж­де во­зят­ся пос­ре­ди пе­рехо­да с боль­шим кус­ком по­ли­эти­лена. Не­важ­но, ми­мо.

Пред­послед­няя мысль: "как на­до­ели эти ра­боты на до­рогах, веч­но у нас все пе­рек­ры­то." Пос­ледняя мысль: "И веч­но вез­де грязь". Тем­ная гря­зевая струй­ка приб­ли­жа­ет­ся к мо­им не­тер­пе­ливым бо­тин­кам. Она ды­мит­ся. Она жи­вая и крас­ная. Она мед­ленно стру­ит­ся из под по­ли­эти­лена вмес­те с зо­лоты­ми длин­ны­ми ло­кона­ми. Чуть по­одаль су­моч­ка.

Ник­то не ос­та­нав­ли­ва­ет ме­ня и не об­ра­ща­ет вни­мания. Мрач­ные ми­лици­оне­ры за­бот­ли­во и су­ет­ли­во поп­равля­ют по­ли­эти­лен. Это толь­ко что бы­ло. Нет, ник­то не за­пом­нил но­мера. Шо­фер мар­шрут­ки, ку­да я вско­чила, не пос­мотрев на но­мер, и ко­торая еха­ла не ту­да, ска­зал мне, что еще ми­нуты на­зад теп­лый пар от ды­хания еще под­ни­мал­ся к не­бу. Он сам ви­дел. Шо­фер из­ме­нил мар­шрут и под­вез ме­ня к цер­кви.

В цер­кви служ­ка, со зна­ни­ем де­ла, за­яви­ла, что пла­кать тут не­чего, раз по­гиб­ла, зна­чит так на­до. Не на­шего ума де­ло. Ли­цо в плат­ке про­тяну­ло свеч­ку. Зна­комая при­хожан­ка мно­гоз­на­читель­но: "Вы же ее не зна­ли? Ну вот". Они улы­ба­ют­ся с по­нима­ни­ем, они зна­ют от­вет, они зна­ют все от­ве­ты.

Нет, я ее не зна­ла. Поз­же, про­читав на на­шем до­ме объ­яв­ле­ние ее ро­дите­лей, я уз­на­ла: "сту­ден­тка, единс­твен­ная дочь, кто ви­дел…" Я не ви­дела, я зас­та­ла уже по­ли­эти­лен. Я ни­чем не смо­гу им по­мочь. Я не знаю сек­ре­та жиз­ни и смер­ти. Я толь­ко знаю, что там, пе­ред све­тофо­ром, на бе­лых по­лос­ках пе­рехо­да, мрач­ные ми­лици­оне­ры бес­смыс­ленно, из ка­кого-то стран­но­го, тра­гичес­ко­го сты­да, поп­равля­ют на по­гиб­шей по­ли­эти­лен, тщет­но пы­та­ясь скрыть от рав­но­душ­но-лю­бопыт­ных глаз пря­ди свет­лых во­лос. И на том спа­сибо.

ПО ДОБ­РО­ТЕ ДУ­ШЕВ­НОЙ

- Доч­ка моя в со­рок три баб­кой ме­ня сде­лала. В со­рок три! Бес­путная. Учи­ла ее, а она - на те­бе, баб­ка, рас­ти. А ка­кая я баб­ка, в со­рок три? Вот и рас­ти­ла внуч­ку до че­тыр­надца­ти лет. Лег­ко это? Нет, вы ска­жите? Те­перь за­муж выш­ла, внуч­ку заб­ра­ла. На­шел­ся же, ду­рак, взял ее с прип­ло­дом. По­вез­ло ей. От оди­ноких баб про­ходу нет, а он, вот, на­шу выб­рал, дол­го, ви­дать, ду­мал. Яв­рей. Веж­ли­вый та­кой, про­ходи­те, са­дитесь. Это мне-то! Ну, я ся­ду, пусть по­давит­ся.

Вы ведь зна­ете, веж­ли­вые-то они веж­ли­вые, а са­ми - из­вес­тно что. Ну, вы ведь зна­ете, ка­кие они, яв­реи? Не зна­ете? Ну, я вам ска­жу! А то не убе­реже­тесь. Ведь их по­ка сво­ими гла­зами не уви­дишь, не по­веришь. Я вот, рань­ше не встре­чалась, а те­перь ска­жу: всё  лю­ди прав­ду про них го­ворят! Хит­рые они. Мы про­тив них де­ти ма­лые. Ни­че не мо­жем. Что хо­тят они с на­ми, то и де­ла­ют. Од­но сло­во, хит­рые.

Муж ей­ный учи­телем в шко­ле ра­бота­ет. Фи­зики! В этой, ну, за уг­лом тут, в ма­тема­тичес­кой. Они там и все яв­реи, кро­ме убор­щи­цы. Ту­да, ес­ли ты не яв­рей, то и не лезь, все рав­но не возь­мут. И праль­но. Что они, ду­раки, что ли? Де­нег, ко­неч­но, нем­но­го он по­луча­ет, зять-то, но ес­ли не пить, то жить мож­но? Мож­но. Вот я вам и го­ворю. А он и не ку­рит! Страш­ный че­ловек.

Нам их ни в жизть не обой­ти. Все рав­но они что - нить при­дума­ют так, что опять они в дам­ках, а мы там же, где и бы­ли. А все по­чему? Хит­рые. Мать евон­ная, та еще хит­рее. Хи­рург в боль­ни­це. Зде­ся, в боль­ни­це Ле­нина. Кар­ди­олог. Оче­редь к ней, прям дав­ка фор­менная. На­род сам под нож ле­зет. Все к Ма­римо­сев­не хо­тят. Вы­жива­емость, го­ворят, у нее вы­сокая. Ко­неч­но, с по­кой­ни­ка-то что возь­мешь? На бо­лез­нях на­ших на­жива­ют­ся.

Они, ска­жу я те­бе, нас­квозь нас ви­дят. Ты еще и по­думать ни­чего пло­хого не ус­пел, а они всё уже, нас­квозь! Ма­маша его как пос­мотрит на ме­ня сво­ими гла­зами их­ни­ми, бо­юсь, ей Бо­гу бо­юсь! Страсть! Нас­квозь, ду­маю, стер­ва, ме­ня ви­дит, а чаю пред­ла­га­ет. К че­му бы это? Мол­чит, гла­за свои не­рус­ские та­ращит и мол­чит. Родс­твен­ни­ки. И че­го это они на на­ших же­нят­ся? Свои, ви­дать, пе­реве­лись все. Вот и же­нют­ся на вся­кой ше­люди, вро­де мо­ей.  Кровь се­бе пор­тят.

А кровь у них осо­бен­ная. Хит­рая. Не под­да­ет­ся ал­ко­голю. Он у них как бы сквозь про­ходит, а у нас за эти, как его, ну, за всё, в об­щем, за­цеп­ля­ет­ся. И ос­та­ет­ся. Мы от не­го ду­ре­ем, а они на­обо­рот. И все так: им на поль­зу, нам во вред. У них хоть все от­бе­ри, все че-нить най­дет­ся, а нам че­го ни дай, все рав­но ни­че не ос­та­нет­ся. А от­че­го? От доб­ро­ты! Все от доб­ро­ты на­шей. Хит­рости в нас не­ту, вот вся­кий не­рус­ский у нас все и от­би­ра­ет. Не яв­рей -так та­тарин, не та­тарин - так гру­зин. А нам все од­но, про­падать. Ни за что. Так, по доб­ро­те ду­шев­ной.