ПЕСНЯ ПАНДУXTА

За ок­ном боль­нич­ной па­латы си­ний ве­чер. Ти­хие сне­жин­ки мед­ленно ко­лышут­ся в воз­ду­хе, опус­ка­ют­ся на го­лые вет­ки де­ревь­ев, ус­ти­ла­ют бе­лым пу­шис­тым ков­ром по­жух­лую тра­ву боль­нич­но­го са­да и та­ют на чер­ном ас­фаль­те до­рожек.

Он ле­жит не­под­вижный, бе­зучас­тный ко все­му ок­ру­жа­юще­му и толь­ко в ши­роко от­кры­тых гла­зах за­та­илась му­ка и моль­ба о спа­сении, моль­ба об из­бавле­нии от раз­ди­ра­ющей грудь бо­ли.

Сер­дечная бо­лезнь, дав­ний спут­ник его, заш­ла да­леко. Ли­цо опух­ло, отек­ли ве­ки. Смерть, му­читель­ная и бе­зоб­разная, слов­но иг­ра­ла со сво­ей жер­твой. Он до то­го ос­ла­бел, что да­же не мог из­дать сто­на из по­лу­от­кры­того рта. Кто-то без­жа­лос­тный сдав­ли­вал сер­дце все силь­ней и силь­ней, и ему ка­залось, буд­то оно вот-вот не вы­дер­жит и лоп­нет, как чрез­мерно на­дутый воз­душный ша­рик.

Же­на его, тол­стая кра­сивая ар­мянка, скло­нилась у из­го­ловья. Она смот­рит ему в гла­за и ти­хонь­ко гла­дит неп­ри­чесан­ные чер­ные с се­реб­ром во­лосы. Нес­лышные сле­зы ска­тыва­ют­ся по ще­ке.
Ти­хий стон ис­торга­ет­ся из его гру­ди, стон еле тле­ющей жиз­ни - это смерть опять от­сту­пила. На­дол­го ли? Он с уси­ли­ем взгля­нул на же­ну.

- Иди до­мой, Ни­туш... Иди, до­рогая, до­мой… и при­неси при­ем­ник.

Она ти­хо ки­ва­ет в знак сог­ла­сия.

Ког­да вы­давал­ся сво­бод­ный час, он лю­бил слу­шать го­лос древ­не­го Ере­буни. И тог­да за­бывал он и об ус­та­лос­ти, и о сер­дце.  Он са­дил­ся на низ­кую де­ревян­ную ска­ме­еч­ку у при­ем­ни­ка и, слу­шая, под­пе­вал не­види­мому пев­цу или хо­ру. До­маш­ние не тре­вожи­ли его в та­кие ми­нуты. А он пел и ви­дел вы­сокие бе­лые го­ры, зе­леные скло­ны и ви­ног­радни­ки, си­не-го­лубое ни с чем не срав­ни­мое озе­ро, ве­лича­вую буй­ную кра­соту мо­лодых жен­щин, слы­шал нес­пешный муд­рый го­вор ста­риков,  и уже не чувс­тво­вал се­бя отор­ванной час­ти­цей, заб­ро­шен­ной на чуж­би­ну.

Чу­жая зем­ля, чу­жой язык...

И все же зем­ля эта при­юти­ла его, сов­сем маль­чиш­ку тог­да, спас­ла от жес­то­ких мук и бес­слав­ной смер­ти. От тех дав­них вре­мен ос­та­лось толь­ко вос­по­мина­ние смер­тель­но­го стра­ха и ту­пой без­различ­ной ус­та­лос­ти.

…Куч­ка обес­си­лен­ных ар­мян, спа­са­ясь от не­мину­емо­го унич­то­жения, бе­жала в чу­жую нез­на­комую стра­ну - Иран. Ели по но­чам, пря­чась днем сре­ди скал и кус­тов; лю­ди блуж­да­ли по нез­на­емым тро­пин­кам го­лод­ные, ра­зутые, обес­си­лен­ные. Отец и мать по­пере­мен­но нес­ли на ру­ках Ашо­та, млад­ше­го бра­та его, но двух­летний ре­бенок не вы­нес всех мы­тарств пу­ти и за­болел. К ут­ру, пос­ле из­ну­ритель­но­го ноч­но­го пе­рехо­да, они наб­ре­ли на об­ширную су­хую пе­щеру и заб­ра­лись ту­да. Ашот ме­тал­ся в жа­ру, пла­кал и про­сил пить. Ни кап­ли во­ды не бы­ло у них. Вни­зу, в ло­щине меж­ду гор вид­не­лись се­рые гли­нобит­ные до­мики ту­рец­ко­го се­ления, и на краю его се­реб­ря­ной нит­кой вил­ся ру­че­ёк, вы­текая из род­ни­ка. Отец на­делял­ся, что в этот ран­ний час, ког­да все еще спят, ему удас­тся не­замет­но наб­рать там во­ды и бла­гопо­луч­но вер­нуть­ся.

Он крал­ся, как вор и все же его за­мети­ли, ну, а даль­ше... Не­уз­на­ва­емое те­ло без ли­ца, с вы­коло­тыми гла­зами, вспо­ротым   жи­вотом той же ночью схо­рони­ли в пе­щере, вы­ложив свет­лы­ми ка­меш­ка­ми на убо­гой мо­гил­ке не­ров­ный крест. Он и до сих пор не зна­ет, где та пе­щера с мо­гил­кой от­ца.

Ко­му нуж­на бы­ла его смерть? Раз­ве спо­соб­ные на та­кую жес­то­кость, мо­гут на­зывать­ся людь­ми?

Ни­туш уш­ла. Не на­до вспо­минать, пусть нич­то не тро­га­ет его - все су­ета су­ет… Жгу­чая боль улег­лась, ус­ту­пив мес­то но­юще­му чувс­тву.

В па­лату заг­ля­нула сес­тра и уз­нав, что ни­чего ему не тре­бу­ет­ся, уш­ла, ти­хонь­ко зат­во­рив за со­бой дверь.

Ти­хо в па­лате, чис­то и теп­ло, вни­матель­ные вра­чи и сес­тры, каж­дое его же­лание вы­пол­ня­ет­ся тот­час же. Еще бы! Толь­ко од­на кой­ка об­хо­дит­ся в пять­де­сят ту­манов, а ле­карс­тво, уко­лы, про­цеду­ры... Ес­ли ему удас­тся вый­ти от­сю­да жи­вым, он ста­нет ни­щим.

Так хо­чет­ся ус­нуть! Ког­да спишь, ни­чего не бо­лит, не слыш­но собс­твен­но­го тя­жело­го ды­хания. Толь­ко бы не ус­нуть на­век... дав­но уже не­ис­тре­бимое же­лание по­сели­лось в од­ряхлев­шем сер­дце - хо­телось ему сво­ими гла­зами взгля­нуть на зем­лю пред­ков, от­ку­да до­носи­лись по ра­дио пес­ни тех лю­дей, жить сре­ди них и уме­реть там, где по­хоро­нен его дед и родс­твен­ни­ки, ле­жать на ста­ром гор­ном клад­би­ще ря­дом с ни­ми.

Он, не­замет­но ус­нул, а ког­да от­крыл гла­за, Ни­туш вновь си­дела у из­го­ловья. На тум­бочке сто­ял ста­рень­кий при­ём­ник.  Он по­тянул­ся к не­му, как вдруг ос­трая боль обож­гла всю ле­вую сто­рону гру­ди. Ру­ка так и ос­та­лась вы­тяну­той, и он стра­шил­ся уб­рать ее из опа­сения но­вой, еще боль­шей бо­ли.

Ни­туш ос­то­рож­но взя­ла его ру­ку и опус­ти­ла на пос­тель.

- Ле­жи спо­кой­но, я са­ма вклю­чу. Он кив­нул го­ловой и зак­рыл гла­за.

В па­лату вор­вался хор. Го­лоса спо­рили с оди­ноким пев­цом, то всту­пая в пес­ню, то смол­кая, буд­то прис­лу­шива­ясь к го­лосу со­лис­та.

В сер­дце мо­ём го­рит жар…

Ве­село пел го­лос и, ка­залось, он ни­ког­да не ос­та­новит­ся в пес­не-пляс­ке, но сра­зу же его пе­реби­вал хор:

"Ша­хер Джан", - мощ­но и при­зыв­но ут­вер­ждал хор, за­вер­шая фра­зу и вновь пе­реда­вая мо­тив пев­цу. А по­том мо­лодой жен­ский го­лос пел о люб­ви, пел о прох­ла­де гор, от­ку­да, жур­ча, спус­ка­ют­ся в до­лину ру­чей­ки, на­пол­ненные сту­деной во­дой род­ни­ков.

Он слу­шал зна­комые с детс­тва сло­ва и ду­мал,  что пес­ню эту пе­ли еще дед его и пра­дед, что лю­ди эти дав­но уш­ли из жиз­ни, а пес­ня жи­вет, он ду­мал, что он то­же за­кон­чит свой путь, но пес­ня ос­та­нет­ся, и бу­дут петь ее де­ти, вну­ки и прав­ну­ки его.   Веч­но она бу­дет жи­вой и мо­лодой, всег­да бу­дет вол­но­вать юных и вы­зывать свет­лые вос­по­мина­ния у ста­риков. Жизнь, как и пес­ня, ни­ког­да не кон­ча­ет­ся. Ему толь­ко на вре­мя вру­чили вол­шебную па­лоч­ку жиз­ни, и сох­ра­нить ее он мо­жет лишь пе­редав её дру­гому, то­же на вре­мя. Он - тлен­ная час­ти­ца бес­смер­тия.

Слов­но от­ве­чая его ду­мам, пе­вец с тос­кой и го­речью за­пел о жу­рав­ле, воль­ной пти­це, ко­торая, уле­тая, всег­да воз­вра­ща­ет­ся в род­ные края.

"Жу­рав­лик, пос­той, по­годи, пе­редай мне вес­точку из стра­ны род­ной, - пла­чет го­лос. - Дней пос­ты­лый труд, праз­дни­ков мне нет."

Тя­жела и свет­ла эта пес­ня… веч­ная пес­ня Пан­духта.