Мифы, легенды и курьёзы Российской империи XVIII–XIX веков. Часть тринадцатая

А. С. Пушкин: «Такова бедность России в государственных людях, что и Кочубея некем заменить!»

Как и с любой значительной личностью в российской истории, с графом, которому под конец жизни императором Александром I было пожаловано княжеское звание, а именно: Виктором Павловичем Кочубеем, было связано немало откровенно курьёзных историй.

Тем не менее, несмотря на откровенные неувязки между моральной позицией графа и его фактическими действиями (с чем и были связаны те самые курьёзы), немногие исторические личности могли «похвастаться» тем, что определённые анекдотические ситуации преследовали их (а, точнее, память о них) даже после их «безвременной кончины».

Первый министр внутренних дел в Российской империи, председатель Государственного совета и Комитета министров, канцлер Российской империи (и прочее, и прочее, и прочее в списке его чинов и должностей), граф Кочубей в течение пятидесяти лет состоял на службе Российской короны и в течение трети века из указанного времени занимал крупнейшие посты в государстве. В памяти же потомков он остался, прежде всего и увы, максимально дуалистичной личностью.

Явно поддерживая либеральные настроения в обществе в начале XIX века, жизнь свою он окончил заскорузлым консерватором.

Также выступая с одной стороны приверженцем разделения исполнительной, законодательной и судебной властей, граф Кочубей одновременно стоял на позиции незыблемости самодержавия, которое курировало и надзирало за всеми ветвями власти, а при необходимости могло и влиять на них в одностороннем порядке.

Опять же, считая крепостное право (едва ли не самую тяжёлую и болезненную тему российской действительности вплоть до его формального упразднения в 1861 году) буквально «гигантским злом», тем не менее он не сделал ничего для ослабления этой позорной, вековой практики узаконенного рабства. Более того, граф Кочубей вообще не был склонен «ослаблять существующий порядок» в Российской империи.

Иными словами, как и у подавляющего большинства чиновников его времени, за твёрдыми убеждениями и несгибаемой моральной позицией графа, вообще не просматривалось никаких позывов к действию, чтобы на практике подтверждать и отстаивать свои убеждения.

Две же очень показательных истории, которые непосредственно связаны с «наследием» В. П. Кочубея случились сразу после его смерти в 1834 году.

По факту того, что в подобных случаях официально и без исключения именуется «скоропостижной и безвременной кончиной», князя Кочубея, как крупного государственного деятеля решено было похоронить в Свято-Троицкой Александро-Невской лавре в Санкт-Петербурге.

Его супруга, княгиня Мария Васильевна, как считается, просила лично императора, чтобы часть могильной плиты, под которой упокоили В. П. Кочубея, была отдельно огорожена решёткой (очевидно, вопреки принятым в лавре обычаям). Государь удовлетворил просьбу безутешной вдовы и сделал соответствующее распоряжение. После чего злые языки в столице с иронией говорили буквально следующее: «Посмотрим, каково будет князю во время второго пришествия. Когда все уже будут на небесах, он всё ещё будет карабкаться через свою решётку!».

Вторая же «посмертная» история связана непосредственно с дневниковыми записями «Нашего всё», незабвенного Александра Сергеевича Пушкина (который, к слову сказать, как полагается многими его бытописателями, в юности был влюблён в дочь графа Кочубея Наталью Викторовну). После смерти В. П. Кочубея в дневниках «Алесан Сергеича» появилось несколько вполне красноречивых записей, посвящённых усопшему государственному мужу.

Одна из них гласила буквально следующее: «Казалось, смерть такого ничтожного человека не должна была сделать никакого переворота в течение дел. Но такова бедность России в государственных людях, что и Кочубея некем заменить!».

Другая же запись была шуточной «поэтической» эпитафией, которая в то время передавалась «в обществе» из уст в уста (написана ли она была непосредственно самим Пушкиным или просто появилась в его дневнике, как забавная посмертная эпиграмма, услышанная им где-то, история, увы, умалчивает):

«Под камнем сим лежит граф Виктор Кочубей.
Что в жизни доброго он сделал для людей,
Не знаю, чорт меня убей»

Антон Дельвиг: «Нет, она рыба!»

Забавная история эта связана с двумя очень близкими людьми для великого русского поэта А. С. Пушкина: с его другом детства и юности, писателем и издателем Антоном Дельвигом, а также с младшим братом «Нашего всё» Львом Сергеевичем Пушкиным.

По историческим свидетельствам, Лев Пушкин с детства был очень остроумен и даже писал недурные стихи. Более того, считается, что если бы «благоразумный Лёвинька», как любовно называл его А. С. Пушкин, не был младшим братом такой знаменитости, он вполне вероятно занял бы достаточно заметное место в русской литературе. Но, увы, слава брата наложила на Льва Пушкина заметный отпечаток и, вероятно, именно этот отпечаток и сыграл с «благоразумным Лёвинькой» откровенно злую шутку…

Будучи литературным секретарём «Нашего всё» и заведуя издательскими делами старшего брата, «Левинька» был весьма легкомысленным в деловых вопросах, более того, откровенно безалаберным, живя жизнью «золотой молодёжи» в условной тени старшего брата и пользуясь не только его славой, но и буквально соря деньгами незабвенного «Алесан Сергеича». Всё это привело к тому, что к 1825 году финансовые дела А. С Пушкина совершенно запутались из-за не особенно «благоразумного Левиньки». И запутались настолько, что скрепя сердце «Алесан Сергеич» был вынужден отстранить младшего брата от издательских дел и передать их в руки своего друга, поэта, а также журналиста и литературного критика Петра Александровича Плетнёва.

Впрочем, к данной истории это предисловие имеет весьма опосредованное отношение и упоминание о беспечной жизни младшего брата А. С. Пушкина нужно было лишь для того, чтобы читатель мог полнее представить характер «благоразумного Левиньки» и его довольно небрежное отношение как к окружающим, так и к чужим деньгам…

Вполне естественно, что Лев Пушкин общался на короткой ноге и с друзьями старшего брата, хотя и был младше их в среднем на 6–7 лет.

…Зимой 1826–1827 г.г. «благоразумный Лёвинька» настолько сблизился с Антоном Дельвигом, что стал чуть ли не ежедневным гостем у него дома.

По воспоминаниям племянника Антона Дельвига, Андрея Андреевича Дельвига, который неоднократно встречал Льва Пушкина в доме своего дяди, младший брат «Алесан Сергеича» – цитата: «…был остроумен, писал хорошие стихи, и, не будь он братом такой знаменитости, конечно, его стихи обратили бы в то время на себя общее внимание. Лицо его белое и волосы белокурые, завитые от природы. Его наружность представляла негра, окрашенного белою краскою».

Тем не менее из-за лёгкого и вероятно достаточно взбалмошного характера отношения «благоразумного Лёвиньки» даже со своими родителями всегда были напряжёнными. Зная об этом, Антон Дельвиг неоднократно и в присутствии общих друзей отчитывал его по этому поводу. И хотя Лев Пушкин настаивал, что его отец человек пустой, Дельвиг возражал на это, что даже несмотря на это весьма субъективное мнение, у отца братьев Пушкиных был очень добрый нрав. Лев Пушкин, вероятно, из духа противоречия и определённого инфантилизма неоднократно повторял, что не только отец, но и мать его являлась буквально «ни рыбой, ни мясом».

Можно представить, как подобные высказывания действовали на интеллигентного и относящегося с исключительным уважением к семейным ценностям Дельвига. В один из подобных моментов всегда спокойный и уравновешенный Антон Дельвиг, очевидно, возмущённый таким отношением к родителям и настолько однобоким мнением младшего отпрыска известного рода, не сдержался и начал горячо спорить с «благоразумным Лёвинькой», доказывая тому, что в нём говорит не более, чем дух юношеского максимализма и что мнение его пустое, а мать его – прекрасная женщина. На очередное, уже избитое замечание младшего Пушкина, что мать его «ни рыба, ни мясо», Дельвиг, защищая родительницу близкого друга, в числе прочего, в сердцах воскликнул (вероятно, оговорившись в порыве сильных эмоций): «Нет, она рыба!».

Князь П. А. Вяземский: «В сплетнях [российское] общество не только выражается, но так и выхаркивается»

Весьма любопытное и даже занятное (если бы оно не было таким печальным) наблюдение, касающееся повальных болезней и эпидемий, сделал после 1830 года близкий друг и постоянный корреспондент А. С. Пушкина, историк, литературный критик, писатель и государственный муж, князь Пётр Андреевич Вяземский.

Известный своими дневниковыми записями, по которым многие историки до сих пор изучают и воссоздают портрет «пушкинской эпохи», Пётр Андреевич Вяземский исключительно точно обобщил, как ведёт себя русский народ во время не только эпидемий, но и вообще любых социальных потрясений (подразумевая под понятием «русский народ», вполне естественно для его времени, всё население Российской империи в начале XIX века).

В 1830-м году в Российскую империю пришла эпидемия холеры, которая к тому моменту уже бушевала, согласно историческим источникам, едва ли не по всему земному шару (да и выражение «едва ли» здесь стоит отнести скорее к тому, что далеко не во всех странах в то время велись статистические исследования и не отовсюду до нас дошли задокументированные свидетельства о той пандемии). Тем не менее, по всей территории Российской империи был объявлен карантин, который, с определённой долей вероятности, сыграл свою явно положительную роль в сдерживании повального заболевания людей.

Что послужило причиной всеобщей холеры до сих пор неясно, но основная версия, которой придерживаются большинство историков и биологов, состояла в нескольких нетипично холодных сезонах по всему земному шару, которые привели к неурожайности, повсеместному голоду и, как следствие, эпидемиям болезней. Самой страшной из которых стала именно холера (сами же «голодные годы» были вызваны двумя чудовищными извержениями вулканов в экваториальной Азии и выбросами громадного количества вулканического пепла в атмосферу, что, в свою очередь, на несколько лет привело к изменениям климата по всему земному шару).

По историческим свидетельствам, в Российской империи холерой переболело около полумиллиона человек и почти двести тысяч умерло от этой болезни (чтобы читатель не отмахивался от таких якобы «незначительных» цифр, стоит упомянуть, что в то время статистические подсчёты велись не так досконально, как в наше «вечно непростое и вечно нелёгкое время», да и велись в основном в крупных городах, а население всей – большей частью аграрной – империи первой половины XIX века, по разным оценкам, вряд ли превышало 40–45 миллионов человек. Потому с уверенностью можно сказать, что эпидемия холеры 1830–1831 г.г. в России «выкосила» очень высокий процент населения).

Как писал в то время П. А. Вяземский, если собрать все сплетни и домыслы, которыми обрастала версия появления холеры в России, могла бы получиться весьма любопытная и очень противоречивая летопись. Или, как дословно выражался он в своих записках: «В сплетнях общество не только выражается, но так и выхаркивается».

Что бы ни происходило плохого в обществе, будь то болезни или социальные потрясения, народу российскому всегда и в обязательном порядке нужно было найти виновного и на нём вытеснить свою злость и своё отчаяние. Как ни странно, но даже в то время (когда отсутствовали хоть сколько-нибудь объективные источники информации, кроме газет и официальных указов, читаемых на народных сходах) население империи, вне зависимости от региона проживания, было склонно во всех бедах искать прежде всего подтекст политический, а никак не естественно-биологический. Как и то, что, по мнению князя Вяземского, никакого внятного отчёта в происходящем народ себе не отдавал и руководствовался больше эмоциями и суевериями, которые занимали в душах людей места не меньше, чем прививаемая им с детства вера в Бога.

Ситуация в умах и, как следствие – в обществе, была в то время очень напряжённой. Слухи, чаще всего ничем не подтверждённые, ходили откровенно дикие. Люди скрывали симптомы болезни, потому что считали, что тех, кто походит на заражённого холерой, насильно хватают и тащат в больницы, чтобы окончательно уморить в изоляции. Поговаривали, что на границах регионов и губерний ловили переодетых людей, которые перемещались по стране, чтобы убежать из наиболее зараженных холерой губерний в губернии «чистые». И иные истории, рассказываемые в том же духе. Были они правдивы или нет, никто не мог ни подтвердить, ни опровергнуть.

Одно время ходили слухи, что в Москве убили некоего немецкого принца (который даже не приезжал в «старую столицу» во время всеобщей эпидемии). Как свидетельствует то ли с горьким юмором, то ли с откровенным отчаянием князь Вяземский, он лично читал письма некоего столяра из Москвы своим родственникам, где тот «на полном серьёзе» рассказывал, что простой народ в городской черте откровенно – цитата: «режут, как скотину».

И на основании всего этого, весьма сомнительного и чаще всего придуманного и взятого из слухов письменного материала, историкам приходилось делать свои «полновесные» выводы о том, что происходило в то время в Российской империи.

Удивительно, но несмотря на прошедшие с того времени два века, любой читатель без какой-либо подсказки сразу заметит в описании эпидемий в Российской империи всё те же черты, что были присущи нашей «многострадальной отчизне» во время последней глобальной пандемии… Со всеобщим недоверием к новым вакцинам, теориями заговоров «никогда не дремлющего мирового Закулисья», коварными происками в отношении России давно и безуспешно «загнивающего Запада» и прочими типично российскими чертами, присущими любым кризисным временам в нашем отечестве.

Как говорится: время идёт, но природа человеческая ничуть не меняется…

И всё же, справедливости ради и в противовес всем рассказанным ужасам стоит добавить, что даже во всеобщей пандемии находились и достаточно положительные моменты или «здравые зёрна».

Как один из примеров, можно привести следующее: многие из нас не раз слышали выражение «Болдинская осень», хотя и весьма смутно представляют себе, что именно оно значит…

В семейном имении Болдино, осенью 1830-го года, во время всеобщего карантина, вызванного эпидемией холеры, А. С. Пушкин написал немалое количество своих нетленных произведений (и как полагают многие пушкинисты и историки, этот период вынужденного затворничества был, вероятно, самым продуктивным творческим периодом в жизни поэта). Именно в ту осень им была завершена работа над романом в стихах «Евгений Онегин», написаны «Маленькие трагедии», «Повести Белкина», а также созданы несколько десятков стихотворений и критических статей. То есть включительно то, с чего ведёт свой отсчёт великая русская литература: уникальный феномен, благодаря которому Российская империя буквально ворвалась в мировое культурное пространство XIX века и где по праву находится до сих пор…

Исторические курьёзы: «Князь Горчаков походит на древних жрецов, которые золотили рога своих жертв»

Пожалуй, все люди с советским и последующим российским средним и высшим образованием (или, как минимум, те из них, кто внимательно слушал своих преподавателей) должны знать из базового курса истории, что едва ли не основным капиталом любого дворянина в Российской империи была незапятнанная репутация и фамильная честь. То есть то, что всегда ставилось превыше денег, достижения карьерных высот и даже собственной жизни (и если возникали ситуации, где приходилось выбирать честь или жизнь, то всегда и безо всяких колебаний «благородным сословием» выбиралось первое).

И даже примеры тому не требовалось искать долго: любой школьник начальных классов знал, что величайший русский поэт, А. С. Пушкин, не колеблясь, вызвал на дуэль Дантеса, отстаивая свою честь… где, к сожалению, и погиб (лишив, вполне вероятно, потомков не одного потенциально нетленного произведения, которые мог оставить после себя, проживи он хотя бы на пару десятков лет дольше)…

Увы, и в кругу дворян было немало «паршивых овец» (по аналогии с известной поговоркой), которые вполне осознанно ради карьеры или быстрого обогащения готовы были закрыть глаза на измены «второй половины» и заложить не только фамильную честь, но даже душу дьяволу (представься им такая возможность). И над подобными случаями, которых также было не счесть, откровенно потешались современники…

Одна из таких курьёзных историй была связана с будущим симбирским губернатором Владимиром Николаевичем Акинфовым, чей неожиданно замечательный карьерный рост в середине 60-х годов XIX века людская молва упорно связывала с тем, что его супруга Надежда Сергеевна была любовницей последнего канцлера Российской империи, князя А. М. Горчакова, который был старше её на сорок один год и был не на шутку влюблён в молодую особу. Считается даже, что некоторые ключевые внешнеполитические решения принимались канцлером под влиянием его любовницы. Впрочем, верить последнему или нет, оставим исключительно на усмотрение вдумчивого и всегда имеющего собственное несгибаемое мнение читателя.

Была ли Надежда Акинфова влюблена в канцлера Горчакова или её самолюбию просто льстило, что ей было увлечено фактически первое лицо в государстве после императора, история умалчивает (либо и сама Н. С.Акинфова не могла разобраться, где заканчивалось одно и начиналось другое).

Как иронично писал о том «любовном треугольнике» знаменитый русский поэт Ф. И. Тютчев: «Князь Горчаков походит на древних жрецов, которые золотили рога своих жертв».

Впрочем, справедливости ради стоит добавить, что настолько едкая фраза Тютчева была, вероятно, связана и с его персональной обидой. Ходили слухи, что и сам Тютчев был не на шутку увлечён Надеждой Сергеевной. Но дальше попыток откровенных ухаживаний с его стороны за замужней женщиной, дело не зашло: восторженный поэт был отвергнут светской красавицей…

Увы, идеализированное прошлое Российской империи оказывалось далеко не таким прекрасным, как навязчиво преподносилось некоторыми чересчур ярыми апологетами монархического строя и «незыблемых традиционно-семейных ценностей и скреп». Стоило лишь углубиться в исторические свидетельства той эпохи, как сразу становилось ясно, что для некоторых «категорий граждан» (как любят выражаться с голубых экранов в наше «вечно нелёгкое время» чересчур «пытливые умы») «фамильная честь» становилась не более чем разменной монетой для достижения карьерных высот и собственного финансового благополучия.