СОВРЕМЕННОСТЬ АТАКУЕТ ПРОШЛОЕ
Размышления о способах интерпретации классики
Опубликовано 20 Января 2008 в 17:00 EST
This season (2006-2007), two Bostonian theaters present contemporary interpretation of classical dramaturgy on their stages; Huntington Theater’s production of Chekhov’s “The Cherry Orchard” and American Repertory Theater’s production of J. Racine’s “Britannicus”.
Поводом для этих заметок послужили две бостонские премьеры театрального сезона: «Вишневый сад» А. Чехова в театре Хантингтон и «Британник» Ж. Расина в Американском Репертуарном театре. В XX веке наряду с автором пьесы, творцом спектакля становится режиссёр. Он обретает право переносить место и время действия, открывать и вносить новые смыслы, использовать исторический опыт, отказываться от хрестоматийности, включать проекции в сегодняшнее время и тем самым огорошивать зрителей.
Между тем, этим правом зачастую пользуются, усвоив чисто внешние приемы, и не обладая даром глубинного проникновения в природу данной классической пьесы. И тогда публика (которая всегда права!), чувствует, что что-то не так. Но почему? Где нарушилось чувство пропорции? От чего знакомые образы не показались такими дорогими сердцу, как прежде, и почему персонажи незнакомой классической пьесы выглядят, как будто они зашли на сцену по дороге из супермаркета?
Консерваторы скажут: нельзя видоизменять классику. И не будут помнить о великих достижениях реформатора сцены Всеволода Мейерхольда, заимствованных всем европейским театральным миром. Новаторы будут поддерживать любое осовременивание. Но ведь всё дело не во внешнем сходстве эпох, а в мало изменяемой природе человека. Следовательно, мера отклонения сценической версии от авторского текста и ремарок определяется лишь чуткостью и талантом постановщика. Вот это и есть те ключи, с помощью которых он пытается войти в бесконечно богатый мир классики. Полагаю, общих критериев тут быть не может. Побеждает лишь талант — «единственная новость, которая всегда нова».
В Америке любят Чехова. Однако достичь вершины по имени Чехов мало кому дано. Для этого, по крайней мере, необходимо вникать в подводное течение пьесы, в её поэтику, в её подтекст.
Наиболее популярную пьесу «Вишневый сад» в нынешнем сезоне представил драматический театр Хантингтон. Пожалуй, лучшее, что в нём привлекает, это оформление. Художник Ралф Фуниселло тщательно выписал игровые занавесы к каждому акту, являя взору поочерёдно цветущий вишнёвый сад, оголённый вишнёвый сад, и, наконец, заснеженный вишнёвый сад. Тем самым театр создавал поэтическую атмосферу жизни в дворянской усадьбе со сменой времён года…
На роль Раневской оказалась приглашена знаменитая и действительно обаятельная Кейт Бартон.
Режиссёр-постановщик Николас Мартин оставил персонажей в том самом 1904-ом году, когда была осуществлена первая постановка в Московском Художественном театре, чем явно стремился выказать уважение великому автору. Но, сохраняя стиль отношений и общения героев в духе эпохи, он вглубь чувств и взаимосвязей не проник. Поэтому и решил пьесу в исключительно комедийном ключе.
И тут следует сказать о трудно постижимой иностранцами загадке, оставляемой русскими классиками при определении жанра. Начиная от Ивана Сергеевича Тургенева, написавшего пьесу «Нахлебник» об участи обездоленного человека, и назвавшего пьесу комедией, в XIX веке образовалась традиция передавать драматическое содержание через призму лёгкой шутки. Точнее, усмешки от боли. При всём сочувствии автора к персонажам, они не канонизированы, и представлены с недостатками или даже нелепостями. Это беспощадное умение видеть правду формировало русский психологический реализм.
«Вишневый сад» — это драма людей, принадлежащих к аристократическому классу, оказавшихся на сломе эпохи, и не готовых к приспособлениям ради выживания. (А вам, господа, конечно, вспомнились уроки литературы в советской школе, где настойчиво втолковывалось о паразитизме дворянского класса). Когда Лопахин говорит Раневской о том, что сад надо поделить на участки и сдавать под дачи, она отвечает, что это пошло. Вот и противоречие, на котором вырос главный мотив пьесы. Мотив гибели. И это в то время, как пьеса названа автором комедией. И чтобы разобраться со всеми сплетениями судеб и истории, сожалениями и обвинениями, необходима кропотливость душевной работы постановщика.
Николас Мартинас, по-видимому, поверил определению жанра, данного Чеховым: комедия, и не догадался о том, сколько страдания несут в себе её герои. И всё предстало в несколько упрощённом виде. Лопахин (Вилл ЛеБоу) — деловой человек, дающий разумные советы, но не ведающий ни вины, ни тоски, ни порывов… Он даже и на нелюбимой Варе почти готов жениться, и если бы она была смелее, так бы тому и быть. А для Вари (Сара Худнат), ждущей предложения Лопахина, жизнь не обрывается от его нерешительности. Нет — так нет. И она уходит без ощущения потери. Потеря образовывается у зрителя, которому не пришлось с напряжением ждать вместе с нею заветных слов Лопахина… Не было драматизма и в сцене, когда Лопахин объявляет Раневской о продаже вишнёвого сада. Не возникло и состояния, определяемого Мейерхольдом как внезапного и необратимого: «Входит Ужас».
Этот Лопахин — потомок крепостных и новый хозяин не пережил смешанных чувств вины и торжества. А у Раневской (К. Бартон) не было отчаяния. Для этой изящной, очаровательной дамы произошло лишь слегка огорчительное событие. А раз так — что же, она поедет в Париж, ведь всё равно после последней телеграммы засобиралась…
И они с Гаевым (Марк Блум) не станут плакать о прошлом, обнявшись, а дружески побеседуют и расстанутся. И могила малолетнего сыночка предстанет как могильный склеп, а не полоска земли, при виде которой кровоточит сердце.
Нелепая трагическая и неприкаянная Шарлотта в исполнении Джойс Ван Паттен предстанет солидной пышнотелой особой, скорее онемеченной по-бюргерски, чем англизированной богемно.
Аня и Петя вообще останутся на периферии спектакля. Зато постоянным дополнением к событиям станут преувеличенно нелепые падения Епиходова. Человек по прозвищу «Двадцать два несчастья» превращается в ковёрного. С его падений на бегу спектакль начинался, ими и заканчивался. Впрочем, в самом финале Епиходова, наконец, не было. Там, как и положено, пребывал один забытый в заколоченном доме Фирс (Дик Латесса). И это со всей очевидностью был единственный болевой момент в спектакле.
В этой постановке не производились насильственные внедрения смыслов, связанные с новыми концепциями постановщика. Но автора просто не ощутили. Не вошли в его мир. И скользнули по поверхности, не заставив испытать чувства тех персонажей, кого автор, видя со всеми недостатками, любил…
Другой способ обращения к классике — привнесение всяческого снижения, удары наотмашь, выворачивание текста наизнанку, откровенный физиологизм. Возникает впечатление, будто театр не рассчитывает, что зритель, приученный к дайджестам, способен следить за неспешными движениями мысли и чувства. И для того, чтобы привлечь и удержать публику, в ход идёт шоковая терапия. Возможно, мир действительно так меняется, и не во власти театра эти перемены не допустить. Но тогда действовать приходится, применяя не театрально условные, а кинематографические приёмы. Между тем, откровенные сцены, увиденные кинокамерой, оставляют ощущение дистанционности, в то время как в театре — искусстве более условном — они просто вызывают ощущение неловкости.
Режиссёр Роберт Вудрафф на сцене Американского Репертуарного Театра в январе нынешнего 2007 года предъявляет свою последнюю премьеру: пьесу французского драматурга Жана Расина (1639-1699) «Британник». Сюжет относится к периоду упадка Римской империи. По закононаследию царствовать должен был Британник. Но мать Нерона Агриппина удалила Британника — сына своего последнего царствующего мужа Клаудиса в сторону, расчистив дорогу к трону для собственного сына. И далее Британник становится жертвой Нерона.
Если вы полагаете, дорогие читатели, что на сцену явились персонажи в тогах, стилизованные в духе эпохи классицизма, то вы заблуждаетесь.
При очевидной эклектике, фигуры мрачной истории были одеты по-современному. Проще говоря, были недоодеты. Или абсолютно голые.
Итак, действие начиналось долго длящейся мизансценой ещё до начала спектакля. В глубине сцены по центру сидела парочка. Он вожделел к ней и гладил её открытые колени. Слева за перегородкой была обозначена современная больничная палата. На кровати лежал старец, очевидно это был упомянутый в списке действующих лиц автором и не обозначенный в программе Паллас (приближённый Агриппины). Не произнеся ни слова, ближе к финалу он застрелится. Время от времени к нему заходила вульгарная дамочка с короткой стрижкой, ярко блондиновой окраской, броскими браслетами и составляла партию в шахматы. Это и была Агриппина (Джоан Макинтош). Справа появлялся молодой человек — брюнет в безукоризненном современном костюме. Не обращая ни на кого внимания, он поворачивался к публике спиной, раздевался догола, откручивал ни к чему не прислонённый кран и долго принимал душ. По неожиданному сигналу гонга спектакль начинался с изображения полового акта, которому предавалась центровая парочка. Её ноги на высоких каблуках стремительно взмывали вверх, он наваливался на нее, и пароксизм их содроганий продолжался до тех пор, пока кто-то быстро не выносил атлетически сложенную девушку в бикини и с повязкой на глазах, чтобы водрузить её на стул спиной к залу.
Требовалось время осознать, что принимающий душ — никто иной, как Нерон в молодости, распутная парочка в центре — это наперсница Агриппины Албина и Нарцисс — злонамеренный учитель Британника, а девушка, которую оставили в позе скорченной Немезиды, — возлюбленная Британника — Джуниа.
Оправившись от первых шоков, слушаем как худая и морщинистая Агриппина низким и хриплым голосом ведёт речь, обращённую к солидному господину, одетому в современный цивильный костюм. Он оказывается наставником Нерона…
Но вот, что представляется важным для справедливости сказать.
При всей нарочитости эскападов между персонажами завязываются не декларативные, а воистину напряжённые отношения. Нерон (Алфредо Нарцисо) умён, красив и жесток как человек мафии. В пьесе он ещё не совершил убийств матери, жены, учителей, но зёрна будущих преступлений уже зреют в его тёмной душе. И труп Британника, уничтоженного Нероном, чтобы завладеть Джунией, первое доказательство преступных наклонностей правителя. Джуниа (Меррит Джансон) с её неподдельной дрожью, страхом перед Нероном и любовью к Британнику — внесла в спектакль то, чего так не хватает в современных спектаклях: живое осязаемое чувство. Молодая актриса волнующе провела сложнейшую сцену, в которой эта героиня, зная, что её объяснение с Британником подслушивает Нерон, пытается спасти возлюбленного, отказываясь от него и трепеща. И в самом деле, на что могла надеяться эта девочка, простодушно напялившая на себя нелепую спортивную футболку и шорты вместо подобающих величественных одежд, в мире кровопролитий и совокуплений?
И зачем режиссёру понадобилось одеть персонажей в одежду нашего времени? Ради подтверждения тезиса о том, что меняются только эпохи и костюмы, а неизменна лишь агрессивная природа человека? Это и так очевидно.
И мне, отшатнувшейся от бесконечных патологических сцен, включающих соитие Агриппины с сыном, которое Расин в своём предисловии к этой пьесе отвергал, всё же приходится признать, что в спектакле присутствовала режиссёрская концепция, соизмеряющая дикие нравы эпохи Нерона с полной выхолощенностью и изуверством современного более цивилизованного мира. И достигал режиссёр этого ощущения не благодаря переносу времени действия в некие абстрактные наши дни, а прослеживанием внутренних побуждений персонажей, раскрытием их варварской сущности.
И это как раз и было сделано мастерски.
Если население планеты спокойно смотрит телевизионную хронику убийств и казней, после чего идёт и ужинает, не теряя аппетита, приходится констатировать, что театры, в конечном счёте, фиксируют состояние растущей человеческой чёрствости. И, может быть, безудержная и разнузданная гиперфантазия режиссёра «Британника» имеет под собой почву?..
Впрочем, Роберту Вудраффу, переступившему с лёгкостью законы классицизма, по которым убийства нельзя показывать на сцене, о них можно только рассказывать, гармония, в конечном счете, тоже оказалась необходима. Иначе, зачем бы ему выпускать на сцену с дивными вокальными мелодиями ещё один персонаж, не присутствующий в пьесе, но имевший место в истории: Октавию (Миган Росс) — жену Нерона?
Итак, мы прошли вслед за постановщиками классических пьес два пути. Один вёл к достоверности, которая не была насыщенна дыханием чувств. Другой сбивал с толку, петлял, пугал, ошеломлял, искривлялся. И в конце открывал ужасные истины, осознание которых эмоционально оказывалось сильным.
Можно и по-другому. Но было так. Театр XXI века вглядывается в прошлое и находит в нём отзвук. Из этого отзвука он извлекает мощные обертоны и обрушивает их в сегодня. И тут формируется непрерывная связь: прошлое — в настоящем, настоящее — в прошлом. Но современность всё активнее атакует прошлое.
Как и в прежние времена, театр, являясь отражением жизни, богаче и непредсказуемее её.
Слушайте
ФОРСМАЖОР
ОСТРЫЙ УГОЛ
Подчинить себе других намного проще, чем сохранить собственную свободу.
сентябрь 2024
ТОЧКА ЗРЕНИЯ
Призывы наших американских доброжелателей (и искренних друзей из ЕС тоже), которые убеждают украинцев в необходимости быть приверженцем демократии во время войны, причем обязательно на своей территории, – это более похоже на провокацию, нежели на уговоры соблюдать права и свободы человека. Как, каким образом их соблюдать и кто когда это делал? Пусть кто мне скажет!
сентябрь 2024
ИСТОРИЯ МЕДИЦИНЫ
Как самое страшное оружие удалось обратить против самой страшной болезни…
сентябрь 2024
НОВЫЕ КНИГИ
Александр I: «Поздравляю тебя. Ты, говорят, вчерась выиграл»
Михайло Ломоносов и императорская премия весом 3,2 тонны!
Генерал М. П. Бутурлин. Прототип Гоголевского городничего в комедии «Ревизор»
сентябрь 2024