ПОСЛЕДНЕЕ

Вы за­чем эту кры­су за­вели? (о хо­мяч­ке).
Луч­ше со­баку, та хоть уку­сить мо­жет.

Вну­чеч­ка, ягод­ка, чтоб у вас у всех по­выла­зили гла­за. Вы не ви­дела мою внуч­ку? А что вы во­об­ще ви­дели в этой жиз­ни? Иди сю­да, кра­сота моя, дя­дя те­бе сей­час мес­то ус­ту­пит. Что вы тут се­ли од­ной жо­пой на два мес­та? Ус­ту­пите мес­то ре­бен­ку, по­ка я вас еще про­шу.

Вся на­ша, ни­чего их­не­го нет. На­шу кровь не пе­ребь­ешь! И за­пах наш, се­мей­ный. За ухом. Сво­их она по за­паху от­ли­чала. За сво­их ? глот­ку ра­зор­вет, зу­бами, без инс­тру­мен­тов. А не свои ? так уй­ди с до­роги. Сам. Тут и свои-то, дай во­лю, из-под но­са уне­сут, а не свои… Ви­дала она, что де­ла­ют не свои. А за­пах не под­ве­дет. За­пах и день­ги. За­пах для сво­их, день­ги от чу­жих.

Че­го я си­жу? На­до Миш­ке зво­нить. По­ка он до­летит, до­тянет ли? Те­лефон на стен­ке. Бе­лый, все бе­лое. В жиз­ни она в та­кой чис­то­те не жи­ла. Это все он, сын. Не жа­лел средств. Ей бы­ло без раз­ни­цы. Все, что не име­ло от­но­шения не­пос­редс­твен­но к вы­жива­нию, зна­чения ни­ког­да не име­ло. Она не зна­ла, ка­кая там ре­волю­ция и про­тив ко­го. Все ре­волю­ции и вой­ны бы­ли лич­но про­тив нее, про­тив Гол­ды.

Сын, сын … У ме­ня же их два. Нет, три: Ми­ша, Вла­дик и Ми­ша. Мы гу­ляли. Нет, в гас­тро­ном шли. Визг, чей это визг? Кто это так виз­жит пос­ре­ди ули­цы? Ули­ца в Ле­нин­гра­де. Ста­ронев­ский. Это Ми­шу за­дави­ло. Трам­вай. Жен­щи­на кри­чала на ме­ня, а что кри­чать?

Го­лод, дет­ский го­лод вер­нулся к ней в пос­ледние го­ды. Луч­ше в нас, чем в таз, слы­хали вы та­кое? Она и всег­да ела, будь­те на­те, а тут на­кор­мить не­воз­можно. Рас­тол­сте­ла, хо­дить пе­рес­та­ла.. А слад­кое пря­чет. Сес­тры, по­ка спит, по­выт­ряхнут. А все есть про­сит, жа­лос­тно так.

А он все есть про­сит, брат Фе­дя. Пла­чет, всег­да был слюн­тяй. Люк. В лю­ках теп­ло. Как сей­час. Свер­нулся, упер­шись го­ловой в тру­бу, и во­ет от го­лода.

- Зат­кнись, ник­то не ус­лы­шит. Или воз­вра­щай­ся к ма­чехе! Там на­кор­мят, не­бось.

- Не, я с то­бой.

- Со мной!  Что, со мной? Жди тут.

Пош­ла. Рос­лая, как му­жик, лет на двад­цать выг­ля­дит, ни в жизнь не ска­жешь, что  толь­ко че­тыр­надцать. Са­ма по се­бе, ес­ли млад­ше­го бра­та не счи­тать. Нэп. Ук­расть есть че­го, не во­ен­ный ком­му­низм. Опас­но толь­ко, при­бить мо­гут. Би­ли их уже, но она боль­ше не дас­тся. Не ма­лень­кая. Ры­нок, лав­ки, по­мой­ки. Мы не из брез­гли­вых. И она не­сет бра­ту в люк во­нючий па­кет. На те­бе. По до­роге от­щипну­ла се­бе ку­сок по­луч­ше. А что? Она же до­была. Брат при­тих в уг­лу, жу­ет. Зас­нуть нель­зя, толь­ко по оче­реди, про­валишь­ся к чер­ту. Но­ги сог­ну­ты, спи­ной упи­рать­ся в тру­бу. Двад­цать де­вятый год. Спать хо­чет­ся.

Фе­дя все спит. Дав­но ее оче­редь спать, но раз­ве его раз­бу­дишь? Нет, уж луч­ше подъ­езд. Там хоть ра­зог­нуть­ся мож­но. А в подъ­ез­де ей ка­залось, что уж луч­ше люк, там теп­лее. Так и пе­ребе­гали они из подъ­ез­да в люк и из лю­ка в подъ­езд. Род­ни мно­го, а ник­то не взял. Вре­мена бы­ли  не­надеж­ные, и ду­раков, что­бы взять к се­бе па­роч­ку обор­ванцев, не наш­лось.

Не наш­лось и не на­до. Так оно и луч­ше, спа­сибо го­ворить ни­кому не приш­лось. Она в прис­лу­ге, и, по срав­не­нию с лю­ком, сун­дук в ко­ридо­ре ?ги­гант­ский шаг впе­ред. Здо­ровен­ный та­кой сун­дук был, в уг­лу, под ве­шал­кой. Ля­жешь, паль­то столь­ко свер­ху по­наве­шано, прик­ро­ют, да­ром, что без оде­яла. Теп­ло. От сун­ду­ка к кой­ке, от кой­ки к сво­ему уг­лу, от уг­ла к ком­на­те, от ком­на­ты к двум, от ком­му­нал­ки к квар­ти­ре … по­боль­ше, и еще по­боль­ше, и еще по­боль­ше. А тес­но! Тес­но Гол­де на Ох­те. Тес­но Гол­де на бе­лом све­те.

Спать хо­чет­ся, ус­тал я. Не маль­чик. Ду­хота ле­том в Бос­то­не. Миш­ка ска­зал, что вы­лета­ет. И то лад­но. Де­нег, не даст, на­вер­ное. Все один, всег­да я один. Как ма­ма, я ? как ма­ма, имен­но я. Ев­рей­ский сын лю­бит ма­му. И он лю­бил. Чем даль­ше, тем боль­ше. Чем бес­связ­ней и бес­смыс­ленней она ста­нови­лась, тем силь­нее он ее лю­бил. Мож­но ска­зать, толь­ко те­перь и по­любил. Сын смот­рит на то, что ос­та­лось от ее не­ког­да мощ­но­го, на­водив­ше­го на не­го тре­пет, кор­пу­са: ку­ча. Не­делю на­зад еще, как и три го­да на­зад, как и пять лет на­зад: "Ма­ма, ты ме­ня уз­на­ешь? Я кто?" Мо­та­ет го­ловой: "Муж­чи­на". Он при­летал из дру­гого шта­та, мо­тал­ся чуть не каж­дый ме­сяц, и слы­шал: "Че­го вы тут се­ли? Иди­те до­мой". Спит. Она все вре­мя спа­ла. Ей ко­лоли что-то, что­бы не бол­та­ла ерун­ды, и ей хо­телось спать. Всег­да. Она хра­пела, а он си­дел у ее кро­вати. Ча­сами. На­вещал. Сын.

Сын же­нил­ся на гой­ке. Отец, прав­да, был ев­рей, но тол­ку от это­го ни­како­го. Бес­толко­вая, смот­реть тош­но. Толь­ко и мо­жет, что на ра­боту хо­дить. Лю­бимое сло­во "бо­юсь", а ви­дала ли она, че­го бо­ять­ся-то? Мать за­бало­вала ее, а де­нег не ско­пила. А в жиз­ни для ба­ловс­тва день­ги нуж­ны. Это толь­ко в детс­тве бес­плат­но ба­ловать­ся мож­но, да и то, смот­ря в ка­ком. С ме­далью за­кон­чи­ла, что она, что сын. Два ме­далис­та. Ме­даля­ми бу­дем зав­тра­кать, обе­дать и ужи­нать. Мать у ней, та­кая при­лич­ная жен­щи­на, а хо­дит в чем? Мне и то жал­ко. Им и да­вать-то ни­чего не­охо­та, бед­нее се­бя най­дут и от­да­дут.

Но я дам, ра­ди внуч­ки дам. Внуч­ка, ум­ничка, зо­лот­ко, кро­вуш­ка. Как пос­мотрит, руб­лем по­дарит, ко­тинь­ка моя са­хар­ная.Эти шле­маз­лы жа­лу­ют­ся, что ни спа­сибо, ни по­жалуй­ста из нее не выбь­ешь. Ку­кол­ка моя, им на­до, пусть они и го­ворят.

Мно­го они за свои спа­сибо раз­бо­гате­ли? Ес­ли бы Миш­ка мой с ра­боты не та­щил, во что бы ты бы­ла оде­та, ко­тя моя не­наг­лядная? В то, что в ма­гази­не? Так у них и на это не­ту. Де­лай, что хо­чешь, ни­кого не слу­шай, и бу­дешь жить как че­ловек. Те­бе спа­сибо го­ворить бу­дут.

Не в них пош­ла! Ду­рой ме­ня обоз­ва­ла. Ге­ни­аль­ный ре­бенок! Та баб­ка пок­расне­ла, ра­зоха­лась, из­ви­нись, го­ворит, Ле­ноч­ка, пе­ред ба­буш­кой. А, что, ска­жите, ре­бенок ска­зал не так? Ря­дом с ней, кто же я еще? Ду­ра я и есть нег­ра­мот­ная. Май кинд, ха­рак­тер!

Ма­ма умер­ла в двад­цать шесть лет от абор­та. Им с бра­том бы­ло семь и шесть. Сес­тра еще бы­ла, умер­ла. Все го­вори­ли, ха­рак­тер у ма­тери был тя­желый. А ха­рак­тер, он ли­бо есть, ли­бо его нет. Ес­ли он  есть, то все кри­чат, что он тя­желый. Вам тя­желый, а нам в са­мый раз. Как же! Ма­ма мод­ни­ца бы­ла, кра­сави­ца, рас­тол­стеть бо­ялась. Чет­вертый ре­бенок в двад­цать шесть  лет, сме­етесь вы? Ну, не хо­тела. А кто их хо­чет? Осо­бен­но, ког­да те­бя ник­то не спра­шива­ет. И она, Гол­да, вся в мать. В нее, да! Мол­чать и тер­петь, это для Нин­ки, же­ны бра­та, а она, Гол­да, тер­петь не бу­дет. Дуд­ки! Луч­ше сдох­нуть. Они с Фе­дей пробь­ют­ся, а сды­ха­ют пусть дру­гие.

Тес­но Гол­де. Свет боль­шой, а Гол­да од­на. Ни свет не ви­дал Гол­ду, ни Гол­да све­та. Что она, ху­же дру­гих? Ни­ког­да. Весь со­вет­ский блок ис­ко­леси­ла, это с ее-то пас­портом и ак­центом. Фе­номен. Ле­ген­да. Из лю­бого уч­режде­ния де­лала день от­кры­тых две­рей. Нат­кну­лась на же­лез­ный за­навес, даль­ше не пус­ка­ют. Ну, так не поз­дно еще, шесть­де­сят два толь­ко. Муж дав­но в мо­гиле, внуч­ку еле зас­тал. Бес­смыс­ленный был че­ловек, ни за­рабо­тать, ни ук­расть. Так, хо­мут. Но хоть не пе­речил. А од­ной ей не прис­та­ло, од­на она и сро­ду не бы­ла. Так у  силь­ной-то ко­былы ни­ког­да в се­даках не­дос­татка нет. Да и муж­чин лю­била как дру­гие вы­пить.

Не мог­ла от­ка­зать се­бе в удо­воль­ствии. Наш­ла ста­рую лю­бовь, тро­юрод­ный брат, свой. Ука­тила в Тель-Авив. В Тель-Ави­ве бы­ло хо­рошо, и она рас­сла­билась от не­ожи­дан­ности. Теп­ло, дом боль­шой, муж зна­мени­тый, ла­уре­ат че­го-то там, ум­ни­ца. Он и всег­да был ум­ни­ца, и тог­да, до вой­ны. И сей­час, ни­чего не про­сил, ни о чем не спра­шивал. Она оце­нила. Гор­ди­лась, мле­ла, при­тих­ла да­же. Лю­била его. Пос­мотре­ла-та­ки свет, на­ката­лась: Фран­ция, Ис­па­ния, Ита­лия, Швей­ца­рия (внуч­ке ча­сы), Гре­ция, Тур­ция, Еги­пет...

А как муж скон­чался, душ­но ста­ло Гол­де в Из­ра­иле, сов­сем смо­рило от жа­ры, и для здо­ровья вред­но. Семь­де­сят пять лет все-та­ки. Се­ла на са­молет и в Аме­рику. Что, там, в Аме­рике, мес­та ей не най­дет­ся, что ли? По­еха­ла к под­ру­ге в Бос­тон. Сын чуть не рех­нулся, до­бива­ясь, что­бы ее не выс­ла­ли. Все кри­чал, что без до­кумен­тов нель­зя. Что вы из все­го де­ла­ете проб­ле­му?  Под­ру­га умер­ла, муж ос­тался Гол­де. Хо­роший муж, при­лич­ный че­ловек, ней­ро­хирург, из Скли­фасов­со­го, зна­ете? Там еще бюст ко­му-то во дво­ре сто­ит.

Душ­но в Бос­то­не в и­юне. Ды­шать не­чем. Внуч­ка с сы­ном при­еха­ли на­вес­тить, с этим, ко­торый им ма­шину вел. На­до угос­тить, а то ты, ко­тя моя, бу­дешь так ху­деть, я ско­ро те­бя не най­ду.Это твой но­вый муж? Он ев­рей?

- Он фран­цуз.

- Я те­бя спра­шиваю, ес­ли он ев­рей.

Душ­но. И так спать хо­чет­ся с са­моле­та. Гла­за зак­ры­ва­ют­ся. И всег­да я эту раз­ни­цу во вре­мени так пло­хо пе­рено­шу. А с воз­растом так во­об­ще. В Па­риже сей­час че­тыре ут­ра, са­мый сон. На­до сде­лать скор­бное ли­цо, со­от­ветс­тво­вать. Брат та­кую ро­жу скор­чил, щас зап­ла­чу. Ши­пит на ме­ня, что опоз­дал. К че­му тут мож­но опоз­дать? Не уз­на­ла и не на­до. Что там уз­на­вать? Она за­была, мо­жет, и он за­будет. Не на­до, ни­чего не на­до. Ско­рее бы уже.

- Сес­тра, что она бор­мо­чет?

- Да вот, уже ка­кой день о внуч­ке ка­кой-то при­чита­ет, про Аляс­ку что-то, не пой­мешь. Внуч­ка, го­ворит, у нее там. Все поз­во­нить на Аляс­ку хо­чет, и от­ку­да толь­ко взя­ла? Сов­сем пло­ха. Мы бы и вни­мания не об­ра­тили, но очень упорс­тву­ет. Вон и сей­час все на те­лефон по­казы­ва­ет, бе­да.

- Не­уже­ли? На Аляс­ке? Как не­хоро­шо по­лучи­лось. А мы-то ду­мали, бре­дит.
Сес­тра пла­чет, ба­буш­ку жал­ко. Кто мог по­думать, что она вспом­ни­ла? Хо­рошая ба­буш­ка бы­ла, смеш­ная, смир­ная. Все в кук­лы иг­ра­ла и са­хар про­сила. Всем бы­ла до­воль­на.

Из гор­ла пош­ла ка­кая-то слизь. Под­бе­жали сес­тры с труб­ка­ми и от­со­сами. Ме­ня­ют белье. Млад­ший сын от­вернул­ся. За­то ли­цо са­мо сде­лалось по всей фор­ме. Ес­ли не вхо­дить в ню­ан­сы, впол­не по­дой­дет. А ес­ли смот­реть на бе­лый те­лефон у из­го­ловья, то и взгляд по­лучит­ся как  бы в том же нап­равле­нии.
Что это с ней? Владь­ке ру­ки це­лу­ет. Три го­да ни то­го, ни дру­гого не уз­на­вала, а тут прос­ветле­ние у нее, что ли?

- По­целуй мать.

- Не тол­кай ме­ня, что ты мо­жешь по­нимать?

- Це­луй, го­ворю. Это она те­бе, урод.
Ему? Сы­ночек, сы­ночек. Дя­вянос­то лет прош­ло и вот, стал сы­ноч­ком? Ему, сом­не­вать­ся нель­зя, что ему. Раз по име­ни наз­ва­ла, зна­чит, ему. Ми­ша, это ведь он? Он? Или нет? Тот ли Ми­шень­ка? Тот, дру­гого нет. Ос­тался толь­ко этот: се­дой, злой, инос­тран­ный. Сгор­блен­ный ста­рый маль­чик на ка­зен­ном сту­ле. Ее маль­чик.

Ма­ма?