«ТОЙ» ЖИЗНИ ЖГУЧИЕ ПЕЧАЛИ

Со­фия ПЕР­ЛИ­НА
Worchester, MA

«Юдэ»

Мы вер­ну­лись в Мос­кву из эва­ку­ации, из Куй­бы­шева, в 1943 го­ду. Наш собс­твен­ный дом, куп­ленный де­душ­кой у са­мого Алек­сан­дра Ке­рен­ско­го — бу­дуще­го гла­вы Вре­мен­но­го Пра­витель­ства Рос­сии в 1917 го­ду — был, ко­неч­но, в своё вре­мя экс­проп­ри­иро­ван мо­лодой, но уже жёс­ткой боль­ше­вист­ской властью. Од­на­ко мы про­дол­жа­ли в нём жить и пла­тить кварт­пла­ту в ЖЭК. Этот дом, слу­жив­ший ког­да-то гос­по­дину Ке­рен­ско­му лет­ней да­чей, пос­тро­ен­ный с изя­щес­твом, с мно­гочис­ленны­ми ком­на­тами с вы­соки­ми по­тол­ка­ми, был рас­по­ложен в яб­ло­невом са­ду. До ре­волю­ции де­душ­ка пос­тро­ил не­боль­шой мы­лова­рен­ный за­вод, а для ра­бочих и их се­мей, за­нятых на про­из­водс­тве, — три дву­хэтаж­ных до­ма. Пос­ле Ок­тября до­ма кон­фиско­вали и пе­реда­ли в поль­зо­вание ра­бочим. Нам ис­клю­читель­но по­вез­ло: моя семья ли­шилась иму­щес­тва, но ник­то не был расс­тре­лян или сос­лан в Си­бирь.

По при­ез­де из Куй­бы­шева мы зас­та­ли наш дом вар­вар­ски раз­ру­шен­ным уже по­том­ка­ми тех лю­дей, ко­торых де­душ­ка ког­да-то об­ла­годе­тель­ство­вал жиль­ем и ра­ботой. Пар­кетный пол был звер­ски вы­руб­лен то­пором, пи­ани­но «Оф­фенба­хер» — им же раз­мозже­но, стёк­ла вы­биты. Ке­рами­чес­кие из­разцы на пе­чах вы­нуть бы­ло не­воз­можно, по­это­му их прос­то рас­ко­лоли. Кни­ги, лю­бов­но соб­ранные па­пой, ра­зор­ва­ли, и ве­тер из раз­би­тых окон кру­жил об­рывки стра­ниц.

Жа­ловать­ся бы­ло не­кому, да и бес­по­лез­но. Со­седи при встре­че по­добос­трастно рас­кла­нива­лись и де­лан­но удив­ля­лись уви­ден­но­му ра­зоре­нию. Де­душ­ка и па­па на­чали вос­ста­нав­ли­вать ра­зорён­ный дом, ко­торый толь­ко че­рез два го­да при­об­рёл жи­лой вид.

Пос­ле вой­ны плен­ные нем­цы ра­бота­ли на стро­итель­стве ми­ронов­ских бань не­дале­ко от на­шего до­ма. Плен­ных ох­ра­няли сол­да­ты. Маль­чиш­ки и дев­чонки на­шего дво­ра, тай­ком про­ник­шие на строй­ку, де­лились впе­чат­ле­ни­ями. Мне бы­ло стро­жай­ше зап­ре­щено да­же вы­ходить за ог­ра­ду. Взрос­лые с ут­ра спе­шили стро­ить ком­му­низм, сес­тра ухо­дила в шко­лу, ба­буш­ка веч­но за­нята на кух­не. Я — пя­ти лет от ро­ду — бы­ла пре­дос­тавле­на са­ма се­бе.

Со­вер­шенно от­чётли­во пом­ню день, ког­да я слу­чай­но ока­залась на этой строй­ке. Нем­цы, оде­тые в се­рую за­пылен­ную одеж­ду, ко­пали ло­пата­ми ка­менис­тый грунт. Уви­дев ма­лень­кую ху­день­кую де­воч­ку с ог­ромны­ми го­лубы­ми гла­зами, нем­цы прек­ра­тили ра­боту и, опёр­шись на ло­паты, ус­та­вились на ме­ня. Один из них, ты­ча гряз­ным паль­цем, злым скри­пучим го­лосом про­из­нёс нез­на­комое мне сло­во: «Юдэ». Сол­дат вбли­зи не бы­ло. Пот­ря­сён­ная не­ожи­дан­ной встре­чей, дро­жащая от стра­ха, соп­ро­вож­да­емая свис­том оз­лоблен­ных фа­шис­тов, я бе­жала до­мой. Раз­во­рочен­ные кам­ни зак­ры­вали мне до­рогу, ста­ра­ясь обог­нуть их, я то и де­ло па­дала в ямы и об­ди­рала хруп­кие нож­ки. Я впер­вые слы­шала это сло­во, но са­мо со­чета­ние зву­ков и тон по­каза­лись мне зло­вещим и ос­корби­тель­ным. До­ма, про­мывая мои ок­ро­вав­ленные ко­лен­ки, муд­рая ба­буш­ка ни­чего не объ­яс­ни­ла, толь­ко на­каза­ла боль­ше ни­ког­да не приб­ли­жать­ся к то­му мес­ту.

Спус­тя нес­коль­ко лет мы с тё­тей шли по из­вес­тной Ми­ронов­ской ули­це, и встреч­ные лю­ди смот­ре­ли на нас с нез­до­ровым ин­те­ресом. Ася ска­зала: юдо­фобы. Что-то в этом сло­ве мне по­каза­лось зна­комым. Те­тя объ­яс­ни­ла мне, что это ка­тего­рия лю­дей, не­нави­дящих ев­ре­ев.

— А как они зна­ют, что мы — ев­реи? — спро­сила я.

— Они зна­ют. Они нас чувс­тву­ют, — грус­тно от­ве­тила тё­тя.

Я ни­ког­да не мог­ла по­нять: что же всё-та­ки нас от­ли­ча­ет от «них». Мы обе го­лубог­ла­зые, с не­боль­ши­ми ак­ку­рат­ны­ми но­сика­ми и нем­но­го вол­нисты­ми каш­та­новы­ми во­лоса­ми. Го­ворим по-рус­ски без ак­цента, чи­та­ем по-рус­ски, ду­ма­ем по-рус­ски. Что же про­ис­хо­дит с «ни­ми», ког­да они ви­дят нас: из­жо­га ли, от­рыжка, мо­мен­таль­ное нес­ва­рение же­луд­ка, или, мо­жет, это «они» сво­им чуть­ём ощу­ща­ют свою ущер­бность?

Мы идём по Мос­кве, де­душ­ка с ба­буш­кой бе­седу­ют меж­ду со­бой на идиш. Я ста­ра­юсь дер­жать­ся по­даль­ше от них, что­бы про­хожие не при­об­щи­ли ме­ня к ним. Я шё­потом умо­ляю их за­мол­чать или го­ворить по-рус­ски. Ведь все слы­шат и ог­ля­дыва­ют­ся на нас. Ба­буш­ка го­ворит лас­ко­во: «Со­фоч­ка, ведь это наш род­ной язык, на нём го­вори­ли мои пред­ки в том мес­течке, что бы­ло чер­той осед­лости в Брян­ской об­ласти». Я стес­ня­юсь их и ста­ра­юсь ид­ти быс­трее. Я не хо­чу, что­бы ме­ня уз­на­вали.

Мы едем в единс­твен­ную на всю Мос­кву си­наго­гу «на Гор­ке» за ма­цой, про­ходя по уз­ко­му пе­ре­ул­ку, как сквозь строй. Мы тща­тель­но ста­ра­ем­ся при­дать дру­гую фор­му пря­мо­уголь­ной ко­роб­ке с ма­цой, обер­нув ее га­зета­ми. Но мне всё рав­но ка­жет­ся, что все встреч­ные нас вы­чис­ли­ли, и я не­воль­но вжи­маю го­лову в пле­чи, ста­ра­ясь стать мень­ше и не­замет­ней.

…Пос­ле той злос­час­тной встре­чи с фа­шист­ски­ми во­ен­ноплен­ны­ми прош­ло 60 лет. Мой, как и я тог­да, пя­тилет­ний внук ро­дил­ся в Аме­рике, хо­дит в Jewish Community Center, но я да­же сей­час не смог­ла ему объ­яс­нить, что он — ев­рей. Как ему по­нять, что в дру­гое вре­мя и в дру­гой об­ста­нов­ке од­но­го это­го сло­ва бы­ло дос­та­точ­но для при­чис­ле­ния его к раз­ря­ду «вто­росор­тных»? А ведь сколь­ко при­ходи­лось с этим стал­ки­вать­ся. Увы, не мне од­ной. Раз­ве за­будешь?

По окон­ча­нии ву­за ме­ня нап­ра­вили ра­ботать в Ин­сти­тут цвет­ных ме­тал­лов. Мне очень об­ра­дова­лись, за­чита­ли те­му бу­дущей дис­серта­ции. Но кад­ро­вик, взяв для офор­мле­ния мои бу­маги и рас­крыв пас­порт, вдруг не­до­умён­но за­мор­гал гла­зами: оши­боч­ка выш­ла, по­ка вы шли ко мне, это мес­то ока­залось за­нятым. А мой в то вре­мя, опять-та­ки, пя­тилет­ний сы­ниш­ка не­до­уме­вал, ус­лы­шав в дет­ском са­ду в свой ад­рес нез­на­комые ему ещё сло­ва: «Аб­рам» и «жид» за то, что не хо­тел есть жи­лис­тую пе­чён­ку. Я ста­ралась тер­пе­ливо ему объ­яс­нить, что мы — ев­реи, но Пав­лик толь­ко горь­ко пла­кал и от­ча­ян­но кри­чал: «Ма­ма, я не хо­чу быть ев­ре­ем!..»

15 лет мы жи­вём в Аме­рике, за­меча­тель­ной доб­рой стра­не, при­нима­ющей всех уни­жен­ных и ос­кор­блен­ных. По­чему-то здесь нас упор­но на­зыва­ют рус­ски­ми. А и­удей или ев­рей — это ре­лигия, ко­торую ты вы­бира­ешь, ес­ли же­ла­ешь при­об­щить­ся к куль­ту­ре сво­его на­рода. И всё же, уви­дев на ули­це муж­чин в стро­гих чёр­ных кос­тю­мах и шля­пах, ре­бяти­шек с ки­пой, я по при­выч­ке не­воль­но вздра­гиваю: как они не бо­ят­ся ид­ти столь от­кро­вен­но, так не­зави­симо и от­кры­то, и нет ли ря­дом тех, кто при­чинит им боль? И ощу­щаю ту­пой удар в нап­ря­жен­ном за­тыл­ке — на­поми­нание о род­ных, расс­тре­лян­ных фа­шис­та­ми в Бабь­ем Яру. Но, на­конец, соз­на­ние воз­вра­ща­ет ме­ня в ре­аль­ный мир, в Аме­рику.

И я ус­по­ка­ива­юсь.