Тайные дневники Пришвина

Мы по­лага­ем, что зна­ем о пи­сате­ле всё или поч­ти все, а меж­ду тем Приш­вин - од­на из са­мых за­гадоч­ных ли­тера­тур­ных фи­гур двад­ца­того ве­ка.

ЗА КАЖ­ДУЮ СТРОЧ­КУ - 10 ЛЕТ РАСС­ТРЕ­ЛА

"Есть ве­сен­ние се­рые сле­зы ра­дос­ти, пря­мо го­лубь в ду­ше за­иг­ра­ет, ког­да их пос­ле дол­гой зи­мы в пер­вый раз уви­дишь у се­бя на окош­ке. Но еще ра­дос­тней бы­ва­ет, ког­да теп­лая кап­ля вес­ны по­пада­ет на ли­цо, и тог­да каж­дый ду­ма­ет, что вот он-то и есть из­бран­ник вес­ны, ему, пер­во­му счас­тлив­цу, по­пала на ли­цо пер­вая ве­сен­няя кап­ля".

  Ав­тор этих строк, "из­бран­ник" и по­эт вес­ны -  Ми­ха­ил Ми­хай­ло­вич Приш­вин -  рус­ский пи­сатель, пуб­ли­цист, из­вес­тный боль­шинс­тву по кни­гам о при­роде, охот­ничь­им рас­ска­зам и про­из­ве­дени­ям для де­тей. Его ли­тера­тур­ный по­черк са­мобы­тен: он, как по­левой жа­воро­нок ме­лодич­ны­ми тре­лями, рос­сы­пями и дол­ги­ми пе­рели­вами, яр­ко со­лиру­ет сре­ди пи­сатель­ско­го мно­гого­лосья бла­года­ря изыс­канно­му по­этиз­му про­зы, род­ни­ковой чис­то­те, яс­ности выс­ка­зыва­ния, и, ко­неч­но, уни­каль­ной  спо­соб­ности гля­деть на мир гла­зами ре­бен­ка, но че­рез "фи­лософ­ские" оч­ки.

  Его чувс­тво при­роды вос­хи­ща­ет. Его уме­ние прев­ра­щать те­орию эт­ногра­фии, кра­еве­дения, фе­ноло­гии, бо­тани­ки и дру­гих на­ук в прак­ти­ку сво­ей и чи­татель­ской жиз­ни, де­ла­ет его кол­дов­скую про­зу, зак­ла­дыва­ющую ос­но­вы эко­логи­чес­ко­го соз­на­ния, ак­ту­аль­ней­шим чте­ни­ем пос­тиндус­три­аль­ной эпо­хи.

  Приш­вин­ская про­за об­ла­да­ет осо­бым оба­яни­ем: ма­ло то­го, что она нес­пешно, буд­то меж­ду про­чим, за­то нак­репко влюб­ля­ет в се­бя чи­тате­ля, она в при­дачу соз­да­ет впе­чат­ле­ние лич­но­го зна­комс­тва с ав­то­ром, слов­но вы - дав­ние при­яте­ли, поч­ти род­ные лю­ди. До­веря­ясь это­му чувс­тву, мы по­лага­ем, что зна­ем о пи­сате­ле все или поч­ти все, а, меж­ду тем, Приш­вин - од­на из са­мых за­гадоч­ных ли­тера­тур­ных фи­гур двад­ца­того ве­ка.

   По­рази­тель­но, но глав­ный труд его жиз­ни - "Днев­ни­ки", ко­торые он вел без ма­лого пол­ве­ка: с 1905 по 1954 год, по объ­ему в нес­коль­ко раз пре­выша­ющий са­мое пол­ное вось­ми­том­ное соб­ра­ние со­чине­ний пи­сате­ля, на­чал пуб­ли­ковать­ся лишь в на­чале де­вянос­тых.

 Днев­ни­ки про­из­ве­ли оше­лом­ля­ющее впе­чат­ле­ние на чи­тате­лей и ли­тера­туро­ведов. При­выч­ный взгляд на Приш­ви­на, как на пи­сате­ля-ге­ог­ра­фа, бла­гопо­луч­но­го и да­леко­го от по­лити­ки ли­тера­тора, был уже не­мыс­лим: от­кро­вен­но, но стре­мясь быть ис­то­ричес­ки объ­ек­тивным, в сво­их тет­ра­дях Приш­вин вел горь­кую ле­топись ве­ликой и страш­ной эпо­хи Рос­сий­ско­го го­сударс­тва. "Мои тет­радки - это мое оп­равда­ние", - го­ворил пи­сатель.

  Пред­ре­волю­ци­он­ные го­ды, Пер­вая ми­ровая вой­на, ре­волю­ция, го­лод­ные двад­ца­тые, рас­кресть­яни­вание, под­ко­сив­шее ос­но­вы сель­ско­го бы­та, ста­лин­ские реп­рессии трид­ца­тых, Вто­рая ми­ровая вой­на и пос­ле­во­ен­ные го­ды - всё это, без ухо­да в от­вле­чен­ные рас­сужде­ния и без пре­тен­зии на ори­гиналь­ность, в сер­мяжной кон­кре­тике бы­та, в хро­нике буд­ней со­дер­жится на стра­ницах тай­но­го днев­ни­ка.

     Пи­сал Приш­вин на рас­све­те, по­ка до­маш­ние спа­ли. Окон­ченные тет­ра­ди за­капы­вал ря­дом с до­мом. Бе­рег за­писи как зе­ницу ока, не без ос­но­вания го­воря: "За каж­дую строч­ку мо­его днев­ни­ка  - де­сять лет расс­тре­ла" -  пе­реф­ра­зиро­вал пе­чаль­но из­вес­тное "де­сять лет без пра­ва пе­репис­ки". 

  Пос­ле смер­ти Ми­ха­ила Ми­хай­ло­вича его вто­рая же­на, Ва­лерия Дмит­ри­ев­на Приш­ви­на-Ли­ор­ко, пе­репе­чата­ла на ма­шин­ке днев­ни­ки, а за­тем, опа­са­ясь обыс­ка, за­каза­ла два оцин­ко­ван­ных ящи­ка, ку­да и был за­па­ян ар­хив. Ящи­ки за­копа­ла. Спус­тя го­ды, ког­да уже не бы­ло на све­те и са­мой Ва­лерии Дмит­ри­ев­ны, днев­ни­ки бы­ли из­вле­чены на свет и из­да­ны.

МЕЖДУ МОЛОТОМ И НАКОВАЛЬНЕЙ

  От­но­шение Приш­ви­на к со­вет­ской влас­ти, к ре­волю­ции в те­чение жиз­ни ме­нялось, но оно не ос­но­выва­лось на эмо­ци­ональ­ном, субъ­ек­тивном от­но­шении к про­ис­хо­дяще­му. Кон­формис­том, карь­ерис­том Приш­вин то­же не был: он ни­ког­да не "ко­лебал­ся вмес­те с ге­нераль­ной ли­ни­ей пар­тии". Ос­та­ва­ясь ис­крен­ним, чес­тным че­лове­ком, Приш­вин наб­лю­дал жизнь вок­руг и пы­тал­ся бес­пристрас­тно дать оцен­ку ис­то­ричес­ким со­быти­ям.

 Фев­раль­скую ре­волю­цию он оце­нил ско­рее по­ложи­тель­но, за­то к Ок­тябрь­ской от­несся рез­ко не­гатив­но.  В 1918 го­ду од­ним из са­мых ярых оп­по­нен­тов Алек­сан­дра Бло­ка, по­нача­лу при­няв­ше­го ре­волю­цию, был имен­но Приш­вин.

 Пос­тре­волю­ци­он­ные ка­так­лизмы так­же не вну­шали ему ис­то­ричес­ко­го оп­ти­миз­ма: "Ре­волю­ция, - пи­сал Приш­вин в днев­ни­ке 1930 го­да, - это гра­беж лич­ной судь­бы че­лове­ка. Мы жи­вем всё ху­же и ху­же". Его воз­му­щало пре­неб­ре­жение боль­ше­виков к сво­боде, к пра­ву на лич­ное во­ле­изъ­яв­ле­ние, пре­тили все фор­мы на­силия, ко­торы­ми кре­пилось мо­лодое го­сударс­тво. "Са­мое страш­ное ска­жут: "Ты, пи­сатель Приш­вин, сказ­ка­ми за­нима­ешь­ся. При­казы­ва­ем те­бе пи­сать о кол­хо­зах".

 В по­вес­ти "Мир­ская ча­ша" 1920 го­да (дру­гое наз­ва­ние "Раб обезь­яний") он про­водит па­рал­лель меж­ду ре­фор­ма­ми Пет­ра I и боль­ше­вист­ски­ми пре­об­ра­зова­ни­ям, рас­смат­ри­вая пос­ледние как "но­вый крест" Рос­сии и знак "ту­пика хрис­ти­ан­ско­го ми­ра".

 Од­на­ко по­беда Со­вет­ско­го Со­юза в Ве­ликой Оте­чес­твен­ной вой­не ме­ня­ет точ­ку зре­ния Приш­ви­на на судь­бы рус­ской ре­волю­ции и роль боль­ше­виков в ис­то­ричес­ком про­цес­се. Он пи­шет о прек­ра­щении вой­ны му­жиков и боль­ше­виков, об их сли­янии с на­родом. Ре­волю­цию он те­перь рас­смат­ри­ва­ет как "как зас­лу­жен­ное, жес­то­кое, не­об­хо­димое воз­мездие и вмес­те с тем су­ровую шко­лу для гря­дуще­го воз­рожде­ния Рос­сии". Те­перь пи­сатель от­ча­ян­но ста­ра­ет­ся оп­равдать со­вет­скую власть: "Моя идея все­го со­вет­ско­го вре­мени - это пре­одо­ление все­го лич­но­го в оцен­ке сов­ре­мен­ности. Ду­шу во­ротит от жиз­ни, но не от­то­го ли во­ротит ее, что жизнь не та­кая, как те­бе лич­но хо­чет­ся?"

 Этот ког­ни­тив­ный дис­со­нанс, борь­ба с са­мим со­бой от­ра­зились в ро­мане-сказ­ке "Осу­даре­ва до­рога", опуб­ли­кован­ном в 1957 го­ду, ко­торый не при­няли ни друзья, ни вра­ги. В ка­чес­тве эпиг­ра­фа пи­сатель хо­тел взять стро­ки из 138-го псал­ма ца­ря Да­вида: " Аще сни­ду во ад, и Ты та­мо еси", ме­няя тем са­мым ком­му­нис­ти­чес­кую нап­равлен­ность ро­мана.              

 Ра­зуме­ет­ся, эпиг­раф не был на­печа­тан, как и сам ро­ман, ведь

в то вре­мя как власть уже пред­по­чита­ет за­быть о Бе­ломор­ка­нале, о дру­гих сво­их мно­гочис­ленных прес­тупле­ни­ях пе­ред че­лове­чес­твом, Приш­вин ка­са­ет­ся тем при­нуди­тель­но­го тру­да, унич­то­жения на­родов боль­ше­вика­ми. Ус­та­ми ге­ро­ев ро­мана оз­ву­чена страш­ная до­гад­ка о су­ти про­ис­хо­дяще­го: "Не ка­нал цель ле­гавых, а не­нависть к сво­бод­но­му, как они че­лове­ку", "Да­же при­выч­ные к труд­ной зем­ля­ной ра­боте смо­лен­ские гра­бари на­чали скло­нять­ся к то­му, что ка­нал - это при­дум­ка, это пред­лог, что­бы за­мучить и по­кон­чить с че­лове­ком сво­бод­ным... - Ка­нал - это фик­ция".

  И всё же пи­сатель про­дол­жа­ет ис­кать оп­равда­ния прес­тупным дей­стви­ям со­вет­ской влас­ти. Эти на­туж­ные по­пыт­ки ху­дожес­твен­но "обес­то­чива­ют" ро­ман. Идеи одер­жа­ли верх над ху­дожес­твен­ностью. Да­же Ва­лерия Дмит­ри­ев­на - са­мый близ­кий в те го­ды Ми­ха­илу Ми­хай­ло­вичу че­ловек, кри­тичес­ки от­зы­ва­ет­ся об этой ра­боте: "Ля­ля вче­ра выс­ка­зала мысль, что ро­ман мой за­тянул­ся на столь­ко лет и пог­ло­тил ме­ня, по­тому что бы­ла по­роч­ность в его за­мыс­ле: по­роч­ность чувс­тва при­мире­ния". Пи­сатель же по­лагал, что де­ло не в по­роч­ности, а в лег­ко­мыс­лии: "Я хо­тел най­ти доб­рое в на­шем со­вет­ском пра­витель­стве".

  В пос­ле­во­ен­ные го­ды Приш­вин, как и офи­ци­аль­ная со­вет­ская иде­оло­гия, "прод­ви­гал" ком­му­низм, но по­нимал его по-сво­ему. У Приш­ви­на бы­ли от­личные от Цен­траль­но­го ко­мите­та взгля­ды на свет­лое бу­дущее, и эти взгля­ды край­не зат­рудня­ли вы­ход его книг в пе­чать.

  Пов­то­ряю, лишь ис­крен­нее же­лание быть по­лез­ным Оте­чес­тву под­тол­кну­ли пи­сате­ля на по­иск ком­про­мис­сов с властью и с са­мим со­бой. Но, как по­казы­ва­ет ис­то­рия, по­доб­ные ус­тупки ху­дож­ни­ка, как бы бла­город­но они ни бы­ли мо­тиви­рова­ны, во-пер­вых, ги­бель­ны для не­го, как для ху­дож­ни­ка, а, во-вто­рых, он всё рав­но не дос­ти­га­ет тех це­лей, во имя ко­торых при­нес в жер­тву собс­твен­ные убеж­де­ния. Как пи­сала Ва­лерия Иль­инич­на Но­вод­вор­ская: "Ком­про­мис­сы вас до­гонят".

  И все же не сто­ит осуж­дать пи­сате­ля за ошиб­ки - на них нуж­но учить­ся. Заб­лужде­ния Приш­ви­на нис­коль­ко не обес­це­нива­ют луч­ших его про­из­ве­дений, не умо­ля­ют его пря­моду­шия пе­ред чи­тате­лем, его страс­ти к поз­на­нию: "Мои со­чине­ния яв­ля­ют­ся по­пыт­кой оп­ре­делить­ся

са­мому се­бе как лич­ности в ис­то­рии, а не прос­то как  дей­ству­ющей за­пас­ной час­ти в ме­ханиз­ме го­сударс­тва и об­щес­тва.  Пе­речи­тывая свои днев­ни­ки, я уз­наю в них  од­ну и ту же те­му борь­бы лич­ности за пра­во сво­его су­щес­тво­вания, что су­щес­тво лич­ности есть смысл

жиз­ни и что без это­го смыс­ла не­воз­можно об­щес­тво".

 Мно­гих вдох­но­вит его твор­ческая по­зиция: Приш­вин был убеж­ден, что воп­ре­ки все­му на­до жить, тво­рить, стре­мясь отыс­кать со­зида­тель­ный смысл да­же в си­ту­ации ра­зора и рас­па­да. Так идея кра­еве­дения ста­ла для не­го од­ной из то­чек опо­ры, спо­собом вы­жива­ния в бе­зум­ной эпо­хе. Его охот­ничьи, ры­бац­кие, лу­говые рас­ска­зы двад­ца­тых го­дов го­ворят, что нор­маль­ная жизнь и счастье воз­можны, что не сто­ит от­ча­ивать­ся, что сво­бода, она не толь­ко на бар­ри­кадах, она в люб­ви к зве­рю, цвет­ку - ко все­му жи­вому.

"ЛЯ­ЛЯ + МИ­ША = Л"

 В ле­топи­си сво­ей жиз­ни Приш­вин лишь раз сде­лал пе­рерыв - не­дель­ную па­узу, свя­зан­ную со встре­чей, пот­рясшей ос­но­вы его бы­та, бы­тия, пи­сатель­ства и ду­хов­ных ис­ка­ний. Это бы­ло вре­мя "не­запи­сан­ной люб­ви".

…16 ян­ва­ря со­роко­вого го­да - са­мый мо­роз­ный день ре­кор­дно хо­лод­ной мос­ков­ской зи­мы. На по­роге мос­ков­ской квар­ти­ры шес­ти­деся­тисе­милет­не­го пи­сате­ля по­яв­ля­ет­ся но­вая сот­рудни­ца для ра­боты с ар­хи­вом, ре­комен­до­ван­ная дав­ним зна­комым. Её зо­вут Ва­лерия Дмит­ри­ев­на Ли­ор­ко. За свои со­рок она ус­пе­ла пе­рес­тра­дать, пе­реду­мать, пе­речувс­тво­вать столь­ко, что на кос­ми­чес­ких ве­сах ду­хов­ные все­лен­ные Приш­ви­на и Ва­лерии Дмит­ри­ев­ны, ве­ро­ят­но, урав­но­веси­лись бы. Встре­ча бы­ла на рав­ных.

  Ва­лерия Дмит­ри­ев­на Ли­ор­ко ро­дилась в дво­рян­ской семье. Учи­лась в Во­каль­ной ака­демии ду­хов­ной куль­ту­ры, в Ин­сти­туте сло­ва, по­сеща­ла лек­ции фи­лосо­фа П.А. Фло­рен­ско­го, А.Ф.Ло­сева, И.А. Иль­ина,  прос­лу­шала курс фи­лосо­фии и ре­лигии Н.А.Бер­дя­ева. 

  Это бы­ла на­тура бо­гатая, глу­бокая, вследс­твие че­го и слож­ная: "Ме­ня по­дав­лял груз собс­твен­ной ду­ши и не­раз­ре­шен­ных воп­ро­сов. Са­ма для се­бя я бы­ла пол­ней­шей не­оп­ре­делен­ностью", - пи­сала она.

 Не­оп­ре­делен­ность, уже объ­ек­тивно-ис­то­ричес­кая, ли­хорад­ка смут­ной эпо­хи, две ре­волю­ции и три вой­ны, выж­гли страш­ное клей­мо на судь­бе этой уди­витель­ной жен­щи­ны.  Её отец, как офи­цер, был расс­тре­лян в го­ды Крас­но­го тер­ро­ра. Са­ма она про­вела три го­да в ссыл­ке, так на­зыва­емой  "воль­ной, за не­дока­зан­ностью  прес­тупле­ния", и нес­коль­ко ме­сяцев в Лу­бян­ской и Бу­тыр­ской тюрь­мах. В по­ез­де по до­роге до­мой из ссыл­ки у нее ук­ра­ли пас­порт и удос­то­вере­ние об ос­во­бож­де­нии, и Ва­лерии Дмит­ри­ев­не приш­лось го­дами жить на не­легаль­ном по­ложе­нии, но­чуя каж­дый раз на но­вом мес­те: то у дру­зей, то на мос­ков­ских вок­за­лах - прий­ти до­мой бы­ло нель­зя.

 Бли­жай­ше­го дру­га Ва­лерии - Оле­га По­ля, че­лове­ка ду­хов­но ода­рен­но­го, выб­равше­го ас­ке­тичес­кую, от­шель­ни­чес­кую жизнь, поз­днее став­ше­го и­еро­мона­хом, расс­тре­ляли в 30-м.

 В даль­ней­шем, Ва­лерия Дмит­ри­ев­на, же­лая ус­по­ко­ить мать, вы­нуж­денно выш­ла за­муж за че­лове­ка не близ­ко­го ей по ду­ху, но вско­ре по­няла, что со­вер­ши­ла ошиб­ку, и, вер­нувшись из ссыл­ки, ска­зала му­жу, что они дол­жны рас­стать­ся.   

 Что ка­са­ет­ся ли­нии жиз­ни пи­сате­ля, то на ней най­дут­ся, ви­димо, все су­щес­тву­ющие в куль­ту­ре на­чала ве­ка ва­ри­ации лю­бов­ных со­юзов: пла­тони­чес­кая влюб­ленность в ро­ковую жен­щи­ну, культ Прек­расной Да­мы - Вар­ва­ры Из­малко­вой, трой­ной со­юз: ро­ман с же­ной дру­га, ув­ле­чение ним­феткой-Ко­зоч­кой, ду­хов­ный ро­ман с до­черью В.Ро­зано­ва и, на­конец, брак с прос­той кресть­ян­кой - "пер­вой по­пав­шей­ся и очень хо­рошей жен­щи­ной".

  Но все от­но­шения ра­но или поз­дно за­кан­чи­вались, не уто­лив  ни эмо­ци­ональ­но, ни ин­теллек­ту­аль­но. Брак с пер­вой же­ной не за­ладил­ся с са­мого на­чала: "Фро­ся прев­ра­тилась в злей­шую Ксан­типпу". Че­рес­чур раз­ны­ми они бы­ли по ду­шев­но­му скла­ду и вос­пи­танию.

ДАР СУДЬБЫ

За три го­да до судь­бо­нос­ной встре­чи Ми­ха­ил Ми­хай­ло­вич пе­ре­ез­жа­ет в мос­ков­скую квар­ти­ру, где ком­па­нию ему сос­тавля­ют его охот­ничьи со­баки Ла­да и Бой. Вре­мя от вре­мени он на­веща­ет же­ну, ос­тавшу­юся в За­гор­ске, ку­да при­ез­жа­ют и взрос­лые сы­новья.  "С зав­траш­не­го дня я на­чинаю это оди­ночес­тво, ко­торое бу­дет вступ­ле­ни­ем к  бу­дуще­му оди­ноко­му жи­тию в де­рев­не", - пи­шет в днев­ни­ке  5 и­юля  1937 го­да. И  че­рез  два  го­да: "На­до уй­ти, как  под­го­товил. На­до прос­тить­ся, на­до рас­стать­ся, не ос­кор­бляя прош­ло­го". "Ес­ли ус­тро­юсь в квар­ти­ре сво­ей, мо­жет быть, по­чувс­твую че­рез пред­ме­ты ис­кусс­тва ды­хание ис­тинной  куль­ту­ры че­лове­чес­тва, как чувс­тво­вал че­рез пта­шек сво­их ды­ханье ма­тери-зем­ли".

  Но доб­ро­воль­ное от­шель­ни­чес­тво не по­мог­ло пи­сате­лю об­рести же­лан­ное уми­рот­во­рение - на­обо­рот, его тос­ка уси­лилась: "… про­нес­лось во мне че­рез все го­ды од­но единс­твен­ное же­лание при­хода дру­га, ко­торо­го от­части я по­лучил в сво­ем чи­тате­ле. Страс­тная жаж­да та­кого дру­га соп­ро­вож­да­лась по вре­менам прис­ту­пами та­кой от­ча­ян­ной тос­ки, что я вы­ходил на ули­цу сов­сем как пь­яный, в этом сос­то­янии ме­ня тя­нуло не­ча­ян­но бро­сить­ся под трам­вай. В ле­су во вре­мя прис­ту­па спе­шил с охо­ты до­мой, что­бы отс­тра­нить от се­бя ис­ку­шение бли­зос­ти ружья. Не­ред­ко, как ма­гичес­кое сло­во, за­говор про­тив ох­ва­тыва­ющей ме­ня не сво­ей во­ли, я вслух про­из­но­сил не­ведо­мому дру­гу: "При­ди!", и обык­но­вен­но на вре­мя мне ста­нови­лось лег­че, и не­кото­рый  срок мог поль­зо­вать­ся соз­на­тель­ной во­лей, что­бы отс­тра­нить от се­бя ис­ку­шение. Тос­ка ста­ла так ме­ня до­нимать, что я за­подоз­рил бо­лезнь в се­бе вро­де тай­но­го ра­ка и да­же об­ра­щал­ся к док­то­рам". Это дли­лось го­дами, но Приш­вин спа­сал­ся са­мым дей­ствен­ным из са­мых не­зас­лу­жен­но по­руга­емых ле­карств - са­мо­об­ма­ном: "Си­ла моя бы­ла в том, что свое го­ре скры­вал сам от се­бя".

  Сло­вом, встре­ча пи­сате­ля с воз­люблен­ной пос­ле столь­ких, пол­ных ли­шений лет ста­ла для обо­их да­ром судь­бы. Впро­чем, его цен­ность раз­гля­дели не сра­зу.  "Очень мы друг дру­гу не пон­ра­вились", - пи­шет Ва­лерия Дмит­ри­ев­на о впе­чат­ле­нии, ос­тавлен­ном их пер­вой встре­чей, -  Боль­ше то­го, хо­лод­ным внеш­ним зре­ни­ем Приш­вин уви­дал во мне толь­ко не­дос­татки  на­руж­ности. Приш­вин лег­ко за­писы­ва­ет вслед за Ра­зум­ни­ком Ва­силь­еви­чем обо мне: "по­пов­на". Впос­ледс­твии, лю­бящий и по­тому воз­му­щен­ный со­бою, Ми­ха­ил Ми­хай­ло­вич выс­кабли­ва­ет в ру­копи­си днев­ни­ка "ужас­ное" сло­во, ко­торое я сей­час вос­ста­нав­ли­ваю по па­мяти". 

    В Днев­ни­ках от­ра­жены все пе­рипе­тии лю­бов­но­го ро­мана, ко­торый осу­дили род­ные Приш­ви­на, вок­руг ко­торо­го в око­лоли­тера­тур­ных кру­гах хо­дило бес­числен­ное ко­личес­тво спле­тен и кри­вотол­ков. "Ес­ли Ва­лерия по­кинет ме­ня, я по­кон­чу с со­бой. У ме­ня уже и пись­ма на­писа­ны, и ружьё за­ряже­но, и я уй­ду из жиз­ни - ко­лебать­ся не бу­ду".

 Но ис­тинной люб­ви, ви­димо, под си­лу лю­бые ис­пы­тания: влюб­ленным уда­ет­ся ос­тать­ся вмес­те. В 1946 Приш­вин   по­купа­ет по­лураз­ру­шен­ный дом в де­рев­не Ду­нино над Мос­квой-ре­кой. В этом их до­ме, став­шем впос­ледс­твии му­зе­ем, есть де­ревян­ный пе­нал с руч­ка­ми и ка­ран­да­шами, на ко­тором но­жич­ком на­цара­пано тро­гатель­ное: "Ля­ля + Ми­ша = Л".

 Со стра­ниц Днев­ни­ков чи­татель уз­на­ет о жиз­ни этих лю­дей, об их по­ис­ках по­нима­ния ис­ти­ны и кра­соты, о внут­реннем пу­ти к сво­боде: " Вни­мание на­ше друг к дру­гу чрез­вы­чай­но, и жизнь ду­хов­ная прод­ви­га­ет­ся впе­ред ни на зуб­чик, ни на два, а сра­зу од­ним по­воро­том ры­чага на всю зуб­чатку".

 Пи­сатель и фи­лософ Приш­вин при­ходит к по­нима­нию люб­ви к жен­щи­не, как к спа­сению в жес­ткой со­ци­аль­но-куль­тур­ной си­ту­ации, как к спо­собу из­бавле­ния от ужа­са пе­ред хо­лод­ной тран­сцен­ден­тностью ми­ра: "Есть в че­лове­ке как бы ро­ковая ис­пу­ган­ность жизнью, при­нижа­ющая, утуп­ля­ющая ве­ру в се­бя. Она да­вила ду­шу и мо­ей ма­тери, жиз­не­радос­тной жен­щи­ны. Вдруг по­яв­ля­лось у нее в гла­зах что-то тем­ное, и ли­цо ста­нови­лось сум­рачным. Я по­нимаю те­перь это как страх пе­ред той ро­ковой об­ре­чен­ностью че­лове­ка. Вот это чувс­тво пе­реда­лось и мне, и от­то­го лю­бовь моя пер­вая бы­ла по­пыт­кой бе­зум­но­го скач­ка за пре­делы этой как бы ро­довой не­об­хо­димос­ти. Этот пры­жок до­казал мне са­мому, что я об­ре­чен быть при­вязан­ным к ко­лу ро­довой не­об­хо­димос­ти. Так я и жил 30 лет, как и мать моя то­же 30 лет ра­бота­ла "на банк" и как жи­вет ог­ромная мас­са ис­пу­ган­ных лю­дей. Встре­тив Ля­лю, я опять сде­лал пры­жок и удер­жался там на ка­кой-то вы­соте. И вот по­чему час­то при­хожу к Ля­ле с преж­ней ме­рой ве­щей в ми­ре об­ре­чен­ности. И, ме­ряя, уз­наю, что все у ме­ня не схо­дит­ся, и моя жен­щи­на вы­ходит из вся­ких ме­рок. А в кон­це кон­цов я на­хожу сам се­бя в ми­ре иных из­ме­рений и до­гады­ва­юсь, что это и есть та са­мая лю­бовь, о чем я меч­тал и че­го не дос­та­лось мне ни от от­ца, ра­но умер­ше­го, ни от ма­тери, ра­ботав­шей как муж­чи­на "на банк", ни от же­ны, взя­той от ис­пу­га и не­верия в се­бя, ни от де­тей, об­ма­нутых мо­ей сла­вой, из­ба­лован­ных ею и, зна­чит, то­же по-ино­му отс­тра­нен­ных от лич­ных воз­можнос­тей, то­же ис­пу­ган­ных".

  Лю­бовь у не­го - это и путь борь­бы за иную, луч­шую ре­аль­ность и осо­бая об­ласть, где все­цело рас­кры­ва­ют­ся твор­ческие ка­чес­тва че­лове­ка. Для Приш­ви­на это важ­ней­шая ка­тего­рия, ибо, по его мне­нию, нет ужас­нее "че­лове­ка, ос­тавлен­но­го твор­ческим ду­хом".

   Так пос­те­пен­но, год за го­дом, де­сяти­летие за де­сяти­лети­ем за­пис­ки мо­лодо­го че­лове­ка, убеж­денно­го в воз­можнос­ти пе­ре­ус­трой­ства ми­ра с по­мощью те­ории и вы­тека­ющей из неё пря­мой по­лити­чес­кой борь­бы, вос­при­нима­юще­го не­воз­можность "быть как все" как бо­лезнь -  пе­рерас­та­ют в ме­му­ары умуд­ренно­го опы­том со­зер­ца­ния и глу­боко­го ос­мысле­ния фи­лосо­фа и ху­дож­ни­ка.

 Днев­ни­ки - это и ис­то­ричес­кая хро­ника, и фе­номе­ноло­гия лич­нос­тно­го раз­ви­тия, и от­ра­жение эво­люции ху­дожес­твен­но­го соз­на­ния, и, на­конец, это, рас­ска­зан­ная от­кро­вен­но, ис­то­рия ду­ши, ис­то­рия её люб­ви. В кон­це кон­цов, имен­но ис­то­рия люб­ви ста­новит­ся глав­ной по­вес­тво­ватель­ной ли­ни­ей Днев­ни­ков пи­сате­ля, слов­но бы его ма­нифес­том сво­боды как лич­ности и как ху­дож­ни­ка. Пи­сатель пи­шет в бу­дущее о са­мом сок­ро­вен­ном в на­деж­де, что чи­татель пой­мет прав­ду то­го страш­но­го вре­мени: "Пусть на­ши по­том­ки зна­ют, ка­кие род­ни­ки та­ились в эту эпо­ху под ска­лами зла и на­силия".

  День их встре­чи стал и днем рас­ста­вания: Ми­ха­ил Ми­хай­ло­вич Приш­вин ушел из жиз­ни 16 ян­ва­ря 1954 го­да. Но ос­та­лись его Днев­ни­ки, бла­года­ря ко­торым нам от­крыл­ся под­линный ду­хов­ный об­лик од­но­го из круп­ней­ших рус­ских мыс­ли­телей: "Ис­кусс­тво - это фор­ма люб­ви. И вот я люб­лю, и моя юность вер­ну­лась, и я на­пишу та­кое, что­бы она рас­те­рялась и ска­зала: "Да, ты - ге­рой!" Нас­то­ящим пи­сате­лем я стал толь­ко те­перь, по­тому что впер­вые уз­нал, для че­го я пи­сал. Дру­гие пи­сате­ли пи­шут для сла­вы, я пи­сал для люб­ви".