Сокровенное

ЧЁРНОЕ И БЕЛОЕ

Дур­ное ды­хание. Ли­цо сов­сем близ­ко. Сов­сем скло­нил­ся, гу­бы  -  ка­мен­ные, по­рис­тые, гра­нит­ные, ды­шат в ли­цо чер­ным смра­дом. Сей­час се­рая ко­жа кос­нется но­са. Кро­ме ды­хания, жи­вой ли? Ку­рит па­пиро­су за па­пиро­сой в ма­лень­кую фор­точку. Клет­ча­тые тап­ки, тре­ники, май­ка. Ли­цо длин­ное, очень длин­ное, на­до мной, па­да­ет, па­да­ет, па­да­ет вниз. На ме­ня. Ви­жу все по­ры. Глу­бокие, ре­зан­ные мор­щи­ны у рта. Я си­жу на вы­сокой та­бурет­ке, что­бы еще бли­же к его ли­цу. Но он вы­сокий, сло­жил­ся на­до мной вдвое чер­ной ко­чер­гой. Ху­дой, весь ху­дой: нос, рот, шея, пле­чи. Масл?. Су­хость, об­ветрен­ный ка­мень.

"Па­па, ну, что ты". Под­ни­ма­ет гла­за как Вий свои ве­ки. Сту­шева­лась, уш­ла, ни­чем не мо­жет по­мочь. Ис­чезла. И ку­да мож­но ис­чезнуть в та­ком ма­лом прос­транс­тве? А со­седи, где со­седи? На ра­боте все. Это у не­го сме­ны. И се­год­ня он до­ма. Сме­ны, я не пу­таю?  Не пу­та­ешь, не бо­ись. По­пыт­ка встать с та­буре­та. Ка­мень на пле­че - си­ди. Си­деть. Что я ему здесь от­ве­чаю? За все и за всех. Дру­гих, вид­но, нет. Есть толь­ко я, на этом вы­соком та­буре­те. Пос­ре­ди чу­жой убо­гой кух­ни, ли­ноли­ум­ных квад­ра­тиков гряз­но­го цве­та, ды­ма, меш­ков с кар­тошкой и свя­зок лу­ка. Дым, фор­точка, я ни­ког­да не уй­ду.

 Так о чем это мы? Он чи­та­ет, он мно­го чи­та­ет. Осо­бен­но "Гра­фа". Он так его на­зыва­ет: Граф. Дос­то­ев­ский врал, во спа­сение, но врал, а Гра­фа ува­жаю.  "Слышь, моя - ду­ра. Ты - ум­ная. Ты да­леко пой­дешь. Что те­бе в ней? В нас? От­ве­чай". Что я от­ве­чаю? Что бы не от­ве­чала, ему нра­вит­ся, уг­лы ка­мен­но­го от­вер­стия пол­зут вверх. Чер­ные ще­ли свер­лят. Че­го он ищет? Те, за ко­го я тут дер­жу от­вет, дол­жны быть до­воль­ны, кем бы они не бы­ли.

 Смот­рит в гла­за. У не­го  - чер­ные, пря­мые, уз­кие, длин­ные, то­же длин­ные, как ру­ки, как паль­цы, как ступ­ни, как ли­цо, как шея, как спи­на. Рес­ниц или нет, или мне по­каза­лось. Пы­та­юсь рас­суждать, как по­лага­ет­ся де­лать в по­доб­ных слу­ча­ях. Мы, вро­де, ку­да-то шли. В ки­но. Ки­но по­дож­дет. Си­деть! Та­бурет­ка ров­но по­сере­дине, до две­ри кух­ни да­леко, до две­ри квар­ти­ры еще даль­ше, до по­рога до­ма не доб­рать­ся в этой жиз­ни. "Ты мне ска­жи, прав я или нет?"

"Алик", неж­ный, ус­та­лый го­лос. Сла­ва Бо­гу! "Ну, что ты к ре­бен­ку при­вязал­ся?" Ста­вит тя­желые сум­ки. Раз­ду­тые но­ги в ле­чеб­ных чул­ках, на­бух­шие, страш­ные ве­ны. "Фу, на­курил-то как! Об­ку­рил те­бя?" Ме­ня уго­ща­ют са­лати­ком и ро­зовым мус­сом. Нес­равнен­но го­тови­ла жен­щи­на. Мусс блед­ный, воз­душный, не­видан­ный. Я хва­лю. Мне на­до ид­ти. Ме­ня дав­но ждут, уже заж­да­лись, уже из­ве­лись ждать. Мет­ро, стан­ция Ма­яков­ская, крас­ная, обо­жа­емая. Мо­за­ика, ее пог­ла­дить прох­ладно и глад­ко. По­ка ждешь по­ез­да, сви­дания, под­ружку. За­пах, лю­бимый, мет­рошный, теп­ло-ре­зино­вый. Эс­ка­латор, пол­зут ли­ца, наб­лю­дай, сколь­ко хо­чешь. До­мой, на ос­тров, на ла­зуре­вую стан­цию, в трам­вай, к се­бе в рай, в бе­лое, наг­ла­жен­ное, нак­рахма­лен­ное, кру­жев­ное бы­тие, где в пер­ла­мут­ро­вые пе­пель­ни­цы-ра­куш­ки с ра­дуж­ным нут­ром не кла­дут окур­ков. Там они прос­то сто­ят как лег­кие ло­доч­ки на вы­шитых кур­ча­вых вол­нах-сал­фе­точ­ках, бе­лые на бе­лом. Их по­зиция вы­вере­на, их нель­зя пе­ред­ви­нуть ни впра­во, ни вле­во. Рев­нос­тная ру­ка вер­нет их на якорь под ва­зой с цве­тами, на вя­зан­ную крюч­ком мо­ей пра­бабуш­ки сал­фе­точ­ку. В раю есть ван­на с бол­гар­ской пе­ной на ко­торую со­вер­ша­ет не­лепые нас­ко­ки оду­рачен­ный ше­веля­щей­ся мыль­ной го­рой кот. Есть кот: чер­ный, чис­тый, в бе­лых ма­ниш­ке и пер­чатках, брез­гли­вый, нер­вный кот с ха­рак­те­ром. Я ду­рю ко­та, шур­ша паль­ца­ми под пе­ной, он пры­га­ет и па­да­ет в теп­лую во­ду. Оби­жен­ный, по­худев­щий от во­ды в три ра­за, он с брыз­га­ми выс­ка­кива­ет из ван­ны и та­раба­нит ла­пами в дверь, из­ве­щая ма­му и Бу­сю об оче­ред­ном свер­шившем­ся пре­датель­стве. При­бега­ет ма­ма, за­вора­чива­ет ко­та в боль­шое по­лотен­це, трет его, сме­ет­ся, жу­рит ме­ня, кот вы­рыва­ет­ся и тря­сет ла­пами. У ма­мы крем в жел­тых и крас­ных плас­тмас­со­вых ба­ноч­ках. Они сво­дят ме­ня с ума сво­ей кра­сотой. Крем жир­ный, ма­ма лос­нится.

 У нас те же не­ап­пе­тит­ные квад­ра­тики в кух­не на по­лу. Зе­леные и ко­рич­ни­вые, тух­лое со­чета­ние. Бед­ность прик­ры­та сал­фе­точ­ка­ми, тря­поч­ка­ми, на­кидоч­ка­ми. В ко­ридо­ре пос­то­ян­но ло­ма­ет­ся стул. За его спин­ку за­пих­ну­ты муж­ские тап­ки всех раз­ме­ров. Для ма­миных пок­лонни­ков и мо­их од­ноклас­сни­ков. Од­ноклас­сни­ки при­уче­ны са­ми дос­та­вать тап­ки из-за сту­ла. "А, Ми­ша, вы уже?" Миш­ки­ны но­ги не по­меща­ют­ся в тап­ки, но он пос­лушно та­щит их на кон­цах паль­цев: "Здравс­твуй­те, Ма­рия Ха­рито­нов­на." "Ми­ша, вы бу­дете ку­шать?" Он бу­дет. И Ан­дрю­ша бу­дет. И дру­гой Ми­ша. Все бу­дут. На чис­той ска­тер­ти, на бе­лой сал­фе­точ­ке, с се­реб­ря­ной ло­жеч­кой и из куз­не­цов­ской та­релоч­ки. Маль­чи­ки хо­рошие, веж­ли­вые, кух­ня свет­лая, за­навес­ки цве­точ­ные. Ми­ша ест мно­го, не гля­дя, ша­ря по сто­лу, как сле­пой, смот­рит вниз, сму­щен­но ше­велит лбом и мяг­ким ль­ня­ным чу­бом, бур­ча под нос ти­хие бла­годар­ные 'спа­сибо'. Ан­дрю­ша ест мед­ленно, со сма­ком, хва­лит, шу­тит, сме­ет­ся ма­лень­ким, лег­ким, как он сам, сме­хом, рас­сужда­ет, чин­но бе­седу­ет с Ма­ри­ей Ха­рито­нов­ной. Бе­лые боль­шие зу­бы, зе­леные боль­шие гла­за. Дру­гой Ми­ша ест ма­ло, боль­ше пь­ет чай, он изыс­канно веж­лив и поч­ти­телен, у не­го нез­дешние ма­неры и нез­дешнее бла­город­ное ли­цо с тя­желы­ми ве­ками и да­леким про­филем.

 Рвет­ся, рвет­ся, юная си­ла на­ружу из кру­жев­но­го рая. Все, что в детс­тве важ­но: ро­дите­ли, у­ют, бе­зопас­ность, в юнос­ти ста­новит­ся об­щим фо­ном. Идешь до­мой с ве­черин­ки, а до­ма опять та же ба­буш­ка от­пи­ра­ет ту же дверь. А те­бе ку­да важ­нее, где си­дел Ми­ша, как пос­мотрел Ан­дрю­ша, и ко­го по­шел про­вожать дру­гой Ми­ша. А тут те­бе суп, сал­фе­точ­ка, се­реб­ря­ная ло­жеч­ка из по­дар­ков расс­тре­лян­но­го ца­ря пра­дедуш­ке, тон­ко на­резан­ный хлеб, до­мащ­ние кор­зи­ноч­ки, фар­фор, цве­точ­ные за­навес­ки меж­ду ра­ем и пре­ис­подней.

 Ле­то, сес­сия, зво­нок в дверь и на по­роге она  - бе­лая, вся бе­лая: во­лосы, коф­точка, но­соч­ки, ту­фель­ки. За ней  - свет­лая дверь. За ней  - бе­лая до­рож­ка. За ней  - наш бе­лый ос­тров. "Ну, что?" Силь­ные, теп­лые, ста­рые ру­ки хло­па­ют в ла­доши: опять на от­лично! Под­метки рвет! Вну­чень­ка, свет в ок­не, де­точ­ка, гор­ли­ца.

 Не на­до мне ни Бо­га, ни рая, ни ан­ге­лов, ес­ли не уви­жу ее боль­ше. А ес­ли уви­жу, то хоть сей­час бе­рите и ве­дите ту­да, где есть она. Ес­ли спра­вед­ли­во, что раз­лу­чили нас на­век, зна­чит, нет на све­те ни­какой спра­вед­ли­вос­ти. Все об­ман. Нас­мешка все, под­лость и жес­то­кость ни­каким прес­тупле­ни­ям не­помер­ная. Я толь­ко и даю сог­ла­сие на эту про­гул­ку по тю­рем­но­му дво­ру, что теп­лится на­деж­да, что в кон­це встре­тит ме­ня она, и, как тог­да, от­кро­ет мне бе­лую дверь. И я па­ду на ко­лени и ос­тавлю се­бя за по­рогом, и не бу­дет мне ни жал­ко, ни страш­но, по­тому что уз­наю я, что Бог есть лю­бовь.

БАЛКОН

Бал­кон. Она сто­ит твер­до, не­силь­но опи­ра­ясь. Осан­ка, креп­кая спи­на, гус­тые пыш­ные во­лосы. Ли­цо све­жее, дав­ле­ние нор­маль­ное, пульс де­вичес­кий. Вся в чис­том. Уход хо­роший, дом но­вый, за­навес­ки ве­селень­кие.

Она сто­ит там каж­дый день, сос­ре­дото­чен­но-рас­те­рян­но вгля­дыва­ясь в то, что под ней, под бал­ко­ном. Сну­ют лю­ди, гре­мит трам­вай. Она ни­ког­да не ви­дела этой ули­цы. На уг­лу веч­ная ско­рая. Ее об­те­ка­ет, не ка­са­ясь, жизнь. Мощ­ные арий­ские ре­бята вно­сят, вы­носят, ка­тят, под­ни­ма­ют, вы­вали­ва­ют, пе­реса­жива­ют, уво­зят, при­возят. Но неж­но. Уход.

Но­вый дом на са­мом уг­лу ожив­ленной ули­цы. На пе­рек­рес­тке све­тофор, огонь­ки, пе­реход, бу­лоч­ная. Ста­рались. Но жизнь веж­ли­во то­пор­щится и в за­зорах меж­ду ней и до­мом ды­шит толь­ко пер­со­нал. Пус­ты­ня в о­ази­се. В ок­нах иг­рушки, при вхо­де цве­ты. Еще нем­но­го и ясель­ки, еще нем­но­го и по­гост. И ник­то не ви­новат. И столь­ко де­нег. И у нее ни­чего не бо­лит и она бу­дет жить дол­го-дол­го.