СЛАДКАЯ ЖИЗНЬ,

О на­шем гос­те

Ар­ка­дий Ль­вов-Бин­штейн - из­вес­тный пи­сатель, ко­торый при­об­рел ли­тера­тур­ное имя на Ук­ра­ине, в Одес­се, но сей­час жи­вет в Аме­рике, ку­да был из­гнан со­вет­ской по­лити­чес­кой ох­ранкой в 1976 го­ду. По­нять, по­чему Ль­вов выз­вал столь силь­ное не­годо­вание власть иму­щих се­год­ня, на фо­не  не­от­ступ­ной де­мок­ра­тиза­ции жиз­ни, свой­ствен­ной да­же пос­тсо­вет­ско­му прос­транс­тву, - пря­мо ска­жем, труд­но. По­казать, как и по­чему это про­ис­хо­дило, мы по­пыта­лись в очер­ке, ко­торый пред­ла­га­ет­ся се­год­ня ва­шему вни­манию.

Од­на­ко нель­зя не за­метить, что иде­оло­гичес­кие про­тив­ни­ки Ль­во­ва, ко­торый, на са­мом де­ле, ни­ког­да не всту­пал в  по­лити­чес­кие дис­куссии, ог­ра­ничи­ва­ясь в край­нем слу­чае, ис­то­ричес­ки­ми шту­ди­ями, мно­гое в эво­люции его ми­ровоз­зре­ния пре­дуга­дали. Тог­да еще не был опуб­ли­кован ро­ман "Двор", две пер­вые кни­ги ко­торо­го бы­ли на­писа­ны в Одес­се и то­мились в сто­ле про­за­ика; сам он еще не мог пред­по­ложить, что спус­тя нес­коль­ко лет бу­дет ак­тивно ра­ботать на ра­ди­ос­танции "Сво­бода", элек­три­зуя эфир сво­ей блес­тя­щей пуб­ли­цис­ти­кой, объ­еди­ня­ющей в се­бе приз­на­ки куль­ту­роло­гии, ис­то­риз­ма и вы­сокой ху­дожес­твен­ности, а они уже ви­дели в нем иде­оло­гичес­ко­го вра­га.

Но он, Ар­ка­дий Ль­вов, лишь сле­довал прав­де жиз­ни. Вско­ре пос­ле его отъ­ез­да из Одес­сы за оке­ан это по­няли мно­гие серь­ез­ные кри­тики и встре­тили его по­яв­ле­ние на ми­ровом ли­тера­тур­ном не­бос­кло­не с не­малым эн­ту­зи­аз­мом.

Ин­терна­ци­ональ­ный, бу­шу­ющий не­шуточ­ны­ми  страс­тя­ми "Двор", уви­дев­ший  свет да­леко от Ав­чинни­ков­ско­го пе­ре­ул­ка, с ко­торым был в бук­валь­ном смыс­ле сло­ва ге­нети­чес­ки свя­зан­ным, в зна­читель­ной сте­пени за­селя­ли ев­реи, что со­от­ветс­тво­вало ре­аль­нос­ти и при­дава­ло по­вес­тво­ванию биб­лей­скую зна­читель­ность. Не­даром К.Си­монов, опе­кав­ший пи­сате­ля из Мос­квы, ква­лифи­циро­вал "Двор" как точ­ный  пси­холо­гичес­кий срез  все­го со­вет­ско­го об­щес­тва в его про­тиво­речи­вом, дра­мати­чес­ком раз­ви­тии. Третья кни­га  "Дво­ра" бы­ла вы­пуще­на мос­ков­ским из­да­тель­ством "За­харов" срав­ни­тель­но не­дав­но, и ти­раж тут же ра­зошел­ся по ру­кам.

Сей­час Ль­вов со­бира­ет ма­тери­ал для чет­верто­го, зак­лю­читель­но­го то­ма тет­ра­логии, где и обор­вет сю­жет ка­нуном рас­па­да СССР, вслед за чем на­чалась дру­гая эпо­ха, с ко­торой пи­сатель зна­ком, к сво­ему счастью, лишь но­миналь­но, и в ко­торой са­мо по­нятие "Дво­ра" стран­ным об­ра­зом ут­ра­тило вся­кое зна­чение.

Ар­ка­дий Ль­вов - чи­тате­лям "Кру­гозо­ра"

- Я, друзья, не­молод и не мо­гу да­же пред­по­ложить, сколь­ко мне еще от­пу­щено не­бом дней, ме­сяцев или лет. Кро­ме то­го, пос­ле тра­гичес­кой смер­ти же­ны я  фак­ти­чес­ки су­щес­твую в двух из­ме­рени­ях. Пос­то­ян­но ощу­щаю ее при­сутс­твие ря­дом. Иног­да чувс­твую, как она бе­рет ме­ня за ру­ку и ув­ле­ка­ет за со­бой. И, зна­ете, я с тру­дом удер­жи­ва­юсь от то­го, что­бы не пос­ле­довать ее без­мол­вно­му при­зыву. Од­на­ко по­ка с со­бой справ­ля­юсь и ос­та­юсь здесь. Мо­жет быть, еще и по­тому, что мне нуж­но за­кон­чить  "Двор", од­но из глав­ных дел мо­ей жиз­ни. Впол­не воз­можно, что я еще на­пишу де­сяток-дру­гой рас­ска­зов; сде­лаю что-то на ра­дио, тел­ви­дении. Это как по­лучит­ся. Но "Двор" -- мой долг, ко­торый я дол­жен от­дать, вы­ража­ясь цве­тис­то, об­щес­тву.

Сей­час я  сно­ва в Одес­се, мо­ем род­ном, лю­бимом го­роде, ку­да ста­ра­юсь при­ез­жать еже­год­но. Рань­ше с же­ной, Ди­ной; се­год­ня хо­жу по ули­цам сам. Мне оди­ноко, не­уют­но. Но у ме­ня есть здесь ста­рые друзья, ко­торые иног­да по­мога­ют одо­леть тос­ку. Кро­ме то­го, я бы­ваю во мно­гих до­мах, у быв­ших со­вет­ских и пар­тий­ных  ра­бот­ни­ков, ко­торые, кто охот­но, кто не очень, вспо­мина­ют о том, что про­ис­хо­дило в го­ды, сос­тавля­ющие хро­ноло­гичес­кую ос­но­ву пос­ледней кни­ги  ро­мана. Без этих дра­гоцен­ных сви­детель­ств; де­талей, ос­тавших­ся в их па­мяти, я бы со сво­ей за­дачей, ве­ро­ят­но, не спра­вил­ся.

Одес­са очень из­ме­нилась. Осо­бен­но в пос­ледние два го­да. Толь­ко что бы­ла на подъ­еме, на­чина­ла на­поми­нать нор­маль­ную ев­ро­пей­скую сто­лицу, а тут  пош­ла на спад. Ока­зыва­ет­ся, по-преж­не­му, все де­ло в лич­ности. Преж­ний мэр, Эду­ард Гур­виц, был про­тив во­ли го­рожан за­бал­ло­тиро­ван. На его мес­то при­шел чуж­дый го­роду че­ловек. Од­на­ко я все рав­но тя­нусь сю­да. Воз­можно, удас­тся снять здесь на нес­коль­ко ме­сяцев не­доро­гое жилье. Тог­да ро­ман я за­кон­чу там, где на­чал.

Хо­чу по­желать все­го доб­ро­го чи­тате­лям "Кру­гозо­ра". Я всег­да го­тов от­дать на ваш суд, все, что еще ус­пею сде­лать. Дай вам Бог счастья! 

1.

Он сов­сем не из­ме­нил­ся за эти го­ды. Ну, мо­жет быть, чу­точ­ку. Еле за­мет­но ссу­тулил­ся и слег­ка заг­ре­ба­ет но­гами, но лишь в те ми­нуты, ког­да не на ви­ду, ког­да не нуж­но дер­жать осан­ку, что слу­ча­ет­ся в его жиз­ни край­не ред­ко. Он, как  двад­цать и трид­цать лет на­зад, прос­то не спо­собен ос­та­вать­ся на­еди­не с со­бой. Ему пос­то­ян­но нуж­ны слу­шате­ли и чем их боль­ше, тем он мо­ложе.
 
Прос­то не­понят­но, ког­да этот че­ловек пи­шет; ког­да ус­пе­ва­ет сим­про­визи­ровать сот­ни стра­ниц слож­ней­ше­го, энер­гично­го, гус­то за­мешан­но­го тек­ста, ко­торые, еже­ли ко­му-ни­будь хва­тило бы  ума все, им на­писан­ное,  из­дать, сос­та­вили бы, вдо­бавок к его шес­ти­том­ни­ку, еще с де­сяток кни­жек, не­веро­ят­но  лю­бопыт­ных, спо­соб­ных сво­им сквоз­ным ин­теллек­ту­аль­ным сю­жетом взять в плен, от­ку­да не­воз­можно сбе­жать, вся­кого го­тово­го к ду­шев­но­му тру­ду чи­тате­ля.

О, тут бы­ло бы над чем по­раз­мышлять серь­ез­ным ис­то­рику, пси­холо­гу, ли­тера­туро­веду, да и соб­рать­ям-про­за­икам, весь­ма рев­ни­во от­но­сящим­ся к чу­жим пи­сани­ям! Но, увы, эти­ми не­из­данны­ми пись­ме­нами -- бес­счет­ны­ми тет­радка­ми обор­вавших­ся на по­лус­ло­ве эс­се, бег­ло ис­пи­сан­ны­ми лис­точка­ми на­чатых и бро­шен­ных до по­ры до вре­мени очер­ков;  сце­нари­ями ра­дий­ных и те­леп­рограмм, ко­торые раз-дру­гой сот­рясли эфир, да сги­нули без сле­да, -- бит­ком на­биты ящи­ки и шка­фы в аме­рикан­ском до­ме пи­сате­ля. Точ­но так же до вы­нуж­денной его эмиг­ра­ции бы­ла за­вале­на ру­копи­сями, ко­торым не су­дилось уви­деть свет в СССР, одес­ская квар­тирка  Бин­штей­нов, в до­ме Кот­ля­рев­ско­го, в са­мом на­чале Ав­чинни­ков­ско­го пе­ре­ул­ка.

Тог­да Ар­ка­дий Ль­вов (урож­денный, как вы, на­де­юсь, по­няли, Бин­штейн) чис­лился в спис­ках злов­редных си­онис­тов, и, с точ­ки зре­ния бди­тель­ных ор­га­нов, пе­кущих­ся о сох­ра­нении чис­то­ты умо­нас­тро­ений в об­щес­тве, да­же пред­во­дитель­ство­вал в этом вред­ном, под­ле­жащем ис­ко­рене­нию пле­мени. Со­от­ветс­твен­но, о том, что­бы ак­тивно пуб­ли­ковать­ся или, то­го боль­ше, всту­пить в удар­ное одес­ское под­разде­ление со­юза со­вет­ских пи­сате­лей, и ре­чи быть не мог­ло. Ког­да он в 1986-ом по­кидал стра­ну, та­можен­ник, ис­полнен­ный клас­со­вой не­навис­ти к ев­рею, кле­вет­ни­ку и ве­ро­от­ступ­ни­ку, с нас­лажде­ни­ем вы­вер­нул на ис­топтан­ный пол со­дер­жи­мое гро­мад­но­го че­мода­на, спе­ци­аль­но при­об­ре­тен­но­го для пе­ревоз­ки ар­хи­ва. Плот­но спрес­со­ван­ная для эко­номии мес­та сто­па бу­маги, ис­пи­сан­ные вруч­ную и ма­шино­пис­ные лис­точки ве­ером раз­ле­телась по все­му при­сутс­твию. Не­годяй ни­чуть не сму­тил­ся, ког­да дру­гой де­жур­ный по гра­нице ска­зал ему ти­хо: "Что же ты де­ла­ешь, а? Это же моз­ги че­лове­чес­кие!" Тот от­махнул­ся и, зло­рад­но ух­мы­ля­ясь, наб­лю­дал за тем, как Ар­ка­дий Бин­штейн, скры­ва­ющий­ся под трус­ли­вым псев­до­нимом "Ль­вов", пот­ный и крас­ный от на­туги и уни­жения, ко­рячил­ся на чет­ве­рень­ках, ли­хора­доч­но под­би­рая пло­ды сво­его мно­голет­не­го пи­сатель­ско­го пос­лу­шания.

Спус­тя го­ды, ког­да мир уже не­об­ра­тимо из­ме­нил­ся, Ар­ка­дий Ль­вов, впер­вые  соб­равший­ся на­вес­тить Одес­су  с аме­рикан­ским пас­портом в кар­ма­не, нез­ри­мую чер­ту, ко­торая од­нажды не­одо­лимой прег­ра­дой про­лег­ла меж­ду ним и его род­ным до­мом, пе­ресе­кал с те­ми же тре­вогой и стес­ненным сер­дцем, поч­ти не ве­ря в то, что, все-та­ки, это­го дож­дался. Поз­же он при­ез­жал на ро­дину поч­ти еже­год­но, на­вер­ное, раз трид­цать. Но вся­кий раз са­мым му­читель­ным для не­го бы­ло соп­ри­кос­но­вение с та­мож­ней, пусть да­же не по­хожей те­перь на преж­нюю, сос­то­яв­шую, ка­залось,  из од­них му­тан­тов.

2.

Все это бы­ло в той, дав­ней жиз­ни, о ко­торой Ль­вов  не мо­жет, да и не хо­чет за­быть. От­то­го-то сно­ва и сно­ва    воз­вра­ща­ет­ся к ней в сво­их ин­тервью, ко­торые в этом смыс­ле схо­жи меж­ду со­бою, как близ­не­цы. Он не в си­лах спра­вить­ся с  тер­пкой  не­от­вязностью одес­ско­го прош­ло­го, сде­лав­ше­го его тем, что он есть; прош­ло­го, ге­нети­чес­кое родс­тво с ко­торым прос­ту­па­ет в каж­дом из его про­из­ве­дений - от пер­вых, прох­ва­чен­ных сол­нцем и солью сбор­ни­ков ко­рот­ких рас­ска­зов до за­меча­тель­ных опы­тов в об­ласти не­на­уч­ной фан­тасти­ки; от  пе­реве­ден­но­го на нес­коль­ко ев­ро­пей­ских язы­ков фун­да­мен­таль­но­го  ро­мана "Двор" до па­радок­саль­но­го, ма­ло по­хоже­го на тра­дици­он­ное ли­тера­туро­веде­ние сбор­ни­ка пси­холо­гичес­ких шту­дий об ис­то­ках ми­ровос­при­ятия ве­ликих по­этов ушед­шей эпо­хи; от блес­тя­щего, де­тек­тивно­го  ис­сле­дова­ния фри­воль­ной по­эмы "Лу­ка Му­дищев", с целью ус­та­нов­ле­ния ее ав­торс­тва, до  нер­ви­чес­кой, про­тиво­речи­вой, злой и, од­новре­мен­но, пол­ной тай­но­го вос­хи­щения апо­логии И­оси­фа Брод­ско­го под  драч­ли­вым  наз­ва­ни­ем "Алек­сан­дрий­ский мно­гоч­лен". Ди­апа­зон, не так ли!?

Эк­зю­пери про­из­нес од­нажды (не пре­тен­дую на точ­ность ци­тиро­вания), что, не ле­тай он, а тру­дись, ска­жем, в шах­те,  все рав­но су­мел бы из­влечь из ее глу­бин на­зида­тель­ный урок че­лове­чес­тву; на­шел бы, как про­бить­ся к сер­дцам лю­дей, оту­чив­шихся ви­деть и слы­шать сво­их ближ­них; от­ве­чать за тех, ко­го при­ручи­ли. Это, по­жалуй, ска­зано и об Ар­ка­дии Ль­во­ве, ко­торый, не вос­па­ряя в бес­плот­ные эм­пи­реи, но в собс­твен­ном дво­ре, мож­но ска­зать,  у се­бя под но­сом, на­шел, раз­гля­дел  - яр­кие, на­осо­бицу, ха­рак­те­ры; по­учи­тель­ные при­меры, ти­пичес­кие си­ту­ации, юмо­рис­ти­чес­кие и тра­гедий­ные со­бытия; жи­вые, неб­лекну­щие от вре­мени цве­та, что­бы дать по­лифо­ничес­кую, мно­голи­кую кар­ти­ну на­шего дер­ганно­го  житья-бытья, с дав­них, су­ровых и в не­кото­ром ро­де ро­ман­ти­чес­ких до­во­ен­ных лет до об­манчи­вой хру­щев­ской от­те­пели, в па­рамет­рах пол­но­цен­ной, дос­той­ной вклю­чения в школь­ные учеб­ни­ки, клас­си­чес­кой эпо­пеи.

3.

 Ког­да я поз­на­комил­ся с ним, о "Дво­ре" сре­ди одес­си­тов хо­дили толь­ко  слу­хи, ко­торые он сам же и рас­простра­нял, ибо не мог мол­чать о сво­их ли­тера­тур­ных за­те­ях. Ль­во­ва всег­да из­во­дило нес­терпи­мое  же­лание "на­гово­рить" для на­чала лю­бой из сю­жетов, ко­торые де­сят­ка­ми рас­пи­рали его бед­ную го­лову, по­тому что, пре­бывая в за­шиф­ро­ван­ном, ему са­мому не впол­не дос­тупном ви­де, они про­сились на­ружу; до­нима­ли, буд­то ка­шель ас­тма­тика; ли­шали по­коя, сил, сна. Но как толь­ко ему ста­нови­лось от­но­ситель­но яс­ным, о чем он бу­дет на сей раз пи­сать; с той ми­нуты, ког­да смут­ное пре­дощу­щение ве­щи при­нима­ло фор­му бо­лее или ме­нее от­четли­во прос­ту­па­ющей сквозь ту­ман ис­то­рии; по­яв­ля­лась в во­об­ра­жении то­нень­кая ни­точ­ка кар­приз­ной фа­булы, он за­мол­кал и лишь мно­гоз­на­читель­ны­ми на­мека­ми да­вал по­нять, что де­ло сдви­нулось с мер­твой точ­ки. Од­на­ко, одер­жи­мый дру­гими иде­ями, про­дол­жал го­ворить, го­ворить, го­ворить. И слу­шать его бы­ло бе­зум­но ин­те­рес­но.

Как сей­час, ви­жу Ар­ка­дия Ль­во­ва той, дав­ней по­ры спус­ка­ющим­ся из сво­его, про­лега­юще­го на не­кото­ром  воз­вы­шении пе­ре­ул­ка вниз, на Пуш­кин­скую, где в двух  гро­мад­ных, мо­нумен­таль­ных зда­ни­ях стол­пи­лись ре­дак­ции ос­новных го­род­ских га­зет; а за­тем, пос­ле шум­но­го по­сеще­ния не­кото­рых из них, сво­бод­но и не­тороп­ли­во шес­тву­ющим по уса­жен­ной рос­кошны­ми пла­тана­ми ули­це в сто­рону  Ни­кола­ев­ско­го буль­ва­ра и  на­зад, ту­да и об­ратно, ту­да и об­ратно, -- в ок­ру­жении бес­толко­во ро­ящей­ся, го­мон­ли­вой груп­пки лю­дей. Их се­год­ня мог­ли бы наз­вать пок­лонни­ками, рыб­ка­ми-лоц­ма­нами пи­сате­ля, как-ни­будь еще, а тог­да они счи­тались, хоть са­ми, быть мо­жет,  не со­чини­ли еще  ни полс­троч­ки,  соб­рать­ями по пе­ру, еди­номыш­ленни­ками и друзь­ями. И ни­кому из них в го­лову не при­ходи­ло, что на  пись­мен­ном сто­ле Ль­во­ва доз­ре­ва­ет ро­ман, ко­торый под­ни­мет его на не­дося­га­емую для боль­шинс­тва из жи­вущих  про­за­иков  вы­соту.
 
На се­реди­не до­роги к буль­ва­ру раз­ме­щалось и не­нави­димое Ль­во­вым из­да­тель­ство "Ма­як", где к не­му, буд­то пред­ви­дя пос­ле­ду­ющие пе­рипе­тии его нес­по­кой­ной судь­бы, от­но­сились с ред­кой нас­то­рожен­ностью, поч­ти как к идей­но­му вра­гу. Тем бо­лее, что он тас­кал ту­да ве­щи, где от­сутс­тво­вал при­выч­ный, об­щес­твен­но ак­тивный со­ци­аль­ный ге­рой, и, ста­ло быть, топ­тался на обо­чине стол­бо­вой до­роги ли­тера­туры стра­ны со­ветов. Ес­ли кто-ни­будь пом­нит, что это тог­да оз­на­чало, пой­мет, сколь­ко во­ли и му­жес­тва по­надо­билось Во­лоде Зин­ченко, суб­тиль­но­му, нег­ромко­му, стра­да­юще­му ка­кой-то не­из­ле­чимой бо­лезнью, из-за ко­торой  вер­хнее ве­ко на од­ном из его глаз раз­ду­лось и зас­ло­нило мир, стать лю­бимым  одес­ским лит­ре­дак­то­ром Ль­во­ва, нас­толь­ко близ­ким ему по ду­ху, что не упо­мянуть здесь о нем не­воз­можно.

 А в квар­та­ле от из­да­тель­ства, в бу­фете ин­ту­рис­тов­ской гос­ти­ницы "Крас­ная" (быв­ший "Брис­толь"), что в двух ша­гах от му­зея За­пад­но­го и вос­точно­го ис­кусс­тва с его мно­голюд­ны­ми пе­ред­вижны­ми выс­тавка­ми, по­дава­ли от­личный ко­фе и неп­ло­хой конь­ячок, в свя­зи с чем там пос­то­ян­но тол­клись, пе­ремы­вали всем, ко­го зна­ли, кос­ти; де­лились ге­ни­аль­ны­ми пла­нами и ос­тро за­видо­вали чу­жим, мно­гочис­ленные ли­тера­торы и ху­дож­ни­ки, хо­рошие и пло­хие, ко­торы­ми в те го­ды Одес­са бы­ла бит­ком на­бита. По­том боль­шинс­тво из них  по­разъ­ез­жа­лось, кто ку­да. Ль­вов, как уже бы­ло ска­зано, по­дал­ся в Нью-Й­орк.

4.

Впро­чем, до это­го по­ка да­леко. Вот он ве­личес­твен­но, при­ос­та­нав­ли­ва­ясь че­рез каж­дый де­сяток ша­гов, де­фили­ру­ет по ули­це и гром­ко, со сво­ей ры­жего­ловой вы­соты, рас­сужда­ет о веч­ном. (Кста­ти его, увен­чанно­го свет­лой, вол­нистой ше­велю­рой, сплошь и ря­дом по­чему-то вос­при­нима­ли ры­жим. И это -- од­но из мно­жес­тва заб­лужде­ний, ко­торые соп­ро­вож­да­ли его всег­да и пов­сю­ду). Ря­дом дви­жет­ся  на кри­вова­тых но­гах не­высо­кий, креп­ко ско­лочен­ный чрез­вы­чай­но уве­рен­ный в се­бе и сов­сем нег­лу­пый ре­дак­тор по­пуляр­ной "мо­лодеж­ки". Пе­режи­вая прис­туп ред­кой для се­бя от­кро­вен­ности, спут­ник Ль­во­ва де­лит­ся с ним не­дав­но об­ре­тен­ным тай­ным зна­ни­ем. "Я по­нял, -- го­ворит он со зна­чени­ем, -- как нуж­но в на­ше сквер­ное вре­мя се­бя вес­ти, чтоб уце­леть при лю­бых об­сто­ятель­ствах. Вспом­ни, Ар­ка­ша, Диз­ра­эли! Ты обя­зан всег­да сох­ра­нять  не­воз­му­тимость. На тво­ем ли­це  не дол­жно быть и сле­да мыс­ли, ко­торая те­бя сей­час тре­вожит…" "Это хо­рошо, -- пре­рыва­ет его Ль­вов вы­соким, слег­ка в нос го­лосом и, не ме­няя час­то­ты то­на, про­дол­жа­ет, -- но мысль нет­рудно спря­тать, ес­ли она од­на. А что же де­лать, ког­да их мно­го?!" Они про­дол­жа­ют, как ни в чем не бы­вало, дви­гать­ся в том же нап­равле­нии, и да­же ожив­ленно бе­седу­ют, но уже яс­но, как бо­жий день, что Ль­во­ва в этой га­зете пуб­ли­ковать в бли­жай­шее вре­мя  не бу­дут.

Его во­об­ще не лю­били и не хо­тели пе­чатать в глу­хой одес­ской про­вин­ции ниг­де. От­че­го? Слиш­ком рез­ко он ре­аги­ровал на мес­тных гра­фома­нов; "дос­та­вал" их на всех уг­лах  ед­ки­ми ус­тны­ми фель­ето­нами, со снай­пер­ской точ­ностью па­роди­руя не толь­ко ма­неру, но да­же го­лоса  жертв сво­ей убий­ствен­ной иро­нии. Слиш­ком за­дирис­тым, до без­рассудс­тва, до са­мо­от­ре­чения, был этот вы­сочен­ный, го­лубог­ла­зый ев­рей, бе­зудер­жно са­мона­де­ян­ный, че­рес­чур, до неп­ри­личия, об­ра­зован­ный и не же­лав­ший скры­вать это­го за веж­ли­вой, ком­про­мис­сной улы­боч­кой; слиш­ком, с точ­ки зре­ния доб­ро­поря­доч­ных ре­дак­то­ров и боль­шинс­тва кол­лег по пи­сатель­ско­му це­ху, на­халь­но­го, что­бы их не до­нима­ло  нес­терпи­мое же­лание при лю­бом удоб­ном слу­чае  ста­вить  выс­кочку на мес­то. А по­водов хва­тало -- он пос­то­ян­но лез в чу­жие де­ла.

 Са­ми су­дите. Ко­ряба­ешь се­бе что-то, за­раба­тывая на про­пита­ние, и ко­рябай, ра­ди Бо­га! Но кто ве­лел те­бе на пре­зен­та­ции ис­то­ричес­ко­го ро­мана "Хад­жи­бей",  за­меча­тель­ной, пра­виль­ной кни­ги ува­жа­емо­го ли­тера­тора Тру­сова под­ни­мать гран­ди­оз­ный скан­дал, до­казы­вая с ан­ти­пат­ри­оти­чес­ким упорс­твом, что Су­воров ни­како­го от­но­шения к ос­но­ванию Одес­сы не имел и на Ка­ран­тинном мо­лу ло­патой ни­ког­да не ору­довал.  Кто зас­та­вил те­бя, при­нижая роль рус­ско­го пол­ко­вод­ца, по­дав­лявше­го, по тво­ему мне­нию, имен­но в ука­зан­ный в ро­мане час, вос­ста­ние Кос­тюшко, пре­уве­личи­вать роль приш­лых фран­цу­зишек, и без ко­торых мы бы прек­расно спра­вились с пос­тавлен­ной  ея ве­личес­твом  за­дач­кой?
 
В об­щем, с то­го дня, ког­да Ль­вов выс­ту­пил про­тив об­слу­жива­юще­го власть  прид­ворно­го бор­зо­пис­ца; вслед за свя­зан­ным с этой ко­лизи­ей вы­зовом в КГБ, где про­ис­шедшее соч­ли не­об­хо­димым  трак­то­вать как по­пыт­ку ан­ти­совет­ской про­вока­ции, за Ль­во­вым проч­но зак­ре­пил­ся ста­тус гла­вы си­онист­ско­го под­полья с цен­тром в Вар­ша­ве. Тог­да же бы­ла выд­ви­нута идея --  па­мят­ник Ри­шелье снес­ти, а на его мес­те  ус­та­новить фи­гуру фель­мар­ша­ла с ло­патой на­пере­вес.

Следс­твие по де­лу Ар­ка­дия Ль­во­ва за­кон­чи­лось зах­лебну­лось в свя­зи с от­сутс­тви­ем сос­та­ва прес­тупле­ния (к это­му мы еще вер­немся), и одес­ско­го Дю­ка уда­лось, со­от­ветс­твен­но, за­щитить. Прав­да, не с по­мощью Ка­та­ева или Уте­сова, как о том хо­дили пе­ресу­ды, но бла­года­ря под­дер­жке Кон­стан­ти­на Си­моно­ва, ко­торый, бла­гово­ля ко Ль­во­ву, спер­ва по­сове­товал то­му ис­кать под­дер­жки в на­уч­ных кру­гах, а за­тем пос­по­собс­тво­вал и по­яв­ле­нию пись­ма, из­ничто­жав­ше­го фаль­си­фика­торов ис­то­рии, в га­зете "Не­деля", при­ложе­нии к  "Из­вести­ям". Наг­ра­дой для Ль­во­ва ста­ла мик­роско­пичес­кая, наб­ранная мель­чай­шим шриф­том ин­форма­ция, в од­ном из ор­га­нов мес­тной пар­тий­ной пе­чати - об­лас­тном "Зна­мени ком­му­низ­ма":  "В ко­мите­те по ге­оде­зии и кар­тогра­фии Со­юза ССР. Па­мят­ник Ри­шелье ох­ра­ня­ет­ся за­коном".

 Та­ким об­ра­зом, оби­ды зна­мени­тому фран­цу­зу в Одес­се не на­нес­ли. Од­на­ко фи­гура Су­воро­ва, опи­ра­юще­гося на ло­пату, ста­рани­ями од­но­го из одес­си­тов, ко­торо­му очень хо­телось зас­лу­жить упо­мина­ния о се­бе в би­ог­ра­фии лю­бимо­го го­рода, в кон­це кон­цов, бы­ла вы­леп­ле­на, от­ли­та в ху­дожес­твен­ном бе­тоне и до сих пор сто­ит в на­чале Де­риба­сов­ской, спи­ной к Де­вола­нов­ско­му (от фран­цу­зов здесь ни­куда не деть­ся) спус­ку. Он не­велик в раз­ме­рах, этот одес­ский Су­воров, рос­том с хо­рошо упи­тан­но­го школь­ни­ка, и к не­му во­дят ту­рис­тов, ко­торым это пункт мар­шру­та осо­бен­но лю­безен тем, что в не­пос­редс­твен­ной бли­зос­ти от из­ва­яния, в ма­лень­ком улич­ном рес­то­ран­чи­ке по­да­ют за­меча­тель­ные пи­роги со шпи­натом. Но это так, к сло­ву…

5.

Раз уж имя Си­моно­ва бы­ло про­из­не­сено, нель­зя не вспом­нить и об апок­ри­фе, дол­гое вре­мя об­суждав­шимся  за­вис­тли­вой пи­сатель­ской Одес­сой. Дес­кать, пер­вая книж­ка Ль­во­ва "Крах па­тен­та", вы­пущен­ная  мес­тным из­да­тель­ством (тем са­мым, не­нави­димым), по­яви­лась на свет то­же бла­года­ря ста­рани­ям вли­ятель­но­го мос­ков­ско­го пок­ро­вите­ля, Ге­роя со­ци­алис­ти­чес­ко­го тру­да, Ла­уре­ата Ле­нин­ской, мно­жес­тва Ста­лин­ских пре­мий и про­чая, и про­чая, и про­чая.  Вро­де бы, кто-то из ас­си­мили­ровав­шихся в сто­лице одес­си­тов пред­ста­вил мо­лодо­го пи­сате­ля Кон­стан­ти­ну Ми­хай­ло­вичу. Тот же прос­мотрел, яко­бы, ль­вов­скую ру­копись, сде­лал нез­на­читель­ные прав­ки и на­чер­тал на ти­туль­ном лис­те ко­рот­кую фра­зу - "Чи­тал и пра­вил Си­монов". Ког­да Ль­вов, рас­сы­па­ясь в бла­годар­ностях, что, чес­тно го­воря, ма­ло на не­го, ни­ког­да ни пе­ред кем не ле­безив­ше­го, по­хоже, ска­зал Си­моно­ву: "Спа­сибо, сей­час пе­репе­чатаю  и - в из­да­тель­ство", тот пос­мотрел на не­го, как на су­мас­шедше­го, и от­ре­зал: "Ни­чего не тро­гай­те, так и сда­вай­те, с мо­ими прав­ка­ми!" Тут-то Ль­вов и смек­нул, что к че­му. А в из­да­тель­стве  взя­ли на ка­рул!

На са­мом же де­ле к "Кра­ху па­тен­та" Си­монов ни­како­го от­но­шения не имел. Ль­вов на­чал тас­кать свои ру­копи­си в из­да­тель­ство  в 1954-м го­ду. А пер­вую кни­гу спо­добил­ся уви­деть на­печат­нной лишь в 1966-ом. Для нас­тырно­го ев­рея пос­то­ян­но не хва­тало бу­маги. И "Крах па­тен­та" он про­дав­ли­вал в из­да­тель­стве сам. Точ­но так же, его лич­ны­ми хло­пота­ми,  по­яви­лась на свет  ма­лень­кая книж­ка пси­холо­гиче­кой   (са­мое точ­ное оп­ре­деле­ние жан­ра сбор­ни­ка) фан­тасти­ки,  из­данная не кем-ни­будь, а са­мой "Мо­лодой гвар­ди­ей" и до сих пор яв­ля­юща­яся пред­ме­том осо­бой гор­дости Ль­во­ва. А вот тре­тий сбор­ник, вы­шед­ший в из­да­тель­стве "Со­вет­ский пи­сатель" под наз­ва­ни­ем "Боль­шое сол­нце Одес­сы", был дей­стви­тель­но под­держан Си­моно­вым. Но то­му пред­шес­тво­вал прис­туп жес­то­чай­шей деп­рессии, по­разив­шей Ль­во­ва, пло­хо, в срав­не­нии с ши­ротой и ка­чес­твом его да­рова­ния, вос­тре­бован­но­го из­да­теля­ми; бе­зус­пешно пы­та­юще­гося про­бить­ся  к  все­со­юз­ной а­уди­тории (в те го­ды о книж­ном рын­ке и слы­хом не слы­хива­ли); прис­туп, под­тол­кнув­ший его как-то раз чуть ли не к су­ици­ду, что час­то слу­чалось в Мос­кве с про­вин­ци­ала­ми, пи­тав­ши­мися улич­ны­ми пи­рож­ка­ми в рай­оне Бе­лорус­ско­го вок­за­ла.

Вот тут-то и на­чина­ет­ся ска­зоч­ка, ко­торую, ес­ли бы де­ло про­ис­хо­дило зи­мой, мож­но бы­ло бы, с пол­ным пра­вом наз­вать рож­дес­твенской. Ль­вов, бес­цель­но блуж­дая в ука­зан­ном вы­ше рай­оне, ка­ким-то, са­мому ему не­ведо­мым об­ра­зом очу­тил­ся воз­ле  ре­дак­ции  все­силь­ной га­зеты ЦК КПСС. Черт зна­ет, что  под­тол­кну­ло его к оче­вид­но без­рассуд­но­му ша­гу, но он, нес­мотря на поз­днее вре­мя - а стук­ну­ло уже, из­ви­ните, 24.00 -- под­нялся по сту­пень­кам к од­ной из па­рад­ных две­рей "Прав­ды", ци­таде­ли пар­тий­ной  жур­на­лис­ти­ки, и ре­шитель­но от­во­рил ее.

Даль­ней­шее вам по­кажет­ся, ско­рее все­го, оче­ред­ной ле­ген­дой о Ль­во­ве. И все же, что бы­ло, то бы­ло. Спа­ситель­ные чу­деса в жиз­ни Ар­ка­дия Ль­во­ва, иног­да, как ни стран­но, слу­чались, и он за это без­мерно бла­года­рен не­бу. Вот и в ту ночь ох­ра­на не прог­на­ла его вза­шей, что бы­ло бы впол­не ло­гич­ным, а выз­во­нила де­жур­но­го ре­дак­то­ра од­но­го из от­де­лов га­зеты, в ко­торой не зна­ли сна. Им ока­зал­ся, опять-та­ки, на счастье, не  вто­рос­те­пен­ный клерк, а Юрий Бо­рисо­вич Лу­кин, ли­тера­тур­ный кри­тик, сце­нарист; ре­дак­тор книг М. Шо­лохо­ва, А. Фа­де­ева, А. Ма­карен­ко, В. Ка­та­ева, что да­ет, на­вер­ное, дос­та­точ­но от­четли­вое пред­став­ле­ние о его  лич­нос­тном уров­не и воз­можнос­тях. О том, что под­вигло Лу­кина на жест доб­рой во­ли, ос­та­ет­ся толь­ко до­гады­вать­ся. Воз­можно, сра­бота­ла бе­зоши­боч­ная ин­ту­иция. Как бы то ни бы­ло, он приг­ла­сил не­лепо­го ноч­но­го по­сети­теля  в свой ка­бинет, где и про­изо­шел  важ­ный раз­го­вор, в ре­зуль­та­те ко­торо­го для ма­лень­ко­го рас­ска­за Ар­ка­дия Ль­во­ва - "Гуд­ки"  -- наш­лось мес­то в заг­лавной га­зете стра­ны.
 
С од­ной сто­роны, это лег­ко объ­яс­нить, ибо сю­жет ка­сал­ся  фак­та смер­ти Ле­нина, вер­нее, не­увя­да­ющей па­мяти о его ухо­де. Не за­бывай­те, год-то сто­ял на дво­ре 1967-ой! С дру­гой же, ес­ли бы шесть  стра­ничек ль­вов­ско­го опу­са сво­дились толь­ко к это­му, вряд ли муд­рый Лу­кин за­ин­те­ресо­вал­ся бы ноч­ным ви­зите­ром.  Но это бы­ла нас­то­ящая, све­жая, неж­ная про­за. Она ос­но­выва­лась на тон­чай­шем по­нима­нии ми­ровос­при­ятия маль­чу­гана, ко­торый, кто та­ков Ле­нин, ско­рее все­го, точ­но не знал, но был ох­ва­чен не­объ­яс­ни­мой грустью. Эта про­за бы­ла при­моро­жена, как ру­ки меч­та­тель­но­го маль­чу­гана, ян­вар­ской сту­жей, ко­торая в при­мор­ском го­роде, с его про­питан­ной вла­гой ат­мосфе­рой, со­вер­шенно не­выно­сима; от нее тя­нуло тон­ким, тре­вож­ным ду­хом ман­да­рино­вых ко­рок, усе­ивав­ших Одес­су, ку­да оран­же­вые рос­сы­пи вез­ли зи­мою па­рохо­ды из вол­шебной Гру­зии; ее воз­вы­шало ор­ганное зву­чание тра­ур­ных гуд­ков, сот­ря­сав­ших те­ло маль­чу­гана вос­торгом, сме­шан­ным со сле­зами; в нее лей­тмо­тивом впле­тал­ся зна­комый ему низ­кий звук гуд­ка со­сед­ней фаб­ри­ки, при­давав­ший зву­ковой пар­ти­туре ок­ру­жа­юще­го упо­рядо­чен­ность и внут­реннюю гар­мо­нию. Слов та­ких маль­чиш­ка, ко­неч­но, не знал. И объ­яс­нить, что с ним про­ис­хо­дит,  не смог бы. Он  прос­то за­мерз, и ему хо­телось пла­кать. И он очень жа­лел, не от­да­вая се­бе  от­че­та в том, за что и по­чему, че­лове­ка, ушед­ше­го от нас три­над­цать лет на­зад.

С это­го рас­ска­за, а за­тем вось­ми­сотс­тра­нич­ной ру­копи­си, от­ку­да бы­ли впос­ледс­твие отоб­ра­ны все­го лишь че­тыр­надцать не­боль­ших рас­ска­зов, и на­чалось зна­комс­тво Ль­во­ва с Кон­стан­ти­ном Си­моно­вым, ко­торо­му рас­ска­зал о та­лан­тли­вом одес­си­те Бо­рис Лу­кин. Си­монов и ре­комен­до­вал Ль­во­ва "Сов­пи­су".

6.

"Боль­шое сол­нце Одес­сы" сыг­ра­ло в  жиз­ни мо­лодо­го про­за­ика   чрез­вы­чай­но важ­ную роль. Его на­чали вос­при­нимать как  на­ибо­лее ор­га­нич­но­го про­дол­жа­теля тра­диций юж­но-рус­ской ли­тера­тур­ной шко­лы. Впро­чем, спра­шивать Ль­во­ва о том, что это за шко­ла и су­щес­тво­вала ли она во­об­ще, аб­со­лют­но бес­смыс­ленно. Ве­ро­ят­нее все­го, ему это и са­мому  не­из­вес­тно. По край­ней ме­ре, на уров­не за­вер­шенных де­фини­ций. Да, Ба­бель! Бе­зус­ловно, Баг­рицкий! А даль­ше - даль­ше сам черт но­гу сло­мит. Яс­но од­но -- у  тех, кто на­чинал в Одес­се, в чь­их твор­ческих би­ог­ра­фи­ях сде­лан­ное здесь, на тер­ри­тории юж­но­го фор­поста Рос­сий­ской им­пе­рии, не рас­тво­рилось бес­след­но; про­яв­ля­ет се­бя вре­мя от вре­мени пе­вучим ин­то­наци­он­ным стро­ем, вне­зап­ным всплес­ком чис­тых кра­сок, вы­соким уров­нем ис­по­ведаль­нос­ти, на ред­кость прив­ле­катель­ной кос­мпо­литич­ностью; у­ют­ной, бы­товой ве­ротер­пи­мостью, -- у этих ли­тера­торов все пе­речис­ленное (а спи­сок наш да­леко не ис­черпан) выс­ту­па­ет на­бором ви­довых приз­на­ков, ко­торые и де­ла­ют их, при всех ин­ди­виду­аль­ных от­ли­чи­ях,  родс­твен­ны­ми ду­шами.
 
Но са­мым важ­ным для се­бя и упо­мяну­той "ли­тера­тур­ной шко­лы", еже­ли она, все-та­ки, не эфе­мер­на (об этом и сей­час то и де­ло за­тева­ют­ся ожив­ленные спо­ры), Ль­вов по­лага­ет осо­бое ощу­щение об­щнос­ти, близ­ко­го родс­тва со всем на све­те; "сре­дизем­но­мор­скую мен­таль­ность", ес­ли свес­ти за­гадоч­ную ма­терию к сжа­той фор­му­ле; пос­то­ян­ное ощу­щение рас­пахну­тос­ти все­лен­ной, на­чина­ющей­ся здесь, на рас­сто­янии вы­тяну­той ру­ки, и для­щей­ся бес­ко­неч­но за мор­ским го­ризон­том, на ко­торый ча­сами, до слез, до ра­дуж­ных кру­гов в гла­зах,  пя­лил­ся с кры­ши сво­его до­ма, ста­ра­ясь уз­реть Кон­стан­ти­нополь, каж­дый нас­то­ящий одес­ский па­цан. И Ль­вов то­же. Со сво­ей кры­ши в Ав­чинни­ков­ском пе­ре­ул­ке.

О чем толь­ко  с упо­ени­ем ни рас­ска­зывал, ни рас­суждал он в прос­тран­ных, эк­зо­тичес­ких вос­по­мина­ни­ях об Одес­се сво­его детс­тва.  О Ста­ром  ба­заре, где над книж­ным раз­ва­лом свя­щен­но­дей­ство­вал по­жилой перс, нах­ва­ливав­ший ум­но­го, не по го­дам, чи­тате­ля-шес­ти­лет­ку; о тор­говцах сла­дос­тя­ми с те­леж­ка­ми на ша­рико­под­шипни­ках, гор­танно вык­ри­кива­ющих за­говор­щицкую фра­зу: "Хо­чешь быть мо­лодец, по­купай ле­денец!"; о при­город­ной По­нятов­ке, где жи­ла его тет­ка, и од­на сто­рона ули­цы бы­ла ус­тавле­на доб­ротны­ми не­мец­ки­ми до­мами, а дру­гая, там ко­рота­ли свой век ев­реи, --  до­миш­ка­ми по­жиже; о сво­ей ро­довой ли­нии из Ре­ген­сбур­га, от­ку­да выш­ли его пред­ки, для ко­торых был сов­ре­мен­ни­ком схо­див­ший с ума на "са­ран­че" Пуш­кин (они по приг­ла­шению Ека­тери­ны Вто­рой пе­реко­чева­ли в При­чер­но­морье вмес­те с не­мец­ки­ми ре­мес­ленни­ками и тор­говца­ми); о том, ка­ким здо­ровя­ком был его дед  Со­ломон Югер, вы­ходец из Авс­тро-Вен­грии, про­тянув­ший в оп­ти­мис­ти­чес­ком сос­то­янии ду­ха под сот­ню лет; о  дру­гом пат­ри­ар­хе сво­его  древ­не­го се­мей­ства -- А­аро­не Мо­исее Бен­це­ви Герш Ль­во­ве, ко­торый был да­яном, ре­лиги­оз­ным судь­ей,  тя­готе­ющим к за­няти­ям ли­тера­турой (быть мо­жет, этим объ­яс­ня­ет­ся не толь­ко псев­до­ним, но и да­рова­ния на­шего ге­роя?); о по­рази­тель­но сог­ласном со­сущес­тво­вании в Одес­се, по мень­шей ме­ре, че­тырех на­речий - рус­ско­го, ук­ра­ин­ско­го, ев­рей­ско­го, фран­цуз­ско­го;  о на­ци­ональ­ном сос­та­ве здеш­них мест, ко­торый луч­ше, чем в лю­бой пе­репи­си, от­ра­жал­ся в эк­зо­тичес­ких наз­ва­ни­ях улиц - Гре­чес­кая, Ар­на­ут­ская, Ев­рей­ская, Бол­гар­ская… Но ка­кой бы те­мы ни  ка­сались его мно­гос­лой­ные сло­вес­ные пас­са­жи, они всег­да слу­жили до­каза­тель­ству фак­та, ци­тирую Ль­во­ва, "мно­гомер­ности и об­щнос­ти ми­ра, от­кры­ва­юще­гося в сто­рону Чер­но­го мо­ря; его на­ци­ональ­ной диф­фе­рен­ци­ации и, вмес­те с тем, сли­яния в еди­ное це­лое".

Ка­ким об­ра­зом сей те­зис тран­сфор­ми­ровал­ся в  твор­чес­тве пи­сате­ля в глу­бокое пос­ти­жение пси­холо­гии  лю­дей это­го ми­ра, зам­кну­тых ус­ло­ви­ями жиз­ни в гра­ницах обыч­но­го одес­ско­го дво­ра; где на­шел он нуж­ные, ску­пые и точ­ные вы­рази­тель­ные средс­тва, что­бы  жи­вопи­сать дни и но­чи И­оны Дег­тя­ря ("в каж­дом дво­ре дол­жен быть ма­лень­кий Ста­лин" -- А.Ль­вов), ма­дам Ма­лой, Ди­ны Вар­гафтик, Сте­пы Хо­миц­ко­го, Ефи­ма Гра­ника, Оли Че­перу­хи, док­то­ра Лан­да,  дру­гих оби­тате­лей, вро­де бы, нич­тожно­го скол­ка все­лен­ной, как по­добия  Но­ева ков­че­га, в нес­коль­ких сло­вах не объ­яс­нить. Си­монов, тот раз­мах за­мыс­ла Ль­во­ва по­чувс­тво­вал сра­зу и ко­леба­ни­ям пи­сате­ля, ко­торый все не мог ре­шить, как наз­вать ро­ман ("Мой двор", "Наш Двор"), по­ложил ко­нец, по сви­детель­ству пос­ледне­го, вос­кли­цани­ем: "Прос­то "Двор" -- ог­ромный, как са­ма Им­пе­рия!" Здесь по­ле не­пахан­ное для  кри­тики, ко­торая обя­затель­но за этот труд возь­мет­ся, как толь­ко бу­дет за­вер­ше­на пос­ледняя, чет­вертая кни­га тет­ра­логии, две  из ко­торых  на­ши чи­тате­ли уви­дели лишь мно­го лет спус­тя, а третью, вы­шешую в Мос­кве, и вов­се не­дав­но. И вот, что лю­бопыт­но.  "Двор" свой Ль­вов рас­смот­рел, на­вер­ня­ка, с той же кры­ши до­ма, от­ку­да маль­чиш­кой без­на­деж­но пы­тал­ся уг­ля­деть в мор­ском ма­реве  ми­наре­ты да­леко­го Кон­стан­ти­нопо­ля. Та­кой вот за­бав­ный па­радокс.

7.
 
Глав­ная кни­га  всей жиз­ни Ара­дия Ль­во­ва, бы­ла не толь­ко на­чата, но уже час­тично на­писа­на; уже прос­ту­пали кон­ту­ры все­го эпо­са, ко­торый тре­бовал мно­голет­ней кро­пот­ли­вой ра­боты, ког­да пе­ред пи­сате­лем со всей оп­ре­делен­ностью встал воп­рос: как быть даль­ше? Ко­неч­но, од­ной из ос­новных при­чин прис­таль­но­го к не­му вни­мания со сто­роны КГБ бы­ла, я ду­маю,  не его про­за. О го­товых гла­вах ро­мана, су­щес­то­вав­ше­го лишь в ру­копис­ном ва­ри­ан­те, там, ве­ро­ят­нее все­го,  не зна­ли, а ес­ли о чем-то и до­гады­вались, то, дол­жно быть, пред­по­лагал­ли, что ру­копись  по со­дер­жа­нию сво­ему ма­ло от­ли­ча­ет­ся от уже из­вес­тных  рас­ска­зов Ль­во­ва. А в них, кро­ме уп­ря­мого не­жела­ния сле­довать стреж­не­вым кур­сом со­вет­ской ли­тера­туры, что са­мо по се­бе, ра­зуме­ет­ся, пло­хо,  осо­бых уг­роз, уза­конен­но­му по­ряд­ку ве­щей не наб­лю­далось. И то­ма "Дво­ра" в из за­вер­шенном ви­де, и дру­гие кни­ги, ко­торые мог­ли бы че­кис­тов воз­бу­дить, по­яви­лись на свет ку­да поз­же. Бе­сила их  "неп­ри­лич­ная" граж­дан­ская по­зиция Ль­во­ва, его неп­рестан­ные стол­кно­вения с пе­рели­цов­щи­ками ре­аль­но­го прош­ло­го в уго­ду со­вет­ско­му ми­фу; зу­бод­ро­битель­ные по­един­ки (в раз­но­об­разных соб­ра­ни­ях и цен­траль­ной прес­се) с ло­яль­ны­ми влас­ти пи­сака­ми, ко­торые, пре­неб­ре­гая дос­то­вер­ны­ми ис­точни­ками све­дений о бы­лом, ру­ководс­тво­вались  в  сво­их ква­зи­ис­то­ричес­ких "тво­рени­ях"  ба­наль­ны­ми и пря­моли­ней­ны­ми пар­тий­ны­ми ус­та­нов­ка­ми. При­мер то­му - уже упо­минав­ша­яся ра­нее дис­куссия по по­воду  без­дарно­го ро­мана "Хад­жи­бей".

Слуш­ки о  свя­зях Ль­во­ва с не­ким си­онис­тким цен­тром в Поль­ше под крас­но­речи­вым наз­ва­ни­ем "Клуб Ба­беля", как вам уже из­вес­тно, не под­твер­ди­лись. Здесь про­фес­си­ональ­ные сту­качи, ру­ково­дите­ли одес­ско­го от­де­ления со­юза пи­сате­лей СССР Усы­чен­ко и Тру­сов с Ляс­ков­ским, будь зем­ля им всем, не­разум­ным, пу­хом, да­ли по глу­пос­ти ма­ху. Они слы­шали, что Ль­вов встре­чал­ся в Вар­ша­ве с та­мош­ни­ми ли­тера­тора­ми в пи­сатель­ском клу­бе, ко­торый рас­по­лагал­ся на ули­це Ба­билон, ну и, со­чиняя до­нос, по­пали паль­цем в не­бо. Им сле­дова­ло бы знать, что нас­то­рожив­шее их инос­тран­ное слов­цо пе­рево­дит­ся как "Ва­вилон", и, зна­чит, к Ба­белю и си­ониз­му от­но­шения не име­ет.  В об­щем, пло­хо обу­чен­ные гра­моте ре­бята по­пали паль­цем в не­бо. Так и воз­никло вир­ту­аль­ное си­онист­ское под­полье.

Над всем этим мож­но бы­ло бы пос­ме­ять­ся, да и за­быть, но  вок­руг Ль­во­ва пос­те­пен­но сгу­щались ту­чи.  Еще ле­том 1970 го­да на­чаль­ник Одес­ско­го КГБ ге­нерал-май­ор Ку­вар­зин, ког­да зак­ры­вал его де­ло как со­вер­шенно бес­пер­спек­тивное, тем не ме­нее, де­монс­три­руя выс­шую сте­пень воз­можно­го в его по­ложе­нии дру­желю­бия, пре­дуп­ре­дил: "Смот­ри­те, как бы вам тут не зас­трять!". За­тем, вес­ной 1973-го, пред­се­датель Пре­зиди­ума Вер­ховно­го Со­вета УССР Гру­шец­кий, об­ра­тив­шись, на пер­вый взгляд,  ни с то­го, ни с се­го к дав­но за­быто­му ка­зусу, раз­дра­жен­но и во все­ус­лы­шание про­из­нес: "А не­безыз­вес­тный Ар­ка­дий Ль­вов, как го­рохом об стен­ку, про­дол­жа­ет свое!" Рас­шифров­ки не пос­ле­дова­ло. Но все рав­но это был не­доб­рый знак. По-ви­димо­му, злей­шие друзья пи­сате­ля не уни­мались. С ре­комен­да­ци­ями К. Си­моно­ва, В. Ка­та­ева и Б. По­лево­го он был при­нят в Мос­кве в со­юз пи­сате­лей СССР, но одес­ская ор­га­низа­ция то­го же со­юза в сво­их ря­дах его ви­деть все рав­но не по­жела­ла. Пе­чатать Ль­во­ва пе­рес­та­ли окон­ча­тель­но. А к 1976 го­ду все его кни­ги изъ­яли из биб­ли­отек. До­бивать лю­дей у нас уме­ли от­менно. Так не­угод­ных  вы­дав­ли­вали  из стра­ны.

Тут нель­зя не вспом­нить, что для Ль­во­ва прис­таль­ное от­но­шение ор­га­нов к его пер­со­не бы­ло не впер­вой. Его уже ис­клю­чали из уни­вер­си­тета. Выг­на­ли с треть­его кур­са - то ли за ре­визию уче­ния то­вари­ща Ста­лина о на­роде-ге­рое, ибо за­нос­чи­вому сту­дяге приш­ло в го­лову ос­па­ривать этот те­зис, опи­ра­ясь на сло­ва  Ана­толя Фран­са, ут­вер­ждав­ше­го, что на­роды ге­ро­ями не бы­ва­ют, ибо это -- сте­зя кон­крет­ных лю­дей; то ли за ува­житель­ные выс­ка­зыва­ния в ад­рес прек­расно­го уни­вер­си­тет­ско­го пе­даго­га Ар­ту­ра Ген­ри­хови­ча Га­тало­ва-Гот­ли­ба, быв­ше­го глас­но­го Ял­тин­ской го­род­ской ду­мы и ди­рек­то­ра гим­на­зии, где  не­ког­да на­бира­лись ума ве­ликие князья. "Геб­ня" ква­лифи­циро­вала ста­рого нас­тавни­ка мо­лоде­жи как "сто­рон­ни­ка "ре­ак­ции", из "карь­ерист­ских по­буж­де­ний и хит­рости" став­ше­го на сто­рону со­вет­ской влас­ти", и с мне­ни­ем Ль­во­ва сог­ласна не бы­ла. Хо­рошо еще, что дер­зко­го воль­но­дум­ца тог­да не упек­ли на на­ры, как пос­ту­пили в 1951 го­ду с груп­пой сту­ден­тов  юр­фа­ка. Сло­вом, пос­ту­пил Ль­вов в уни­вер­си­тет в 1943 го­ду, а одес­ский дип­лом - пос­ле ис­клю­чения приш­лось тай­ком по­учить­ся в Чер­новцах - по­лучил  лишь в 1951-ом. В об­щем, к то­му, что с ним про­ис­хо­дило поз­же, он был неп­ло­хо под­го­тов­ленным, хо­тя не дай Бо­же ни­кому из доб­рых лю­дей та­кой за­кал­ки.

8.

Вряд ли сто­ит сей­час пе­реби­рать все, что приш­лось пе­режить быс­тро со­вер­шенс­тву­юще­му свое мас­терс­тво пи­сате­лю в те­чение нес­коль­ких лет. Он до­воль­но ус­пешно учи­тель­ство­вал на За­пад­ной Ук­ра­ине, но в Одес­се, ку­да вер­нулся в  на­чале пя­тиде­сятых, все пош­ло на­пере­косяк. Че­лове­ку  сом­ни­тель­ных взгля­дов на ис­то­ричес­кую на­уку  из­ла­гать ее тон­кости де­тям, с их хруп­кой, не­защи­щен­ной пси­хикой, стро­го-нас­тро­го зап­ре­тили.  До­пущен Ль­вов был лишь к  пре­пода­ванию сто­ляр­но­го де­ла, с ко­торым, все зна­ли, он, од­но вре­мя обу­чав­ший­ся и в по­литех­ни­куме, был на­корот­ке.  Стран­но, но, шар­кая ру­бан­ком; по­казы­вая маль­чиш­кам, как сде­лать прос­тень­кий та­бурет или сто­лик, он, по­доб­но Ко­ла Брюнь­ону, вос­па­рял в фи­лософ­ские эм­пи­реи, что по­мога­ло ему справ­лять­ся со все на­рас­та­ющим от­ча­яни­ем. Уда­лось не спя­тить и бла­года­ря мно­гоча­совым зап­лы­вам, на ко­торые Ль­вов от­ва­живал­ся с ка­кой-то ан­тичной уве­рен­ностью в том, что выг­ре­бет, уце­ле­ет наз­ло ус­та­лос­ти в оде­реве­нелых мыш­цах и на­гово­рам вся­ких сво­лочей. В пос­ледние го­ды пе­ред эмиг­ра­ци­ей он все боль­ше вре­мени про­водил в Мос­кве, где ви­дел учас­тие и за­боту о се­бе, но к ле­ту все то­го же, глу­хого, без­на­деж­но­го 1976-го при­шел  к мыс­ли, что, как это ни дра­матич­но выг­ля­дит, здесь, до­ма, ему боль­ше  не­чего де­лать.
Эмиг­ра­ция есть эмиг­ра­ция. У каж­до­го -- своя и, од­новре­мен­но, для всех  оди­нако­вая. Ар­ка­дий Ль­вов пе­режил на обыч­ном для всех "отъ­ез­жантов" пу­ти (Авс­трия-Ита­лия-США)  то же, что ос­таль­ные. Прав­да, ему сно­ва  по­вез­ло. И да­же триж­ды. Во-пер­вых, его сра­зу при­мети­ла и под­держа­ла Ири­на Алек­сан­дров­на Аль­бер­ти-Ило­вай­ская, один из ру­ково­дите­лей Тол­стовско­го фон­да, - по­сели­ла в ком­фор­тной квар­ти­ре, час­то пуб­ли­кова­ла в "Рус­ской мыс­ли" и неп­ло­хо пла­тила. Во-вто­рых, ме­сяца не прош­ло, как он на­чал пе­чатать­ся  в "Но­вом рус­ском сло­ве", у вы­соко его це­нив­ше­го, со­вер­шенно за­меча­тель­но­го ре­дак­то­ра Яко­ва Мо­исе­еви­ча Цви­баха, всем из­вес­тно­го под псев­до­нимом Ан­дрей Се­дых. В-треть­их, пе­ре­езд в Аме­рику оз­на­мено­вала важ­ней­шая для Ар­ка­дия Ль­во­ва встре­ча с его ку­миром, фан­тастом из фан­тастов Ай­зе­ком Ази­мовым, ко­торо­му мо­лодой им­мигрант, все­ми прав­да­ми и неп­равда­ми проз­навший  те­лефон ве­лико­го пи­сате­ля, поз­во­нил, и был приг­ла­шен на все­аме­рикан­скую кон­фе­рен­цию ли­тера­торов, со­чиня­ющих кни­ги о бу­дущем че­лове­чес­тва. Ль­вов был од­ним из трех с по­лови­ной со­тен приг­ла­шен­ных.  В это из­бран­ное об­щес­тво его ввел, теп­ло и за­бот­ли­во, сам Ази­мов.  Не пос­час­тли­вилось ему толь­ко в са­мом на­чале аме­рикан­ской жиз­ни, с ма­фи­ози Ев­се­ем Аг­ро­ном, ко­торый, за­ин­те­ресо­вашись не­сураз­ным и та­лан­тли­вым мо­лодым че­лове­ком, как-то раз по­сулил ему спон­сор­скую, как сей­час го­ворят, по­мощь в 40 ты­сяч дол­ла­ров в год. Но со­вер­шить доб­ро­го пос­тупка не ус­пел - вско­ре его прис­тре­лили.

Все, ес­ли не счи­тать смер­ти спон­со­ра, шло, ка­залось бы, впол­не тер­пи­мо, хо­тя че­рез пол­го­да, ког­да ис­сякли пер­вые, ад­ре­сован­ные при­ез­жим эмо­ции, приш­лось за­нять­ся сво­ей пер­со­ной са­мос­то­ятель­но. Го­да два ма­тери­аль­ное по­ложе­ние Ль­во­ва бы­ло весь­ма зат­рудни­тель­ным. Как вспо­мина­ет он сам, ес­ли пред­сто­яло прой­ти по го­роду не бо­лее двад­ца­ти квар­та­лов, то, ко­неч­но же, о мет­ро сле­дова­ло за­быть. Тем не ме­нее, Ль­во­ва это не уг­не­тало. Он то­ропил­ся. Ему не тер­пе­лось как мож­но ско­рее стать на но­ги. И он знал, что это обя­затель­но вот-вот про­изой­дет. Ведь  ока­зал­ся он в Нью-Й­ор­ке 21 ок­тября, а уже 30 но­яб­ря на­чал ра­ботать на ра­ди­ос­танции "Сво­бода", в рус­ской и ук­ра­ин­ской ре­дак­ци­ях вмес­те, так как прек­расно знал оба язы­ка.  За­тем нас­ту­пил че­ред ан­глий­ско­го, ко­торым Ль­вов ов­ла­дел  нас­толь­ко, что по­чувс­тво­вал се­бя сре­ди аме­рикан­цев, ес­ли и не впол­не сво­им, то уж точ­но не глу­хоне­мым.
За дол­гие го­ды сот­рудни­чес­тва с ра­ди­ос­танци­ей он, ве­дя два ин­те­рес­ней­ших, глу­боких про­ек­та; па­хал, как ка­тор­жник на га­лерах; вы­пус­тил 8 ты­сяч прог­рамм, сос­та­вив­ших 20 ты­сяч стра­ниц убо­рис­то­го тек­ста. Ис­то­рия ре­лигий, сов­ре­мен­ные проб­ле­мы, об­щес­твен­ные дви­жения, ли­тера­тура,  ис­кусс­тво - Ль­во­ва  за­нима­ло аб­со­лют­но все, что мог­ло за­ин­те­ресо­вать быс­тро рас­ту­щую а­уди­торию. Вы­сокий, рез­кий его тембр  за­поми­нал­ся на­дол­го. Пе­редач жда­ли. А ког­да приш­ло вре­мя, и он на­чал чи­тать на ра­дио свой "Двор" (к это­му ча­су вто­рая кни­га ро­мана бы­ла до­писа­на); чи­тать так, как уме­ет де­лать толь­ко он, не­пов­то­римо ин­то­нируя, рас­кла­дывая мно­гос­ложную  пар­ти­туру на раз­ные  го­лоса; при­нима­ясь вдруг петь, ибо одес­ский дво­ровой фоль­клор тех лет не­мыс­лим без пе­сенок, в том чис­ле скаб­резных; пус­ка­ясь, ког­да под­мы­ва­ет, впляс (ес­тес­твен­но, в во­об­ра­жении за­чаро­ван­ных слу­шате­лей). Ко­роче го­воря, Ль­вов и на весь­ма бо­гатой не­ор­ди­нар­ны­ми лич­ностя­ми "Сво­боде" был осо­бым, неп­ревзой­ден­ным яв­ле­ни­ем. 

      При этом, не за­бывай­те, по­мимо ра­боты на ра­дио и   ре­али­зации ря­да но­вых ли­тера­тур­ных за­тей, ему пред­сто­яло до­писать и окон­ча­тель­но от­ре­дак­ти­ровать все тот же "Двор", часть ко­торо­го он вы­вез в мик­ро­филь­мах, спря­тан­ных в де­ревян­ных спин­ках са­пож­ных ще­ток, а дру­гую дос­та­вил в Аме­рику иным пу­тем Вла­димир Вой­но­вич. При­ходи­лось тру­дить­ся сут­ка­ми нап­ро­лет. Но Ар­ка­дий Ль­вов на то ни­кому не жа­ловал­ся. На­конец был опуб­ли­кован его зна­ковый ро­ман. Его из­да­ли с по­мощью Вик­то­ра Нек­ра­сова в 1979 го­ду, в Па­риже, на фран­цуз­ском язы­ке. На рус­ском же "Двор" уви­дел свет толь­ко че­рез два го­да, в Мюн­хе­не. И Ль­вов был счас­тлив. Спра­вед­ли­вос­ти ра­ди от­ме­тим -- он  не был в Аме­рике оди­нок. В судь­бе его при­нима­ли учас­тие и тот же Ай­зек Ази­мов, и хо­роший про­за­ик Джо­эль Кар­май­кл; не­мало­го сто­ила и по­мощь Джи­ма Бил­лин­гто­на, ди­рек­то­ра меж­ду­народ­но­го Виль­со­нов­ско­го цен­тра, где наш зем­ляк по­лучил мес­то бла­года­ря па­риж­ско­му из­да­нию. Пос­ледний поз­днее стал ди­рек­то­ром биб­ли­оте­ки Кон­грес­са, где Ль­вов ра­ботал мно­го и пло­дот­ворно. Имен­но Джим про­из­нес фра­зу, ко­торую тот за­пом­нил креп­ко-нак­репко, как на­путс­твие. "Ар­ка­дий! -- ска­зал он. -- Одес­са это не го­род, Одес­са - стра­на".

9.

О том, что де­лал, как жил Ар­ка­дий Ль­вов в Нью-Й­ор­ке, ес­ли не пре­неб­ре­гать важ­ны­ми под­робнос­тя­ми, мож­но бы­ло бы на­писать це­лую по­весть. Там он од­нажды раз­бо­гател, ку­пил здо­ровен­ный дом, а по­том ра­зорил­ся и пе­реко­чевал на съ­ем­ную квар­ти­ру. Аме­рикан­ца­ми ста­ли его весь­ма ус­пешные и та­лан­тли­вые  сы­новья, ко­торым, сла­ва Бо­гу, не приш­лось ра­ди дос­ти­жения сво­их жиз­ненных це­лей (они то­же гу­мани­тарии) го­дами бить­ся го­лова­ми об стен­ку, как вы­пало их от­цу.  Здесь он в тре­тий раз же­нил­ся. И, в кон­це кон­цов, счас­тли­во. Здесь пе­режил страш­ное го­ре, по­терял лю­бимую же­ну.

Ког­да-ни­будь, ве­ро­ят­но, бу­дут вы­пуще­ны серь­ез­ные кри­тичес­кие тру­ды о его твор­чес­тве, ибо  на­писал он чрез­вы­чай­но мно­го, ра­ботал в са­мых раз­ных жан­рах; всег­да силь­но, све­жо, ори­гиналь­но, и про­дол­жа­ет, нес­мотря на прек­лонный воз­раст, пи­сать. Пос­ле вы­хода в Мос­кве, в из­да­тель­стве "За­харов", треть­его то­ма "Дво­ра", взял­ся за пос­ледний, чет­вертый, ма­тери­алы для ко­торо­го сно­ва со­бира­ет в Одес­се…

   Тут са­мое вре­мя упо­мянуть об од­ной, чрез­вы­чай­но ха­рак­терной для Ль­во­ва под­робнос­ти. На воп­рос, что да­ет ему си­лы тру­дить­ся, что дер­жит его до сих пор на пла­ву, он еще не­дав­но за­гадоч­но от­ве­чал: "Реб Шмуль". И не шу­тил. На его пись­мен­ном сто­ле дол­го жи­ла со­бачон­ка же­ны, ма­лень­кий, во­лоса­тый й­ор­кширский терь­ер.  Ник­то не пом­нил, ка­ким име­нем  ко­белек был  на­речен при рож­де­нии, но об­ра­щались к не­му весь­ма ува­житель­но, в пол­ном со­от­ветс­твии с не­зави­симым ха­рак­те­ром это­го пса, имен­но так -- реб Шмуль. Ко­бель, ве­личи­ной с теп­лые до­маш­ние та­поч­ки, ни на чьи за­иг­ры­вания не от­зы­вал­ся. Серь­ез­но от­но­сил­ся толь­ко ко Ль­во­ву, ко­торый, на­ходя в ис­полнен­ном  над­мирно­го по­коя об­ли­ке пса чер­ты древ­не­эфи­оп­ско­го дол­го­тер­пе­ния, а в  пси­хике  его  неч­то че­лове­чес­кое, су­лящее пол­ное и ред­кое сре­ди дву­ногих  пря­мохо­дящих уме­ние по­нимать и про­щать, звал его неж­но Эфи­ёби­ком, вы­гули­вал, кор­мил собс­твен­но­руч­но от­ва­рен­ной ку­ряти­ной и по­лагал нес­пра­вед­ли­вой вы­ход­кой  судь­бы тот факт, что пес этот не умел го­ворить. Те­перь Эфи­ёби­ка ря­дом с ним боль­ше нет. Не ста­ло же­ны, и ее де­ти заб­ра­ли пса, очень ус­ложнив этим  су­щес­тво­вание Ль­во­ва. 

   Слиш­ком са­мона­де­ян­ной бы­ла бы по­пыт­ка в од­ном очер­ке рсска­зать о нем все. Но, хоть и по­ра зак­руглять­ся, об од­ном из вы­да­ющих­ся тво­рений Ль­во­ва прос­то нель­зя про­мол­чать.  Речь идет об уже всколь­зь упо­мяну­тых здесь  пси­холо­гичес­ких пор­тре­тах вы­да­ющих­ся его пред­шес­твен­ни­ков - "Жел­тое и чер­ное", "Уто­ление пе­чалью" и "Ро­дос­ловная", рав­ных, мне ка­жет­ся, по зна­чению бли­зящей­ся к за­вер­ше­нию тет­ра­логии. Го­тов ут­вер­ждать, при ги­гант­ском раз­но­об­ра­зии ра­бот, ис­сле­ду­ющих твор­чес­тво и лич­ности О. Ман­дель­шта­ма, Б. Пас­терна­ка, И.Ба­беля, Э.Баг­рицко­го, В.Ка­та­ева, И.Ут­ки­на, В. Ин­бер, М. Свет­ло­ва, И.Эрен­бурга и дру­гих, чь­их имен пе­речис­лять здесь не бу­ду, то, что из­влек из их ли­тера­тур­но­го нас­ле­дия Ар­ка­дий Ль­вов, аб­со­лют­но уни­каль­но. Ес­ли бы  этих  не­боль­ших кни­жек на свет не по­яви­лось, мы зна­ли бы о по­рази­тель­ных мас­те­рах от­чес­твен­ной ли­тера­туры не­из­ме­римо мень­ше. Да что там, мы не за­мети­ли бы  в них, быть мо­жет, са­мого важ­но­го; не по­няли бы, от­че­го их сти­хи  и про­за  так прон­зи­тель­ны, так бу­дора­жат ду­шу; не уви­дели бы как, ка­ким пу­тем шли  ге­нии-ин­ту­ити­вис­ты в по­ис­ках "гли­ны, из ко­торой слеп­ле­ны лю­ди". Дер­зко, не стра­шась на­падок юдо­фобов, Ль­вов про­ник в са­мую суть внут­ренних про­тиво­речий, ко­торы­ми  тер­за­лись эти лю­ди. Без­жа­лос­тно, но, вмес­те с тем, со­чувс­твен­но; про­ника­ясь глу­бокой, сос­тра­датель­ной пе­чалью, он про­демонс­три­ровал, как в их судь­бах вы­сокое, ге­нети­чес­ки об­су­лов­ленное по­эти­чес­кое пред­назна­чение ос­корби­тель­но гру­бо кор­ре­лиро­валось со­ци­аль­ны­ми об­сто­ятель­ства­ми су­щес­тво­вания; наг­лой, аг­рессив­ной иде­оло­ги­ей, про­тиво­пока­зан­ной для ху­дож­ни­ка, гу­битель­ной для ис­кусс­тва. Он по­мог нам раз­гля­деть приз­на­ки их фи­лософ­ско­го, "тал­му­дичес­ко­го" ми­ровос­при­ятия, бла­года­ря  ко­торо­му и по­яви­лись на свет бес­спор­ные для всех ше­дев­ры  по­эти­чес­ко­го (не ис­клю­чая про­зы) твор­чес­тва.
А уда­лось все это сде­лать Ль­во­ву от­то­го, что он и сам та­ков. В этом блес­тя­щем кос­мо­поли­те, пи­шущем на рус­ском язы­ке всег­да, с са­мых ран­них, бе­зот­четных лет,  бы­ло жи­во и  сох­ра­ня­ет­ся до сих пор ощу­щение сущ­нос­тно­го, я бы ска­зал, "би­лей­ско­го" родс­тва со сво­им бо­го­из­бран­ным на­родом. Фе­номен "ев­рей­ства" как над­на­ци­ональ­но­го, не сво­дяще­гося к  язы­ковой при­над­лежнос­ти, свой­ства выс­ту­па­ет в его по­нима­нии фер­ментом ода­рен­ности. Осоз­на­ние это­го, поч­ти ав­то­мати­чес­ки про­яв­ля­юще­гося ка­чес­тва сво­их ли­тера­тур­ных  оза­рений, как ог­ня опа­сались - и не­безос­но­ватель­но --  те ве­ликие пред­те­чи Ль­во­ва, пор­тре­ты ко­торых он лю­бов­но,  ши­роко и щед­ро на­писал, и, тем не ме­нее, ос­та­лись в луч­ших сво­их ве­щах  ге­ни­аль­ны­ми ев­ре­ями, со­чиня­ющи­ми по-рус­ски.  Это от­четли­во прос­ту­пало и у Ль­во­ва, во всем - от ра­дий­ной пуб­ли­цис­ти­ки до ис­то­ричес­ких очер­ков; от пер­вых ли­ричес­ких рас­ска­зов до мас­штаб­но­го "Дво­ра", от раз­мышле­ний об ис­то­ках тчор­чес­тва Каф­ки до за­нозис­то­го, по­леми­чес­ко­го эс­се о Брод­ском. Но не бу­ду пов­то­рять­ся. Луч­ше вслу­шай­тесь в это: "Осен­ним ве­чером в цен­тре Одес­сы, на Тро­иц­кой ули­це, я сто­ял один у во­рот на­шего до­ма, вы­соко в не­бе мер­ца­ли звез­ды, у ме­ня воз­никло стран­ное ощу­щение: мне не семь, не во­семь, мне две или три ты­сячи лет, вок­руг прос­ти­ра­ют­ся пес­ки, пе­редо мною мо­ре, длин­ной че­редой идут лю­ди, на вос­ток, сол­нце бь­ет им в гла­за, и сре­ди этих лю­дей я, из­можден­ный, го­лод­ный, как все они, иду до­мой, и дом мой на бе­регу ре­ки…" Нуж­ны ли тут  ком­мента­рии?

10.

 В пос­леднее вре­мя Ар­ка­дию Ль­во­ву ста­ло бе­зум­но тя­жело жить. Пов­то­рю по­чему. Умер­ла Ди­на Ле­вина, его пос­ледняя же­на, ко­торая про­вела с ним ря­дом доб­рых два де­сят­ка лет. Она бы­ла для не­го всем - обо­жа­емой жен­щи­ной, ли­тера­тур­ным сек­ре­тарем, ме­нед­же­ром, за­пис­ной книж­кой, на­деж­ным кос­ты­лем, со­вет­чи­ком, те­лох­ра­ните­лем и сно­ва жен­щи­ной, рав­ных ко­торой нет. Де­сят­ки раз они при­ез­жа­ли в род­ную ему Одес­су и, пос­коль­ку  в пос­ледние го­ды  тру­дились на нью-й­орк­ском рус­ском те­леви­дении, ве­ли  бес­ко­неч­ную ле­топись его го­рода - в ре­пор­та­жах, ин­тервью, очер­ках. Их зна­ли все, хо­тя не все лю­били, не от­ка­зывая се­бе в до­гад­ках о тай­ных при­чинах слу­жения этой па­ры Одес­се  и до­пус­кая, что воз­можны не­кие при­тяза­ния пи­сате­ля на жил­пло­щадь в хо­рошем го­род­ском рай­оне, же­латель­но за­топ­ленном зе­ленью и не­дале­ко от мо­ря. Быть мо­жет, они смот­ре­ли в ко­рень. Но из это­го ров­но ни­чего не сле­ду­ет. Ска­жу боль­ше - ес­ли бы этот че­ловек по­селил­ся где-ни­будь на Фран­цуз­ском буль­ва­ре или Пуш­кин­ской, в Одес­се од­ним  вос­хи­титедль­ным ми­фом  ста­ло бы боль­ше.

Ког­да эти двое на­веща­ли го­род, их мож­но бы­ло встре­тить где угод­но и всег­да в од­ной кон­фи­гура­ции. Впе­реди, мед­ленно с вне­зап­ны­ми ос­та­нов­ка­ми, вы­да­ющи­ми глу­бокую за­дум­чи­вость; слег­ка шар­кая боль­ши­ми ступ­ня­ми, уп­ря­тан­ны­ми в проч­ные, при­личес­тву­ющие серь­ез­но­му пу­тешес­твен­ни­ку баш­ма­ки, пе­реме­щал­ся наш пи­сатель. По­зади не­го, ша­гах в трех-че­тырех, не боль­ше, дви­галась она, так же не­тороп­ли­во  и сос­ре­дото­чен­но, не вы­пус­кая, од­на­ко, сво­его Ар­ка­дия из ви­ду ни на се­кун­ду. Впе­чат­ле­ние бы­ло та­кое, буд­то его спут­ни­ца на­мерен­но от­ста­ет, да­бы он чувс­тво­вал се­бя со­вер­шенно не­зави­симым,  но, од­новре­мен­но, не нас­толь­ко, что­бы ока­залась ра­зор­ванной ка­кая-то не­фор­маль­ная, энер­ге­тичес­кая связь меж­ду ни­ми; про­вод­ник, по ко­торо­му оди­нако­во быс­тро пе­реда­ют­ся сиг­на­лы и до­воль­ства, и неб­ла­гопо­лучия. Вре­мя от вре­мени она счи­тала не­об­хо­димым скор­ректи­ровать его мар­шрут или темп дви­жения. Тог­да все так же мед­ленно, но не­удер­жи­мо на­бира­ла ско­рость и по­дава­ла со­от­ветс­тву­ющую реп­ли­ку.  Иног­да он при­нимал поп­равку без­ро­пот­но. Ча­ще же ос­та­нав­ли­вал­ся с по­каз­ным не­до­уме­ни­ем, раз­во­рачи­вал­ся всем сво­им  боль­шим ту­ловом навс­тре­чу же­не и вы­соким, с пре­об­ла­дани­ем аль­ви­оляр­ных зву­ков го­лосом за­давал один и тот же воп­рос, на­пирая на шут­ли­вое имя, ко­торым пред­по­читал ок­ли­кать ее на лю­дях. "Ав­дотья! - вос­кли­цал он по­лувоп­ро­ситель­но, по­луде­монс­тра­тив­но, про­из­но­ся "т" и мяг­кий знак слит­но, как мяг­кое "Ц", -- Что ты се­бе поз­во­ля­ешь?!" А даль­ше сле­дова­ла лег­кая пе­репал­ка для зри­телей, в ко­торой он изоб­ра­жал из се­бя боль­шо­го раз­дра­жен­но­го ре­бен­ка, а она -- пок­ла­дис­тую, но, тем не ме­нее, нес­ги­ба­емую мат­ро­ну, ко­торая, ко­неч­но, луч­ше зна­ет, что нуж­нее для ее ста­рого, ге­ни­аль­но­го маль­чи­ка.

На де­ле же они неж­но лю­били друг дру­га и один без дру­гого об­хо­дить­ся во­об­ще не мог­ли. И вот Ав­дотья умер­ла. Ее в счи­тан­ные ме­сяцы сож­ра­ла сар­ко­ма. Пос­ледние двад­цать дней он во­об­ще не от­хо­дил от же­ны. Не ел тол­ком, поч­ти не пил и це­ловал ей но­ги, единс­твен­ное, что со­вер­шенно в ее об­ли­ке не из­ме­нилось - но­ги, ко­торы­ми она так гор­ди­лась  и ко­торые он так лю­бил гла­дить, ког­да они оба бы­ли еще дос­та­точ­но мо­лоды­ми для лю­бов­ных за­тей. Все про­чее из­ме­нилось до не­уз­на­ва­емос­ти. Наб­лю­дая за тем, как та­ет и пос­те­пен­но сов­сем ис­че­за­ет ее пол­ная, пу­ховая  грудь; как ухо­дит из ли­ца мяг­кость, ко­торую за­меня­ет жес­ткое сле­дова­ние стро­ению кос­тей че­репа; как длин­ные, шел­ко­вые паль­цы, за ко­торы­ми она всег­да лю­бов­но уха­жива­ла, прев­ра­ща­ют­ся в уз­ло­ватые ког­ти, вы­зывая в во­об­ра­жении сю­жеты Бос­ха, -- ви­дя все это, он не об­ра­щал­ся к гор­ним си­лам, как мож­но бы­ло бы пред­по­ложить, в на­деж­де на по­тус­то­рон­нее су­щес­тво­вание, на встре­чу за пре­дела­ми зем­но­го, а все ча­ще и ча­ще, об­ми­рая, не­нави­дя и жа­лея  ее  и се­бя, на­зывал соз­да­теля па­лачом, ибо она не зас­лу­жила столь страш­ной каз­ни.

Од­нажды приш­ла ее дочь и на­чала ло­потать что-то  не­сураз­ное. "Ма­ма! - при­чита­ла она, об­ра­ща­ясь к то­му  не­веро­ят­но­му су­щес­тву, в ко­торое об­ра­тилась ми­ловид­ная по­жилая жен­щи­на, где преж­ним бы­ли толь­ко но­ги, да иног­да прос­верки­ва­ющий в ще­лях сме­жен­ных век боль­ной, го­рячий, гно­ящий­ся взгляд. - Ма­ма я ус­трою те­бе очень кра­сивые по­хоро­ны, те­бе пон­ра­вит­ся, вот уви­дишь. А по­том я те­бя кре­мирую и бу­ду во­зить за со­бой пов­сю­ду. Ты всег­да бу­дешь с на­ми,  где я - там ты…"
 Он го­тов был убить глад­кую ду­ру. Она выз­ва­ла у не­го та­кой при­лив не­навис­ти, что он встал и, зап­нувшись за нож­ку кро­вати, вы­шел вон из па­латы и не воз­вра­щал­ся, по­ка она не уб­ра­лась вос­во­яси. По­том Ав­дотья умер­ла, и он дол­го, по­ка его не выг­на­ли, си­дел над нею в мор­ге и ни­как не мог взять в толк, от­че­го так тя­жело хо­лод­ны ее чле­ны. Ди­ну, ко­неч­но же, по нас­то­янию му­жа, по­хоро­нили, как во­дит­ся у лю­дей, - по­ложи­ли в зем­лю.
А даль­ше на­чалась му­ка му­чени­чес­кая, ко­торая дли­лась не­делю за не­делей. Но­чами он на­шари­вал ря­дом с со­бою ее пле­чо, ее ру­ку, хо­тя прек­расно по­нимал, что это бес­смыс­ленно, что она уш­ла нав­сегда. Прос­транс­твен­ная суб­стан­ция вок­руг не­го стран­ным об­ра­зом сгус­ти­лась. Те­перь он ощу­щал пус­то­ту как неч­то фи­зичес­ки ося­за­емое. По­рою ему сда­валось, что это по­кой­ни­ца за­пол­ня­ет пус­то­ту и  кос­венным об­ра­зом да­ет ему, за­быв­ше­му вре­мя, ког­да он рас­се­кал ее один, по­нять, что при­сутс­тву­ет в том же из­ме­рении и про­будет здесь до тех пор, по­ка вы­маты­ва­ющая ду­шу тос­ка его не от­пустит.

  Он ра­зучил­ся, хо­тя по­нимал, что это на вре­мя, пи­сать. Ему при­ходил на ум Дов­ла­тов, ко­торый од­нажды ска­зал, что бук­вы вы­зыва­ют у не­го от­вра­щение. Он все ча­ще пов­то­рял про се­бя, уже не пу­га­ясь ере­тич­ности сво­их мыс­лей, сло­во "па­лач". Он при­нял как дан­ность ут­вер­жде­ние, что гос­подь каж­до­го че­лове­ка в от­дель­нос­ти во­об­ще не ви­дит. Единс­твен­ное, что мог­ло  на ко­рот­кое вре­мя ней­тра­лизо­вать его боль, был тот са­мый й­ор­кширский Терь­ер Шмуль, его лю­бимый, на­делен­ный че­лове­чес­ки­ми взгля­дом и со­вестью Эфи­ёбик, ко­торый, один сре­ди всех, чувс­тво­вал всю глу­бину его стра­даний. Од­на­ко, как вам из­вес­тно, ко­бель­ка у Ль­во­ва заб­ра­ли. На­сов­сем. Те­перь ник­то не по­мога­ет ему го­ревать. Он  каж­дый день бы­ва­ет на клад­би­ще. И лишь ког­да по­яв­ля­ет­ся не­об­хо­димость на­вес­тить  Одес­су, вы­нуж­ден ми­рить­ся с тем, что Ди­на не­надол­го ос­та­ет­ся од­на.

11.

Здесь, в го­роде, где он на­писал свои са­мые пер­вые строч­ки, Ль­вов без кон­ца, до из­не­може­ния, встре­ча­ет­ся с са­мыми раз­ны­ми, уже очень ста­рыми людь­ми, выс­пра­шива­ет о со­быти­ях, ко­торые ля­гут в фа­булу пос­ледней кни­ги "Дво­ра", без вся­кой на­деж­ды ус­лы­шать что-ни­будь та­кое, че­го он еще не зна­ет. Воз­можно, соз­на­тель­но тя­нет вре­мя, не уса­жива­ет­ся проч­но за пись­мен­ный стол, ибо ка­жет­ся ему, что, как толь­ко до­пишет пос­леднюю фра­зу, пос­та­вит в  ру­копи­си фи­наль­ную точ­ку, жизнь его обор­вется. Это фан­та­зии. Но, сог­ла­ситесь, да­леко не бес­почвен­ные. Все мы под Бо­гом хо­дим.

 Бы­ва­ет, он но­чу­ет у ме­ня, в до­ме на Мол­да­ван­ке, ку­да до­бира­ет­ся в гос­ти из цен­тра, что­бы по­сидеть на ку­хонь­ке, в у­ют­ном теп­ле, пох­ле­бать прос­то­го се­мей­но­го суп­чи­ка с ку­риным кры­лыш­ком и лап­шичкой; пот­ре­пать­ся ни о чем с людь­ми, ко­торые зна­ли и лю­били Ди­ну, а то и пе­сен с ус­татку по­петь. Де­ла­ет он это, об­ла­дая бе­зоши­боч­ным слу­хом, вир­ту­оз­но и под­ни­ма­ет в та­кие ми­нуты та­кие фоль­клор­ные плас­ты, о на­личии  ко­торых мы и не по­доз­ре­вали. Ча­сов в две­над­цать, а то и поз­же ухо­дит спать. Га­сит свет. В тем­но­те силь­нее ощу­ща­ет­ся при­сутс­твие Ди­ны. Ль­вов по­дол­гу си­дит в крес­ле, в сто­роне от ра­зоб­ранной кро­вати, и гре­зит на­яву. Он дав­но уже жи­вет ра­зом в нес­коль­ких из­ме­рени­ях и вре­менах, пред­по­читая не про­тивить­ся этой впол­не про­дук­тивной для пи­сате­ля ил­лю­зии. За ок­ном на­чина­ет се­реть, ког­да он, на­конец, ук­ла­дыва­ет­ся, что­бы с ча­сок вздрем­нуть. Ди­на ухо­дит, рас­тво­ря­ет­ся в пре­дут­ренних су­мер­ках. Ну, а в шесть  он опять на но­гах.

Иног­да ве­чера­ми Ль­вов ухо­дит бро­дить по го­роду. К ста­рос­ти он слег­ка спал с те­ла, и те­перь его не­из­менный се­рый пид­жак чуть вздер­нут сза­ди и  со­бира­ет­ся на  плос­кой, как рань­ше, спи­не дву­мя рас­хо­дящи­мися в сто­роны грус­тны­ми склад­ка­ми.  Вы­сокая фи­гура мед­ленно  уп­лы­ва­ет в пер­спек­ти­ву ули­цы. И я знаю, он бу­дет не­тороп­ли­во дви­гать­ся по Но­восель­ско­го до Кир­хи; по­том свер­нет на Тол­сто­го, вы­берет­ся к Со­бору, пе­ресе­чет пло­щадь, за­тем про­дол­жит свой путь по Гре­чес­кой. И каж­дый, кто встре­тит­ся ему, нев­зи­рая на поз­дний час, на до­роге, муж­чи­на ли, жен­щи­на (а жен­щи­ны его лю­бят и чувс­тву­ют все так же ис­то­во, как в ран­ней мо­лодос­ти), -- лю­бой из про­хожих мо­жет стать для не­го дру­гом и со­бесед­ни­ком. Осо­бен­но же, ес­ли у ног слу­чай­но­го встреч­но­го  шес­тву­ет луч­ший друг че­лове­ка. 

 Ль­во­ва всег­да лю­били со­баки. Зна­читель­но боль­ше, чем лю­ди. И он от­ве­чал им го­рячей вза­им­ностью. Сто­ило по­пасть­ся ему до­роге ка­кому-ни­будь  псу, зре­лой осо­би или сов­сем мо­лодо­му щен­ку, на­чинал­ся сен­ти­мен­таль­ный спек­такль, ко­торый, од­на­ко, для глав­ных его учас­тни­ков ста­новил­ся глу­боким дра­мати­чес­ким пе­режи­вани­ем. Ар­ка­дий за­мирал нап­ро­тив жи­воти­ны,  впа­дая пос­те­пен­но в по­добие тран­са, с тем от­ли­чи­ем, что при этом про­дол­жал об­ще­ние с внеш­ним ми­ром, бро­вями, улыб­кой, осо­быми, вор­ку­ющи­ми ин­то­наци­ями го­лоса да­вая по­нять хо­зяй­ке или хо­зя­ину приг­ля­нув­ше­гося ему хвос­та­того чу­дови­ща: я  ни­чего   прек­раснее  в жиз­ни не ви­дел! Те, ес­тес­твен­но, теп­ле­ли ду­шой и ут­ра­чива­ли бди­тель­ность. Сте­пень на­тяже­ния по­вод­ка умень­ша­лась, и пес де­лал шаг-дру­гой навс­тре­чу Ль­во­ву. Тот, слег­ка над­ло­мив­шись в по­яс­ни­це, про­тяги­вал впе­ред ру­ки, и со­бачья мор­да, мох­на­тая или глад­ко подс­три­жен­ная, ук­ла­дыва­лась на его ла­дони, не пе­рес­та­вая при этом во­рочать­ся с бо­ку на­бок, буд­то прис­тра­ива­ясь  по­удоб­нее. За­тем пес за­мирал в вос­торжен­ном оце­пене­нии,  Ар­ка­дий же, ур­ча от удо­воль­ствия, про­дол­жал неж­но пог­ла­живать паль­ца­ми слю­нявую и зу­бас­тую, на миг-дру­гой ут­ра­тив­шую  ста­тус ору­жия пасть; чувс­твуя, что имен­но сей­час пе­режи­ва­ет мо­мент ис­ти­ны, что это чрез­вы­чай­но важ­ное ду­шев­ное сос­то­яние в со­вер­шенной сте­пени при­миря­ет его с дей­стви­тель­ностью. Про­ис­хо­дило  это и с бро­дячи­ми пса­ми. Од­нажды ги­гант­ское жи­воти­на, пок­ры­тая оде­ялом сва­ляв­шей­ся чер­ной шер­сти, дол­жно быть,  про­из­водное от двор­ня­ги и нь­юфа­ун­длен­да, по­дош­ла к Ар­ка­дию на ули­це и влас­тно, не до­пус­кая с его сто­роны ка­ких-ли­бо ма­нев­ров, по­пыток ук­ло­нить­ся, ут­кну­лась ему в  са­мый низ  жи­вота  тя­желой мор­дой и дол­го  сто­яла, шум­но и жар­ко ды­ша и вре­мя от вре­мени воз­де­вая на­верх вы­пук­лые, в крас­ных про­жил­ках гла­за, что­бы пой­мать от­ветный взгляд су­щес­тва, вну­шив­ше­го ей мгно­вен­но и не­ожи­дан­но прис­туп страс­тной люб­ви и неж­ности. По­том пес мед­ленно от­ва­лил­ся в сто­рону, зев­нул и дви­нул­ся  сво­ей до­рогой. Так это бы­ло. И сда­ет­ся Ль­во­ву до сих пор очень важ­ным.

А еще ему не ве­рит­ся, что по­зади та­кая длин­ная и за­путан­ная жизнь. В де­сять лет он на­писал о со­вет­ской кон­сти­туции: "То­варищ Ста­лин, ве­ликий за­кон/ На ра­дость лю­дям соз­дал ваш ге­ний./ За это вам зем­ной пок­лон / И на­ших, и гря­дущих по­коле­ний".  В один­надцать на­валял рас­сказ стра­ниц на со­рок в ду­хе У­эл­лса и за­писал­ся во Двор­це пи­оне­ров в кру­жок на­чина­ющих ав­то­ров. В двад­цать семь поп­ро­бовал на­печа­тать пер­вую книж­ку, по­том две­над­цать лет про­бивал­ся к чи­тате­лям - уже в по­ру дей­ствия но­вой кон­сти­туции. Стал, в кон­це кон­цов, ес­ли пом­ни­те, во­инс­тву­ющим си­онис­том и боль­шим пи­сате­лем. А еще - про­вид­цем. Как в сво­ей фан­тасти­ке.  16 ап­ре­ля 1987 го­да он и его сос­лу­жив­цы на ра­дио "Сво­бода" под­пи­сали мно­гоз­на­читель­ный кон­тракт. "Нас­то­ящим под­твержда­ем, что в хо­де па­ри Ар­ка­дий Ль­вов за­верил соб­равших­ся о ни­жес­ле­ду­ющем: его ро­ман "Двор" бу­дет опуб­ли­кован в СССР до ап­ре­ля 1992 го­да, пи­сатель Алек­сандр Сол­же­ницын вер­нется на ро­дину в ян­ва­ре 1994 го­да, а Сер­гей Дов­ла­тов - до ян­ва­ря 1993 го­да. Сви­дете­ли - Бо­рис Па­рамо­нов, Петр Вай­ль, Алек­сандр Ге­нис". Он, как в во­ду гля­дел. "Двор" был из­дан "Худ­ли­том" имен­но в 1992-ом. Вер­нулся в ука­зан­ный срок в Рос­сию и Сол­же­ницын. Прав­да, не выш­ло у Дов­ла­това, ко­торый ка­ких-то двух лет не до­жил до  нап­ро­рочен­но­го ему воз­вра­щения до­мой. Что тут по­дела­ешь - судь­ба!

Есть в  изус­тных вос­по­мина­ни­ях Ль­во­ва  один за­бав­ный ди­алог - раз­го­вор с бин­дюжни­ком Шлой­мо Ба­рен­га­узом, ко­торый ут­вер­ждал, что его ло­шади уме­ют го­ворить на идиш. "У те­бя ут­ром был ку­сок хле­ба?" (это Шлой­мо) - "Был". - "На­вер­ное, с мас­лом?"  -- "Нет,  с по­вид­лом". - "Так еще луч­ше. У те­бя слад­кая жизнь". Это бы­ло за­дол­го до филь­ма Фел­ли­ни. Те­перь к ди­ало­гу с бин­дюжни­ком Ль­вов до­бав­ля­ет: "Ощу­щение Одес­сы при­да­ет мне си­лы". Дай-то Бог! А что, мо­жет, сто­ило бы озаг­ла­вить очерк имен­но так - "Слад­кая жизнь Ар­ка­дия Ль­во­ва". Тем бо­лее, что и в этом наз­ва­нии сох­ра­нилось бы нем­но­го свой­ствен­ной ему юж­ной иро­нии и мно­го свет­лой пе­чали. Но не бу­ду уже ни­чего ме­нять.

Ар­ка­дий Ль­вов в Одес­се