«ДНИ, КОТОРЫХ УЖЕ НЕ ВЕРНЁШЬ»: ЛЮБОВЬ И ВОЙНА

Читая дневники отца

Памяти моего папы, Кима Беленковича

Девятое мая… Марши, знамёна, шарики – всё, скорее, напоминало тогда нам, детям, карнавал. Война существовала только в книгах, учебниках, на экране – а здесь, в жизни, было торжество, великий праздник Победы, и живые родители, молодые, как мы сегодня…

Отец никогда не рассказывал мне о войне. Конечно, я знала, что он воевал, но всё это было только в сфере знания, и никогда не переходило в сферу осознания. Во-первых, он совершенно не был похож на тех солдат, которые на экране говорили выспренним языком передовиц и становились в позы памятника героям Сталинграда. Во-вторых, у отца было замечательное чувство юмора, которое просто бы не позволило ему вписаться в военную героику того времени. Стало быть, думала я, война не была чем-то реально угрожающим моему отцу. Заблуждение моё длилось много лет, включая и годы жизни здесь, в Америке. Да, я всегда поздравляла его с этим днём, но делала это больше формально, не придавая того,  особого, значения, которое этот день имел для него, и, разумеется, для меня. Только после его смерти мне открылась вся степень моего заблуждения…

Тетрадь в надорванной белой обложке, покрытой пятнами, проступившими и на страницах, напоминала потерпевший крушение корабль. Я открываю первую страницу и начинаю пробираться сквозь размытые, вольно плавающие между линеек, буквы, которые постепенно складываются в слова. И слова оживают, издавая глубокий вздох, как счастливец, выброшенный из глубин океанских на берег.

Больше всех пострадала первая страница, датированная 1941 годом. Всё же удаётся восстановить почти всю запись, за исключением нескольких навсегда размытых слов, отчего смысл становится ещё более страшным, а картина – ещё более реальной. Эта первая запись поведала мне, как близко я сама была от того, чтобы навсегда остаться в небытии.  Накануне совершеннолетия моего отца, 13 ноября, бомба попадает в корабль, на котором он служит военным матросом. В живых остаются только двое – мой отец и старший офицер, который помог моему отцу спастись. Вот она эта запись сделанная его собственной рукой:

ИЗ ДНЕВНИКА 1941 года:

«Я начинаю новую тетрадь своих заметок. К сожалению, предыдущие с друзьями погибли при условиях довольно неблагоприятных (слова размыты – В.З.), так что … (слова размыты – В.З.) спасении тогда бы меня не было и мы… (слова размыты – В.З.) Быть может, когда-нибудь я вспомню об этом и допишу ту небольшую тетрадочку … Сейчас мне было бы  очень трудно просмотреть «дела давно минувших дней» и снова вспомнить пережитое. Но пока пора кончать моё вступление и начать, наконец.

 1941г. Начало ноября. Дата начала теперешней тетради. Удивительно, как изменчива судьба! «Что день грядущий мне готовит?» Однако, если об этом думать, придёшь к не совсем уже утешительному выводу.

 День накануне моего совершеннолетия мне, кажется, запомнится навсегда. Это было тринадцатое число. Как же ненавижу я эту цифру! Поневоле становишься фаталистом, хотя осознаёшь, что это абсолютный абсурд. Я хорошо запомнил эти бледные, перепуганные, растерянные лица, рука, держащая пистолет у виска, густые клубы пара, заволакивающие всю эту картину, и судно, медленно погружающееся в воду…  Картины (слова размыты – В.З.) смерти (слова размыты – В.З.).»

 Семья же в это время, по воспоминаниям папиной сестры, моей тёти Жени, бывшей тогда совсем девочкой, переправляется с обозами беженцев, прочь от дома. Бегут почти налегке – самый тяжёлый груз не в руках, а на сердце, поскольку незадолго до эвакуации получены были две похоронки – одна на моего дедушку, папиного отца, который воевал в пехоте, а другая – на моего отца. Похоронки пришли в один день, и моя бабушка, трясущимися руками раскрыла обе. Отец был её любимцем, и таким остался до конца её дней.

Когда моя бабушка молча положила оба письма перед своей матерью, та поднесла их к глазам, о чём-то задумалась, а затем сказала: «Мужа не жди. Он не вернётся. А Кима жди. Он жив».  Каким образом она могла прочитывать тайнопись судьбы, никто не знал.

Вскоре после получения похоронок, вся семья отправилась в эвакуацию. Они ехали длинной и трудной дорогой, и точно такой же длинной и трудной дорогой ехал мой отец, ничего не знавший о них, и дороги эти, столь схожие, пока не пересекались

Однажды на рассвете моя прабабушка проснулась и разбудила свою дочь и внучку. Обе недовольно протёрли глаза: рано, холодно, чем дольше спишь, тем легче переносишь голод и тряску. Но моя прабабка казалась необычно встревоженной на сей раз.

- Проснитесь, проснитесь же! – тормошила она дочь и внучку.

- Что, мама? – тихо спросила её дочь, ещё в полусне.

- Береги Женю, слышишь? Береги Женю! Меня оставь, если что, а от Жени не отходи!

 К вечеру она сделалась беспокойной, стала метаться, а потом у неё начался жар. Диагноз был поставлен почти сразу – сыпной тиф. Всех тифозных немедленно отделяли и клали на другие подводы. Перед моей бабушкой встал выбор – следовать ли за матерью или остаться при дочери. Стиснув зубы, она попрощалась с моей прабабкой, лежавшей в беспамятстве, и с делала так, как та ей с утра велела – осталась с дочерью. А к вечеру и Жене стало плохо, поднялась температура, и вскоре она потеряла сознание. Очнулась только в госпитале, спустя несколько дней, и никак не могла понять, что произошло, и где её семья. Вскоре выяснила, что её бабушка умерла от тифа и похоронена где-то в братской могиле, а мать в соседней палате поправляется.

- Не плачь, деточка, не плачь, - успокаивала её медсестра, принесшая обе вести. – Погоди, всё образуется. Бог милостив – видишь, мать жива и скоро тоже встанет на ноги…

Тем временем, отец, находясь в эпицентре военных действий, думает о том, как он должен строить своё будущее, словно уверен, что выйдет целым и невредимым из пекла. Передалось ли ему это качество «видеть» по наследству от его бабушки или просто речь идёт о мужестве оставаться человеком в любых обстоятельствах? «Меня не оставляет вопрос о дальнейшей судьбе моей учёбы, т.е. о дальнейшей моей судьбе»,- пишет он через нкоторое время после бомбёжки. «Что-то нужно предпринять, но что – пока для меня неясно. Финал 1941 года.»  Как будто бы и не был он на грани жизни и смерти, как будто бы не рвались кругом снаряды, заволакивая будущее пылью неопределённости. Многие думали только о том, как бы выжить, он же никогда не снисходил до инстинкта.

Его планы всегда реализовывались, его мечты всегда сбывались, и его слова всегда находили своё подтверждение. Едва вынырнув из-под цепкой хватки смерти, он уже размышлял о будущем и о своём месте в нём. Отец никогда не любил мыслить от шага к шагу, ему нужно было видеть картину в целом, чтобы определить свои координаты и выбрать правильный курс. Наверное, поэтому мальчик-матрос и стал впоследствии капитаном.

На потоплении первого судна игры со смертью не кончились. Его отправляют на другой корабль, и в этот раз судно умышленно выставляют как приманку на внешний рейд. Оно играет роль пушечного мяса, и находитс

я под обстрелом денно и нощно. Только провидением можно объяснить то, что ни один снаряд не попадает в него в течение многодневного обстрела.

ИЗ ДНЕВНИКА 1942 ГОДА:

«Снова начались дни, которые я испытывал в ноябре в немного больших масштабах. Эта чёртова Керчь, наверное, никогда не изгладится из памяти. Нет дня, чтобы не было налётов. Ежедневно налетают по 4-5 раз в день группами от 4 до 12 самолётов. Уже скоро кончатся снаряды для наших пушек, хотя мы начали вести огонь экономно. В это время отпадает всякое желание работать. Уже дней десять как я не брился, не снимаю даже рабочей робы до самого сна. Вчера вечером был массовый налёт. Мы стояли (уже четвёртые сутки!) на внешнем рейде. Весь Керченский канал был освещён прожекторами и взрывами снарядов. В воздухе стоял сплошной вой от летящих снарядов, осколков, свистящих и рвущихся бомб. Мы были в центре этого содома. В ста – ста пятидесяти метрах упали и разорвались в воде три бомбы, которые легли параллельно правому борту. Они, вероятно, предназначались для нас.

Вчера на моих глазах сбили один самолёт. Лейтенант сказал, что в этот день сбили ещё одного «Фрица». Два лётчика спустились на парашютах. Сегодня наш «ишак» (так называют у нас И-16) сбил тоже одного двухмоторного бомбардировщика. Однако не смотря ни на что, ни на какие бомбардировки, я всё время вспоминаю о моей любимой, славной девчурке. Как хотелось бы мне снова её увидеть! Мы уже не виделись с ней целых двенадцать дней. Это, мне кажется, целая вечность. Даже во сне она мне часто снится. (Даже сейчас, несмотря на туман, прилетел «Фриц», и я вынужден был прекратить временно свою писанину.)»

Когда тебя отсекают от мира, и будущее в любой момент грозит разлететься вдребезки, первым естественным порывом будет найти, восстановить связь времён, дабы не быть растерзанным этим свихнувшимся временем. В своей маленькой каютке, между сушей и небом, слушая разбойничий свит смерти, отец возвращается мысленно в детство, потому что детство имеет могучие волшебные корни: выкорчевать такое древо жизни сложно даже и смерти. Возвращение в прошлое особенно характерно для минут, когда мост между настоящим и будущим шаток, и нужно закрепить свою связь с жизнью, прильнуть к ней и уткнуть в её тёплый живот воспоминаниями. Воспоминания – это мосты, связывающие быстротечное и непреходящее, смертное и вечное.

ИЗ ДНЕВНИКА 1942 ГОДА:

«Иногда вспоминаешь своё детство и школьные годы. Это было сравнительно недавно, но настоящее никак нельзя сравнить с прошлым. Я помню, как в нашем большом, залитым асфальтом, доме собирались мы тёплым летним вечером и болтали обо всём. Тут были и анекдоты, и Шерлок Холмс, и Нат Пинкертон с их ужасными и увлекательными путешествиями. Особенно в рассказах отличался Михаил Тернов, мой друг, с которым я дружил более семи лет. Он был высокого роста, немного сутулый и уже в очках от бесконечного чтения книг, которые он читал запоем. Интересно рассказывал анекдоты Володя Брейман, мой сосед, одноклассник, паренёк среднего роста, плечистый. Он очень увлекался рисованием, и все рисунки нашей стенгазеты были сделаны им. Вовка Коваленко был не прочь подшутить над девчатами, весёлый паренёк, любитель футбола тоже часто рассказывал, но рассказы его были из действительной жизни, и он им часто придавал юмористический оттенок. Два брата – Адольф и Эмиль – здорово отличались друг от друга. Эмиль был серьёзный, хороший паренёк, часто любил играть в шахматы, домино и волейбол, а Адольф – наоборот – замкнутый, хмурый, его во дворе почему-то недолюбливали.

Много было в нашем дворе ребят и девчат (двор имел двадцать четыре квартиры), но это были основные, костяк двора. Приятно иногда вспомнить, что было хорошего совсем недавно! Эти дни уже никогда не вернутся, и я не жалею об этом. Сейчас другие дни, и если мне удастся их пережить, то тогда будет много о чём вспомнить. Ну и всё пока. Уже поздно – часов десять – пора ложиться спать: завтра снова утром на работу».

Образами света и веры населял он свой шаткий мир, чтобы сделать его прочным и непроницаемым для катаклизмов. Это качество осталось неизменным. Сколько я его помню, от него всегда исходила жизнеутверждающая энергия. Выражение лица можно как-то подделать, но свет, который излучает душа, подделать нельзя.

Последняя запись в дневнике военных лет посвящена матери, дому, а также тем дням «тревог и волнений», о которых он писал в стихах, помещённых на обложке тетради.

«Дорогая мама! Образ твой всегда стоит у меня перед глазами. Как хочется увидеть тебя счастливой среди нашей семьи. Пароход уходит в рейс. Таможенный досмотр окончен. Формальности также. Я сижу за столом в небольшой, но уютной каютке. Вокруг полная тишина и тараканы ласково улыбаются на потолке. Сейчас вечер, поздний мартовский вечер 1944 г. (…) Что будет?

Сколько дум передумано, сколько мыслей прошло
Под унылое пение ветра, под волны монотонный напев…
Надо мной небо вечно туманное и седой океан подо мной.
О тебе лишь мои все мечтания, о любимой, желанной родной.

Не пройдёт наша молодость зрелая –
Прочь вы, чёрные думы-ужи.
И не плачь ты, пурга озверелая –
Слышишь?! В сердце огня не туши!

Знаю, всё преходяще – желания,
Радость дружбы, блаженство любви,
Тайны бывшие станут нетайными,
Страсти стихнут, угаснут мечты…

И быть может, под старость забвение
Будет в том, что порой вспомянёшь
Эти дни – дни тревог и волнений,
Дни, которых уже не вернёшь…»