ВАСИЛИЙ АКСЁНОВ: Я УЖЕ В ДЕТСТВЕ БЫЛ ЗАПАДНИКОМ

Ещё три го­да  на­зад, на за­ре "Кру­гозо­ра", за­мыш­ля­лось в чис­ле Гос­тей но­мера неп­ре­мен­но приг­ла­сить Ва­силия Пав­ло­вича Ак­сё­нова. Как ока­залось, не суж­де­но: за­меш­ка­лись, по­том - ин­сульт, про­изо­шед­ший с Ва­сили­ем Пав­ло­вичем, ког­да он был за ру­лём ав­то­моби­ля, ос­ложне­ние бо­лез­ни... В прош­лом ме­сяце его не ста­ло: ве­лико­го шес­ти­десят­ни­ка, куль­то­вого пи­сате­ля, пе­ром ко­торо­го соз­да­ны "Кол­ле­ги",  "Ос­тров Крым", три­логия "Мос­ков­ская са­га" и ещё два де­сят­ка ро­манов. Это он в 60-х го­дах пер­вый ввёл сло­во "джин­сы" в рус­ский язык и сде­лал их сво­ей "уни­фор­мой". Поз­же, на его юби­лее, го­вори­ли: "Из джин­со­вой кур­тки Ак­сё­нова, как из "Ши­нели" Го­голя, выш­ла вся сов­ре­мен­ная рус­ская ли­тера­тура".

Рос­сий­ский жур­на­лист, те­лере­жис­сёр, те­ле- и ра­ди­ове­дущий Сер­гей Ми­ров лю­без­но пре­дос­та­вил рас­шифров­ку элек­трон­ной за­писи сво­ей дав­ней бе­седы с Ва­сили­ем Пав­ло­вичем Ак­сё­новым. Пуб­ли­куя этот ма­тери­ал, "Кру­гозор" от­да­ёт дол­жное па­мяти ве­лико­го пи­сате­ля - од­но­го из тех, ко­го на­зыва­ют со­вестью эпо­хи.

Ин­тервью, взя­тое в сен­тябре 2007 го­да

Это ин­тервью не пуб­ли­кова­лось ниг­де. Я сде­лал его на ка­меру пе­ред пер­вым "Ак­сё­нов-фес­том", а по­том мы ре­шили всё пе­рес­нять с учё­том уже про­шед­ше­го со­бытия. Очень мно­гое из ска­зан­но­го здесь не пов­то­рялось ни­ког­да. Я не ре­дак­ти­ровал и поч­ти не пра­вил этот текст. По­лучи­лось сум­бурно, но весь­ма яр­ко.

- Ва­силий Пав­ло­вич, что для вас Ка­зань - го­род рож­де­ния или неч­то боль­шее?

- В этом воп­ро­се кро­ет­ся весь­ма серь­ёз­ная ошиб­ка. Ме­ня в пять лет увез­ли от­ту­да. Мне ещё не бы­ло пя­ти лет, при­еха­ли из НКВД и увез­ли. Это бы­ло как арест. И они, ве­ро­ят­но, увез­ли бы ме­ня нав­сегда из Ка­зани. И я по­пал в центр та­кой,  кол­лектор для де­тей вра­гов на­рода. А от­ту­да рас­пре­деля­лись де­ти по спец­детдо­мам. Ме­ня от­пра­вили в Кос­тро­му, где я был со­вер­шенно оди­нок, нас­коль­ко я пом­ню, это бы­ло что-то ужас­ное. Ни­каких из­де­ватель­ств не бы­ло, собс­твен­но го­воря, был прос­то пол­ный, чу­довищ­ный от­рыв от преж­ней жиз­ни. Это был, ко­неч­но, ко­лос­саль­ный стресс.

И вдруг там по­явил­ся, как по­каза­лось, мой па­па. Это был его брат на са­мом де­ле, род­ной брат, млад­ший. Я к не­му бро­сил­ся, кри­ча: "Па­па, па­па!.." Он до­бил­ся раз­ре­шения взять ре­бе­ён­ка. И вот тог­да он ме­ня при­вёз в Ка­зань, от­дал сес­тре, тё­те Ксе­нии, и там боль­шая та­кая семья Ко­тель­ни­ковых-Ак­сё­новых бы­ла, уже бы­ли ма­лень­кие де­ти, и тёт­ка, тё­тя Ксе­ния, ба­ба Ду­ня - вот та­кие все чу­дес­ные, чем мо­жет гор­дить­ся Рос­сия. Мне так там нра­вилось.

 А в это вре­мя из ев­рей­ской час­ти мо­ей семьи де­душ­ку и ба­буш­ку пы­тали ка­гэбис­ты на Чёр­ном озе­ре. И де­да за­били там во­об­ще. У не­го от­кры­лась ча­хот­ка, он умер, А ба­буш­ку Ре­бек­ку - её при­вез­ли, в ка­кую-то швыр­ну­ли ком­на­ту. Не в ту, из ко­торой за­бира­ли, в дру­гую ка­кую-то ком­на­ту, она на­зыва­лась "По­пова го­ра", я это пом­ню до сих пор. И я си­дел там. И ме­ня от­да­ли - те­тя Ксе­ния по прось­бе ба­буш­ки Ре­бек­ки от­да­ла ме­ня им. А са­ма эта Ре­бек­ка ни­чего не мог­ла де­лать, она бы­ла в пол­ной прос­тра­ции, си­дела не­под­вижно вот так, ни­чего не де­лала… Те­тя Ксе­ния хо­дила ей по­мога­ла, мы­ла по­лы там, го­тови­ла ка­кую-то еду. А я кри­чал, что хо­чу до­мой, на Кар­ла Мар­кса… А ба­буш­ку Ре­бек­ку на­зывал "бя­ка". Та­кие ве­щи.

И, на­конец, она от­да­ла ме­ня ту­да, до­мой, на Кар­ла Мар­кса, я в этой боль­шой семье ока­зал­ся, и в ог­ромном та­ком дво­ре, где про­ход­ные дво­ры ка­зан­ские, и там ту­чи де­тей все­воз­можных. Они там все бе­гали, иг­ра­ли в раз­ные иг­ры, и я то­же, кро­шеч­ный та­кой, стал иг­рать, и, в об­щем, я при­жил­ся там, и жил до 16 лет. Учил­ся в шко­ле. Кста­ти, луч­шая шко­ла го­рода, 19-я.

И по­том ма­ма в это вре­мя выш­ла из ла­геря в 47 го­ду, в Ма­гада­не. Она про­бив­ная очень бы­ла. Она про­билась с по­мощью та­ких сер­до­боль­ных че­кист­ских жен… Её муж, мой от­чим, был врач, он их ле­чил, и она че­рез этих жен­щин до­билась раз­ре­шения на мой при­езд. А ту­да нель­зя бы­ло прос­то так при­ехать. И вот я при­ехал к ма­ме, мы там ста­ли с ней жить, и я за­кон­чил шко­лу. А по­том опять по­ехал в Ка­зань, пос­ту­пил в ме­дин­сти­тут.

- Где вы на­чали пи­сать, как пер­вый раз поп­ро­бова­ли свое пе­ро?

- Как ни стран­но, я на­чал пи­сать, ког­да мне ещё бы­ло 11 или 12 лет. Я про­читал очень мно­го ба­таль­ных сцен из "Вой­ны и ми­ра", они ме­ня по­ража­ли. А тут ещё на­чалась вой­на, и тут ещё вся­кие "Ле­та­ющие кре­пос­ти" там, "Юн­керсы", кон­вой, се­вер­ный кон­вой, иду­щий в Со­вет­ский Со­юз...

- То есть, Пи­куль у вас по­том всё сли­зал?

- Пи­куль, оче­вид­но, был та­кого же про­ис­хожде­ния, как и я. И ког­да я здесь не­дав­но уви­дел этот фильм - "PQ 17" - я был пот­ря­сён! Был прос­то пот­ря­сён. Мне в го­лову не при­ходи­ло, что кто-то ещё на эту те­му ду­ма­ет. Мне бы­ло тог­да 12 лет, и я стал пи­сать длин­ней­шие ка­кие-то бал­ла­ды о вой­не, о том, как вот эти кон­вои шли, как ка­кие-то под­водные лод­ки не­веро­ят­ные под­ни­мались, ка­кие-то са­молё­ты...
 
- То есть, по­луча­ет­ся, что ос­но­ва ва­шей люб­ви к Аме­рике сло­жилась тог­да?

- Я был за­пад­ни­ком уже тог­да. Во­об­ще, Ка­зань бы­ла на­бита бит­ком ка­кими-то раз­ны­ми людь­ми. Она до вой­ны бы­ла та­кой про­вин­ци­аль­ной сто­лицей. Во вре­мя эва­ку­ации она уве­личи­лась в 10 раз по на­селе­нию, в ней ста­ло 2 млн. 500 тыс. лю­дей. В ней фор­ми­рова­лись ка­кие-то под­разде­ления ар­мии Ан­дерса, ко­торые уш­ли по­том в Иран. В ней бы­ли фран­цу­зы, и я сам за ни­ми шёл нес­коль­ко ча­сов под­ряд, они гу­ляли, а я за ни­ми шёл. Ка­кие-то аме­рикан­цы ле­тели с вос­то­ка, "Дуг­ла­сы" Ка­зань вдруг ста­ла ави­аци­он­ным цен­тром стра­ны, ту­да пе­ревез­ли эва­ку­иро­ван­ные за­воды с за­пада, и там ста­ла раз­ви­вать­ся ави­аци­он­ная про­мыш­ленность. А мне уже бы­ло 12 лет. Я уже что-то со­об­ра­жал та­кое.

- А ког­да там по­явил­ся джаз Лундстре­ма?

- Они по­яви­лись без ме­ня. Я был в Ма­гада­не в это вре­мя. И ког­да я вер­нулся, все на­ши ре­бята бы­ли в пол­ном обал­де­нии. "Ты слы­шал про джаз Лундстре­ма?" Я ни­чего не слы­шал. А в Ма­гада­не бы­ло что-то вро­де Лундстре­ма, та­кой же биг-бенд, он иг­рал в эс­трад­ном те­ат­ре Маг­лаг. Те­атр так на­зывал­ся, "Ма­гадан­ский ла­герь". И у них был биг-бенд из зак­лю­чён­ных, кор­де­балет из зак­лю­чён­ных. Они ста­вили опе­рет­ту "11 не­из­вес­тных". Про ви­зит "Ди­намо" в Ан­глию, их во­дили с ружь­ями на ре­пети­цию! В об­щем, мы все вре­мя хо­дили в этот Дом куль­ту­ры, смот­ре­ли, слу­шали джаз. По­том джаз шёл по эфи­ру, бы­ло мно­го при­ём­ни­ков, мы ло­вили всё это. И как-то до Ма­гада­на не дош­ло, что это на­до зап­ре­щать. И до Ка­зани, кста­ти, не дош­ло, что это на­до зап­ре­щать. И там уже к кон­цу жиз­ни Ста­лина - в 51-52-м го­ду - воз­ни­кали "ма­лые шан­хай­ские кол­лекти­вы" из под­ра­жате­лей-сту­ден­тов.

- Ва­ша ма­туш­ка Ев­ге­ния Гин­збург в 30-х го­дах ра­бота­ла в ка­зан­ской га­зете за­веду­ющей от­де­лом ли­тера­туры и ис­кусс­тва. Упо­мина­ла ли она об арес­те, о Троц­ком?

- Она упо­мина­ла уже, ког­да я был взрос­лым. Ни­чего осо­бен­но­го. Но, в об­щем, она го­вори­ла, что ни­какой троц­кист­ской груп­пы там не бы­ло. Но де­ло в том, что ма­ма са­ма-то, во­об­ще, бы­ла в троц­кист­ской груп­пе, и она бо­ялась, что ей при­па­яют имен­но это. В 20-ка­ком-то го­ду её эта под­поль­ная груп­па пос­ла­ла в Харь­ков, в харь­ков­ский уни­вер­си­тет, и она там рас­простра­няла лис­товки. И про это ей ни­чего не ска­зали, а при­дума­на бы­ла ис­то­рия иди­от­ская, что в из­да­тель­стве бы­ла троц­кист­ская груп­па… И по это­му по­воду вы­зыва­ли ав­то­ров у нас, в том чис­ле бы­ла та­кая сви­детель­ни­ца - Коз­ло­ва, или По­пова. В об­щем, луч­шая под­ру­га ока­залась сви­детель­ни­цей. Дь­яко­нов, по­том он стал ди­рек­то­ром кра­евед­ческо­го му­зея, это был её луч­ший друг. Но то­же был выз­ван на оч­ную став­ку, и яв­но был уже под­го­тов­лен, пла­кал уже этот че­ловек. Боль­ше все­го она го­вори­ла о про­фес­со­ре Эй­ле­ре, нас­то­ящем чле­не оп­по­зиции, ко­торый был сос­лан в Ка­зань. Они ста­ли друзь­ями, и он сот­рудни­чал в га­зете - ка­кие-то за­мет­ки пи­сал - че­пуха, но так или ина­че она о нём го­вори­ла, а он был блес­тя­щий эру­дит, и ин­теллек­ту­ал, нас­то­ящий ев­ро­пей­ский ле­вый ин­теллек­ту­ал.
 
- А бы­ли у вас слу­чаи пре­датель­ства быв­ших дру­зей?

- Вы зна­ете, вот во вре­мя пе­рес­трой­ки мне раз­ре­шили в ар­хив Та­тарии прий­ти вмес­те с те­леви­зи­он­ной груп­пой, две те­леви­зи­он­ные груп­пы сни­мали. И при­нес­ли де­ло ма­мы - в па­лец тол­щи­ной, по­чищен­ное, ко­неч­но. Не­веро­ят­но прос­то, там не бы­ло ни од­ной оч­ной став­ки… Но там я вдруг вы­тащил ма­лень­кое пись­мо - ко­пию пись­ма из Ка­зани в Ма­гадан. И ка­зан­ские гэ­бис­ты про­сили ма­гадан­ских прис­лать ко­пию де­ла Гин­збург в свя­зи с на­чалом раз­ра­бот­ки её сы­на - сту­ден­та ме­дин­сти­тута Ак­сё­нова Ва­силия. И вот тог­да они на­чали ме­ня уже го­товить к ла­герю. По­тому что бы­ло та­кое пос­та­нов­ле­ние нег­ласное, что де­ти та­ких круп­ных вра­гов на­рода дол­жны пос­ле двад­ца­ти лет от­прав­лять­ся в ГУ­ЛАГ. По­том вы­яс­ни­лось, что кое-ко­го из мо­их дру­зей вы­зыва­ли, силь­но жа­ли, ник­то, вро­де, не по­шёл на до­нос, ник­то не по­шёл…

- Ког­да Хру­щёв на вас кри­чал: "Вы нам мсти­те за от­ца!" - в чём он уви­дел этот факт?

- Ни­какой жаж­ды мще­ния не бы­ло. От­вра­щение - бы­ло, а не­навис­ти во­об­ще не бы­ло. А Хру­щёву тог­да да­ли лож­ную ори­ен­ти­ров­ку. Ему ска­зали: отец Ак­сё­нова расс­тре­лян. Дей­стви­тель­но, от­ца при­суди­ли к расс­тре­лу без пра­ва пе­рес­мотра. Это в га­зетах. Но он был единс­твен­ный из круп­ных та­тар­ских ли­деров че­ловек, ко­торо­го су­дили от­кры­тым су­дом. Прос­то от­кры­тый суд, с пуб­ли­кой да­же. У не­го был ад­во­кат, и вс это в от­кры­тую так бы­ло, и вот расс­трел… И, оче­вид­но, в ЦК по­пал тот до­кумент, что он был осуж­дён без пра­ва пе­рес­мотра, и что он расс­тре­лян. Вот эту ин­форма­цию да­ли Хру­щёву пе­ред встре­чей пар­тии и пра­витель­ства с пи­сате­лями. По­это­му он и кри­чать на­чал на ме­ня: мсти­те за смерть ва­шего от­ца. Я ска­зал: "Ни­кита Сер­ге­евич, он жив!" Тот как-то зад­ро­жал весь во­об­ще, ку­куруз­ник. И обер­нулся к Иль­ичё­ву, ко­торый всё это про­водил. Иль­ичёв что-то на­чал шеп­тать, шеп­тать... И тог­да он ска­зал мне по-иди­от­ски, у не­го же речь бы­ла ужас­ная, пох­ле­ще, чем у Вик­то­ра Сте­пано­вича (Чер­но­мыр­ди­на - РЕД.) Он ска­зал: "Так что вы плю­ёте в ко­тел из ко­торо­го пь­ёте!!"
 
Мой отец был пред­се­датель гор­со­вета, то есть, мэр. Его арес­то­вали за вре­дитель­ство, за бу­харин­ские от­кло­нения, сме­шан­ные с троц­кист­ски­ми от­кло­нени­ями, бред, прав­да? И вот за это он по­лучил расс­трел. Но, пос­коль­ку у не­го был нас­то­ящий ад­во­кат, его спас­ли!

- Ва­силий Пав­ло­вич, а что в ва­ших про­из­ве­дени­ях то­го вре­мени уви­дели ан­ти­совет­ское?

- А всё ан­ти­совет­ское. Ма­ло люб­ви к Со­вет­ско­му Со­юзу, ма­ло люб­ви к пар­тии род­ной, во­об­ще - ноль люб­ви, од­ни нас­мешки... А что там мож­но бы­ло уви­деть? Ни­чего там нель­зя бы­ло уви­деть. Тут бы­ли та­кие то­вари­щи, ко­торые всё вре­мя в пар­тию да­вали знать, что Ак­сё­нов - враг. Гри­бачёв, нап­ри­мер. Он да­же выс­ка­зал­ся, ког­да уже нас выс­ла­ли: "Вот мы пре­дуп­режда­ли, а нам не ве­рили. А это нас­то­ящий враг! Хит­рый, силь­ный, опас­ный враг", - как про ме­ня го­вори­ли че­кис­ты.

- Как вы ду­ма­ете, по­чему эпо­ха от­те­пели сме­нилась зас­то­ем? Есть ли па­рал­лель с тем, что про­ис­хо­дит сей­час?

- Я не знаю, это во­об­ще вос­торг ка­кой-то был, тог­да, во вре­мя от­те­пели. Я тог­да про­сыпал­ся каж­дое ут­ро с чувс­твом вос­торга. Что всё ме­ня­ет­ся, всё по­рази­тель­ным об­ра­зом ме­ня­ет­ся... Из­ме­нения бы­ли ка­кими-то го­ловок­ру­житель­ны­ми! Вдруг от­кры­вал га­зету - и ви­дел рек­ла­мы, объ­яв­ле­ния о гас­тро­лях за­пад­ных ар­тистов, ба­лета на ль­ду, опе­ры Гер­шви­на...

- А по­чему все кон­чи­лось?

- А с ка­кой ста­ти нам дол­жны бы­ли от­да­вать всё? Мы-то ду­мали, что они нам всё от­да­ют. Ка­залось, всё, уже преж­де опош­ленное и смя­тое, те­перь бу­дет улуч­шать­ся, те­перь бу­дет сво­бода приб­ли­жать­ся, вот бу­дет - и всё та­кое… На са­мом де­ле ни­чего это­го они и не со­бира­лись де­лать.

- Ва­силий Пав­ло­вич, "Воль­те­рян­цы и воль­терь­ян­ки" не­дав­но по­лучи­ли пре­мию Бу­кера, а ка­кие наг­ра­ды вам до­роги? Ка­кой наг­ра­дой бы вы са­ми хо­тели се­бя наг­ра­дить?

- Я бы да­же ска­зал, что Бу­кер - не толь­ко пер­вая оте­чес­твен­ная наг­ра­да, но и во­об­ще единс­твен­ная наг­ра­да. Я не по­лучал ни­каких наг­рад в Аме­рике, ведь там в эмиг­ра­ции во­об­ще ник­то не по­лучал ни­каких наг­рад… Брод­ский по­лучил, но он там ра­ботал на эту те­му ос­но­ватель­но. А Алек­сандр Иса­евич - по по­лити­чес­ким де­лам. Брод­ский не был за­дей­ство­ван в по­лити­ке. А Алек­сандр Иса­евич за­меча­тель­ный пи­сатель, и, в об­щем, по зас­лу­гам он по­лучил. И мы дол­жны гор­дить­ся та­ким пи­сате­лем. Но, в прин­ци­пе, в об­щем-то это очень силь­но бы­ло мо­тиви­рова­но по­лити­чес­кой борь­бой то­го вре­мени.

- Ка­кую свою кни­гу Вы счи­та­ете луч­шей?

- "Воль­те­рян­цы и воль­терь­ян­ки" - это да­леко не худ­шая кни­га. Это од­на из са­мых луч­ших книг мо­их. Глав­ным об­ра­зом по­тому, что мне уда­лось соз­дать но­вый язык там, в этой кни­ге. Я ни­ког­да не мог пред­ста­вить се­бе, что я это смо­гу. И в от­ча­янии ка­ком-то я хо­тел бро­сить всё это де­ло, и вдруг всё это у ме­ня вдруг по­тек­ло за­меча­тель­но и воз­ник драйв! Я три го­да го­товил­ся к этой ве­щи, и пол­то­ра го­да пи­сал. Вот так пош­ло всё здо­рово, с нас­лажде­ни­ем. И я это нас­лажде­ние до сих пор пом­ню. Я пом­ню за­меча­тель­ное нас­лажде­ние "Мос­ква ква-ква", это для ме­ня прос­то вос­торг ка­кой-то. И пос­леднюю вот не­дав­нюю кни­гу "Ред­кие зем­ли" то­же це­ню очень.

- А от "Ожо­га" Вы прос­то очень ус­та­ли?

- Ну не то, что ус­тал. Это очень силь­ная вещь, на мой взгляд, "Ожог" во­об­ще дол­гое вре­мя я счи­тал сво­им ше­дев­ром, и сей­час счи­таю ше­дев­ром. То есть, я бы хо­тел ска­зать, что у ме­ня на­чал­ся вто­рой пе­ри­од, а мо­жет и тре­тий - на­ибо­лее пло­дот­ворно­го та­кого ро­мано­сочи­нитель­ства. И вот эти кни­ги, от­но­сящи­еся к это­му пе­ри­оду - пе­ри­оду эмиг­ра­ции, вы­сыл­ки из род­ной стра­ны. Мой этот твор­ческий пе­ри­од оп­ро­вер­га­ет на­вязы­ва­емую мысль, что рус­ский пи­сатель не мо­жет пи­сать за пре­дела­ми ро­дины. Мо­жет! Мо­жет пи­сать и за пре­дела­ми ро­дины.

- Для се­бя я от­крыл вас в "По­ис­ках жан­ра". А не бы­ло ли соб­лазна сде­лать "По­ис­ки жан­ра" частью "Ожо­га"?

- Нет, нет, хо­тя это бы­ли под­хо­ды к "Ожо­гу", это вы пра­вы, это был под­ход к "Ожо­гу". Но это, в об­щем-то, всё-та­ки, дру­гая ис­то­рия.

- В на­шем по­коле­нии лю­бить Ва­лен­ти­на Ка­та­ева бы­ло не­мод­но. Кто наз­вал его стиль "мо­виз­мом"?

- Он сам. Он сам наз­вал. Он знал фран­цуз­ский. И знал, что та­кое "мо­ве". И он тог­да под­ру­жил­ся с на­ми, с его мо­лоды­ми пи­сате­лями. Мы все из "Юнос­ти" воз­никли, и он нас от­кры­вал, да. И в кон­це 60-х мы ста­ли к не­му ез­дить с Гла­дили­ным. С дру­гими ав­то­рами "Юнос­ти", и Воз­не­сен­ский. И он очень нас­лаждал­ся об­щес­твом мо­лодых пи­сате­лей.

- Вы его счи­та­ете сво­им учи­телем?

- Ко­неч­но. Он за­меча­тель­ный пи­сатель, за­меча­тель­ный. Хо­тя ци­нич­ный до пре­дела че­ловек. Мы уже это­го не до­пус­ка­ли для се­бя. Хо­тя про не­го го­вори­ли: ну, там, ста­рик мо­жет се­бе это поз­во­лить.

- Вот "Ос­тров Крым". Ваш ге­рой го­ворил: "Все сту­качи!" Так все сту­качи или нет?

- Каж­дый пя­тый. Го­ворят, что это точ­ная циф­ра: каж­дый пя­тый. Они го­вори­ли, что хо­тели пе­ревес­ти всё это на дру­гую гра­даци­юяя­яяяя: каж­дый тре­тий. Но они не до­бились это­го. Они и сей­час го­ворят: "Вот вам ре­зуль­тат - пе­рес­трой­ка, пол­ный раз­драй та­кой… Мы же го­вори­ли, что на­до пе­рехо­дить, то­вари­щи, к "каж­дый тре­тий", тог­да бы­ло бы все нор­маль­но!"

- А вот ва­ша фра­за: "На­ших маль­чи­ков нель­зя ни­куда пус­кать, ни в джаз, ни в ли­тера­туру, они вез­де нач­нут хар­кать пе­чён­кой и хри­петь об­рывка­ми лёг­ких!" Что, до сих пор?

- Я ду­маю, что от­части ус­по­ко­ились. Хо­тя, в об­щем-то, все ещё жи­вы лю­ди, ко­торые аб­со­лют­но уве­рены, что рус­ские вот та­кие вот: то ли свиньи, то ли ма­зохис­ты, то ли са­дис­ты. Я вче­ра смот­рел фильм "Две­над­цать" Ни­киты… Вот на­чало бы­ло очень зав­ле­катель­ное, и ка­залось, что как буд­то бы вхо­дит в ту то­наль­ность, ко­торая дол­жна быть в этом филь­ме. Я-то пом­ню ещё "Две­над­цать рас­сержен­ных муж­чин" Лю­мет­та, я не мог во­об­ще отор­вать­ся от это­го, Лан­кастер и всё та­кое… А тут на­чалось та­кое, что нуж­но обя­затель­но до­казать: мы за­были, что мы-то рус­ские. Вот та­кие ха­мы, та­кие га­ды, та­кие ду­раки, что ни­чего не мо­жем де­лать.. И по­том каж­до­му из этих ре­бят да­ют воз­можность выс­ка­зать­ся…

- А как вы от­ка­зыва­лись от все­го, и по­том сог­ла­сились на та­кой праз­дник боль­шой: Ак­сё­нов-фест в Ка­зани. Что ждать зри­телям, что они уви­дят?

- А как я мог от­ка­зать­ся от та­кого? Ведь это моя ро­дина. Это всё очень близ­ко к мо­ей су­ти во­об­ще - Ка­зань, детс­тво. И вдруг по­яв­ля­ет­ся Ан­дрей Ма­каре­вич, мой мо­лодой друг. Ну, уже не мо­лодой, во­об­ще-то - так, меж­ду на­ми, за­меча­тель­ный па­рень, чуд­ный му­зыкант... и все вос­по­мина­ния о джа­зе... Я не мог, хо­тя я не очень хо­рошо се­бя чувс­твую, я не мог от­ка­зать­ся. И на­де­юсь, что всё прой­дёт там бо­лее-ме­нее. Во­об­ще, ин­те­рес­ное зда­ние са­мо это­го Опер­но­го те­ат­ра, я его так и не уви­дел. Оно при мне не бы­ло дос­тро­ено. Хо­тя его на­чали стро­ить в ка­ком-то го­ду, и по­том ког­да от­ца выг­на­ли из гор­со­вета и бро­сили на те­атр, он стро­ил этот те­атр, не дос­тро­ил, на­чалась вой­на, во вре­мя вой­ны не стро­или. По­том приш­ли це­лые ко­лон­ны не­мец­ких плен­ных, на­чали стро­ить. Не дос­тро­или - их ра­зог­на­ли. Те­атр все сто­ял, мы кон­ча­ли ин­сти­тут, учи­лись, курс за кур­сом про­ходил. Те­атр все сто­ял, моя те­тя Ксе­ния от­да­ла пол­бу­хан­ки од­но­му нем­цу. Тот раз­ры­дал­ся, плен­ный, и стал ей пу­гови­цу да­вать мед­ную свою, от ши­нели. А тёт­ки вок­руг её чуть не рас­терза­ли: как ты сме­ешь! Этим га­дам! Да­вать хлеб! А он всё сто­ял, сто­ял, этот те­атр. По­том я уже пе­ре­ехал в Ле­нин­град, и вот где-то там в это вре­мя он дос­тро­ил­ся. Я там не был…

- Иде­алис­том сей­час труд­но быть? Нет ве­ры в бу­дущее для че­лове­ка, ко­торый хо­чет сде­лать мно­го ми­ру доб­ра?

- Ну да. Я дол­жен ска­зать, что у ме­ня бы­ла та­кая ис­то­рия к кон­цу мо­ей аме­рикан­ской де­ятель­нос­ти: я вдруг по­думал, что мы на­ходим­ся на за­кате ро­мана как жан­ра, и что ро­ман во­об­ще ва­лит­ся вниз - во всём ми­ре, вклю­чая и Рос­сию. Я стал эту те­му раз­ви­вать, выс­ту­пал в аме­рикан­ских уни­вер­си­тетах. Я пом­ню очень хо­рошо, уни­вер­си­тет в Май­ами, это не Юж­ный Май­ами, а это Огайо - ог­ромный уни­вер­си­тет, и я там на эту те­му про­чёл лек­цию, и все ста­ли ру­гать­ся со мной, по­том друг с дру­гом, кри­чали, ора­ли. Так что, боль­ше не за­нимать­ся на­писа­ни­ем ро­манов во­об­ще?! И я скло­нял­ся к то­му, что на­до под­во­дить чер­ту, и то, что я на­писал - это ог­ромный ро­ман "Ке­саре­во све­чение", при по­мощи ко­торо­го я хо­тел ска­зать: "до сви­дания, 20-й век и жанр ро­мана…" И вдруг ме­ня по­вело как раз вот на ро­маны, и я стал пи­сать один за дру­гим, и вдруг ока­залась та­кая вот ув­ле­чён­ность, и ра­бота - опять нас­лажде­ние жан­ром. И в кон­це кон­цов я по­думал, что это моё лич­ное де­ло. Я не со­бира­юсь на этом де­лать ни­каких де­нег. Ес­ли бу­дут, при­дут день­ги - о-кей. я не воз­ра­жаю, ус­пех то­же не на­до от не­го от­ка­зывать­ся. Но, в то же вре­мя, ты не дол­жен прес­ле­довать ус­пех, пусть ус­пех прес­ле­ду­ет те­бя - вот та­кая бы­ла точ­ка зре­ния. И, в об­щем, этот воп­рос для ме­ня ос­тался от­кры­тым.

- И пос­ледний воп­рос: уже 25 лет му­ча­юсь, не мо­гу рас­шифро­вать, что та­кое - "УП­ВДО­СИВА­ДО и ЧИС" в Ва­шем "ОЖО­ГЕ"?

- "УП­ВДО­СИВА­ДО и ЧИС"? Это... это... ой, вы зна­ете, я за­был!

В тот ян­вар­ский день 2008 го­да, ког­да с Ва­сили­ем Пав­ло­вичем слу­чилось нес­частье (Ак­сё­нов был гос­пи­тали­зиро­ван из-за ин­суль­та, про­изо­шед­ше­го, ког­да тот на­ходил­ся за ру­лём ав­то­моби­ля - РЕД.), я опять был в Ка­зани. Сра­зу же по­шёл в храм и дол­го мо­лил­ся Ка­зан­ской Божь­ей Ма­тери.

Мо­лил о Чу­де.

На­вер­ное, оно про­изош­ло, но ка­кое-то дру­гое.