МУЗА

Киевский вокзал встретил нудной, холодной моросью, и Вике показалось, что за двадцать часов её путешествия кто-то вырвал из календаря летние страницы, а на этой вымарал все краски, кроме серой. Дома был сезон клубники, на базаре продавали черешню - вёдрами, как принято на юге. Дозревала вишня. На подоконниках остывали прикрытые бумажками первые в сезоне баночки ароматного варенья. Дольки лимона, в стеклянных блюдцах ждали своей очереди быть брошенными в почти доваренный компот. И солнце ежеутренне выплывало из-за крыш новых многоэтажек, лишь изредка уступая место ватным, скользящим облакам, чтобы потом мгновенно высушить следы нечаянного летнего дождя.

А здесь - мокрый асфальт, серые плащи, серые здания, уходящие в стальное, запачканное тучами небо, и медленно проплывающий мимо троллейбусных окон муравейник московских улиц, к шуму и сутолоке которых Вике не пришлось привыкать. Она сразу почувствовала себя так, будто всегда ныряла и растворялась в толпах вечно спешащих людей. Её не раздражали потоки машин и толкотня в метро. Ей почти не приходилось спрашивать как куда пройти, потому что улицы и переулки каким-то необъяснимым образом сами выводили её именно туда, куда ей было надо. И ей нравилось, выбрав какую-нибудь неприметную улочку, следовать её изгибам, стараясь угадать, что откроется за следующим поворотом. В первый же вечер она попала в Большой на лишний билетик, и это тоже показалось ей добрым знаком. А наутро распогодилось, и сейчас о недавнем дожде напоминал только свежий запах вымытой июньской листвы.

Вика шла по пустынным в этот полуденный час, аллеям парка Горького. Она старалась не думать о конкурсе в институт, о результате первого, только что сданного вступительного экзамена. Внезапно к ней подбежал мальчик лет пяти, смуглый, черноглазый и черноволосый, в шароварах и короткой курточке с криво застёгнутыми пуговицами.

- Тётя, - заканючил он, ухватив её за рукав платья, - ты такая красивая. Дай рубль. И будет тебе удача.

- Удача - это именно то, что мне нужнее всего, - подумала Вика, расстёгивая сумку. Она вложила купюру в грязную ладошку, выпрямилась и вздрогнула от неожиданности, обнаружив позади себя группу цыганок. Мальчик исчез так же неожиданно, как появился, а они, беззвучно, как тени, окружили Вику. Их вид хоть и не вызывал страха, но был ей неприятен. Неопрятные яркие блузы, заправленные в длинные юбки, а поверх - нелепые кримпленовые, у иных - грубо вязаные кофты. Маслянистые волосы. И глаза. Взгляд - вязкий, как мазут. Одна из них - в красной капроновой с блёстками косынке, подошла вплотную и зашептала на ухо - так, что круг золотой серьги коснулся викиного лица.

- Ты ведь расстроена, боишься чего-то. Вижу, хорошая ты девушка, добрая, вот сыночку рубль подарила. Но проблемы у тебя. Ты кошелёк-то не прячь. Денег дашь - глядишь, и уйдут твои заботы. Вот пятёрочку эту не пожалей. Не последняя ведь.

- С какой радости буду я вам деньги давать? Нашли дуру, - сказала Вика, стараясь не отводить взгляд от лица цыганки. И зачем-то протянула ей пять рублей.

Остальные женщины что-то непрерывно бормотали, и было непонятно, то ли они переговаривались, то ли нарочно создавали этот гул, от которого хотелось бежать. Вика попыталась оттолкнуть ту, в массивных серьгах. Цыганка не противилась, но Вика почему-то не могла сдвинуться с места. От ощущения собственного бессилия, ей стало страшно до тошноты.

- А вон у тебя десяточка рваная. Зачем тебе такая? Ты ведь не хочешь рваную жизнь? - бумажка растворилась в ладони, прижатая пальцами с обломанными, ярко-красными ногтями.

Гул не прекращался. Цыганки плотно обступили Вику, и ей показалось, что запах их дешёвых духов начал впитываться в её собственную одежду.

- А, не видать ей счастья всё равно. Не от сердца деньги отдаёт, - дыхнула  в лицо сигаретной вонью пожилая цыганка с волосами, заплетёнными в две жидкие, длинные косицы, и выхватила из кошелька двадцать пять рублей.

- Отдайте, у меня же ничего не осталось, - пробормотала Вика.

- А на те рублик сдачи, - весело рассмеялась та, в серьгах. Потом порылась в декольте цветастой кофты, вытащила рублёвую бумажку и, смачно плюнув на неё, припечатала к пустому кошельку.

Вику стошнило  на её чёрную, в воланах юбку. Цыганка грязно выругалась и, глядя Вике в глаза, прошипела, брызгая слюной: " ПрОклятая будешь пять лет, и каждый день рождения будешь меня вспоминать. А расскажешь или пожалуешься кому, тебя перекосит навсегда. Уродкой станешь."

- Так, разошлись гражданочки. Ишь, опять стаей налетели, - послышался мужской голос, -  и Вика увидела милиционера, пробирающегося к ней сквозь кольцо нехотя расходящихся цыганок.

- Тебе что, мало дают, Степан? - поинтересовалась молодая, поправляя капроновую косынку. Чё-то ты прыти много показываешь.

Она прошла мимо, вызывающе покачивая бёдрами.

- Иди, иди, шалава, - неуверенно проворчал милиционер ей вслед.

- Мои деньги, - сказала Вика, морщась от внезапной головной боли, - они взяли все мои деньги.

- Ну так, на то они и цыгане. Сама виновата. Небось шла ворон считала. Документы-то целы?

- В общежитии оставила.

- Ну вот, хоть в этом тебе повезло. И серёжки на тебе, и часики. Ты ещё хорошо отделалась, - заключил он, и, погрозив цыганкам вслед, пошёл в противоположную сторону.

Стараясь не прикасаться к заплёванной рублёвой бумажке, Вика бросила кошелёк в бетонную урну и вытерла руки влажной травой. В кармане платья оставалась мелочь на метро, а в общежитии, в паспорте, лежал обратный билет и двадцать пять рублей, которые надо было каким-то образом растянуть на две недели вступительных экзаменов.