«ДЕНЬ БЫЛ СУББОТНИЙ: ИОАН БОГОСЛОВ...»

Ма­рина Ка­цева
Бос­тон

Сен­тябрь — са­мый на­сыщен­ный важ­ны­ми со­быти­ями ме­сяц в би­ог­ра­фии Ма­рины Цве­та­евой. В сен­тябре ро­дилась её единс­твен­ная сес­тра-«по­луб­лизнец» Ася. В сен­тябре Цве­та­ева выш­ла за­муж за Сер­гея Эф­ро­на. В сен­тябре ро­дилась Аля, её «пер­ве­нец кру­толо­бый», са­мая зна­мени­тая дочь в ис­то­рии ми­ровой ли­тера­туры. На­конец, на сен­тябрь приш­лось и рож­де­ние са­мой Ма­рины. Она ро­дилась 26 сен­тября (по ста­рому сти­лю) 1892 го­да, и хо­тя но­вый ка­лен­дарь во­шёл в оби­ход за­дол­го до её ги­бели, день сво­его рож­де­ния она не­из­менно от­ме­чала по ста­рому сти­лю. Ви­димо, ста­рый ка­лен­дарь, как и пра­вопи­сание че­рез «ъ», ко­торо­му Цве­та­ева то­же не из­ме­нила до кон­ца сво­их дней, бы­ли для неё те­ми не­об­хо­димы­ми при­мета­ми прош­ло­го, по ко­торым она ежед­невно и еже­час­но его вос­ста­нав­ли­вала, па­мятью воз­вра­ща­ясь к сво­им ис­то­кам, к сво­ему «я».

Дань вер­ности се­мей­ным тра­дици­ям, под­робнос­ти сме­тён­но­го ре­волю­ци­ей бы­та сна­чала вос­при­нима­лись в её сти­хах как юно­шес­кая фрон­да, но со вре­менем это оп­ре­дели­лось в осоз­нанную жиз­ненную по­зицию: «од­на-из всех-за всех-про­тиву всех!». Имен­но так пи­сала и пос­ту­пала Ма­рина Цве­та­ева, за­щищая всех ос­кор­блён­ных, уни­жен­ных, по­беж­дённых… — да­же ес­ли это бы­ли все­го лишь ор­фогра­фия или ка­лен­дарь.

Ско­ро век, как был ком­му­нис­та­ми пос­лан «в чёр­то­ву дю­жину» ста­рый ка­лен­дарь. От­ме­чая се­год­ня ка­кие-то со­бытия, мы прак­ти­чес­ки ни­ког­да не вспо­мина­ем пер­вую да­ту; она ука­зыва­ет­ся толь­ко в эн­цикло­педи­ях и ака­деми­чес­ких сло­варях. Со­вет­ский ре­жим не раз пы­тал­ся «от­коррек­ти­ровать» мно­гие фак­ты цве­та­ев­ской би­ог­ра­фии, за­мах­нувшись да­же на столь неп­ре­лож­ный, как день её рож­де­ния. 98-лет­няя Анас­та­сия Цве­та­ева, ещё здравс­тво­вав­шая в дни сто­лет­не­го юби­лея сес­тры, не­од­нократ­но выс­ка­зыва­ла своё воз­му­щение этим:

«…Я не по­нимаю, ка­ким об­ра­зом мог­ли наз­на­чить (!!!) днём её рож­де­ния 8 ок­тября! — ска­зала она в ин­тервью «Ли­тера­тур­ной га­зете». — ОНА РО­ДИЛАСЬ В ДЕНЬ И­ОАН­НА БО­ГОС­ЛО­ВА — 26 СЕН­ТЯБРЯ ПО СТА­РОМУ СТИ­ЛЮ, 9 ОК­ТЯБРЯ ПО НО­ВОМУ. Так за­писа­но и в цер­ковном пра­вос­лавном ка­лен­да­ре, ко­торый пе­чата­ет две да­ты: 26 сен­тября (9 ок­тября) — день И­оан­на Бо­гос­ло­ва. И Ма­рина всег­да в этот день от­ме­чала своё рож­де­ние… Мне, как её бли­жай­ше­му че­лове­ку, сес­тре, не­понят­но это са­мо­уп­равс­тво. Оно дол­жно быть не­мед­ленно ис­прав­ле­но. И про­шу ис­пра­вить эту да­ту и в тех стра­нах, где от­ме­ча­ют сто­летие Ма­рины Цве­та­евой».

На­до приз­нать, что это тре­бова­ние Анас­та­сии Ива­нов­ны вы­пол­не­но — офи­ци­аль­но день рож­де­ния Цве­та­евой в Рос­сии сей­час от­ме­ча­ет­ся 9 ок­тября, но тем, кто зна­ет и лю­бит Ма­рину Цве­та­еву, ни­чего ис­прав­лять не приш­лось — они прос­то от­ме­ча­ют день её рож­де­ния дваж­ды. Ху­дожес­твен­ные выс­тавки, ве­чера, чте­ния, спек­такли, кон­церты, кон­фе­рен­ции, цве­та­ев­ские кос­тры по все­му ми­ру про­водят­ся как 26 сен­тября, так и 9 ок­тября.

Вот и в этом го­ду, в 115-й год со дня рож­де­ния, мы от­ме­ча­ем её по­лу­юби­лей этой пуб­ли­каци­ей в «Кру­гозо­ре», а 26 сен­тября от­ме­тили его «в кру­гу семьи». Соб­равши­еся на встре­чу лю­бите­ли Цве­та­евой пос­лу­шали пес­ни на её сти­хи, за­чита­ли прис­ланные из раз­ных стран поз­драв­ле­ния, по­гово­рили о книж­ных но­вин­ках, о жиз­ни по­эта на эк­ра­не и, ко­неч­но, зву­чали её сти­хи. Так хо­тела Ма­рина, так она са­ма от­ме­чала свой день в про­зе, днев­ни­ке, сти­хах…. Пом­ни­те:

Крас­ною кистью
Ря­бина заж­глась.
Па­дали листья.
Я ро­дилась.
Спо­рили сот­ни
Ко­локо­лов.
День был суб­ботний:
И­оанн Бо­гос­лов…

Поз­же, прос­матри­вая свои ран­ние сти­хи и тут же в тет­ра­ди разъ­яс­няя зна­чение от­дель­ных строк, Цве­та­ева да­ла раз­верну­тый ком­мента­рий и к это­му сти­хот­во­рению, вер­нее, к единс­твен­но­му в нём сло­ву. Вот что за­писа­но под ним в тет­ра­ди 24 го­да спус­тя, в 1934 го­ду:

«…ведь мог­ла: сла­вили, мог­ла: вто­рили — нет — спо­рили! Ос­па­рива­ли мою ду­шу, ко­торую по­лучи­ли все и ник­то (все бо­ги и ни од­на цер­ковь!)».

Ка­кие важ­ные и мно­гоз­начные сло­ва, ещё жду­щие от­дель­но­го ком­мента­рия!

А вот как поз­дра­вила се­бя Цве­та­ева 26 сен­тября 1940 го­да:

«Поз­драв­ляю се­бя с 48-ю го­дами н-е-п-р-е-р-ы-в-н-о-й д-у-ш-и!»

Буд­то зна­ла, что де­ла­ет это в пос­ледний раз в сво­ей зем­ной жиз­ни. Зву­чит как ав­то­эпи­тафия на мо­гиль­ной пли­те, прав­да? Точ­нее, по­жалуй, и не ска­жешь. В нес­коль­ких сло­вах схва­чено всё, да­же ин­то­нация, гра­фичес­ки вы­ражен­ная раз­рядкой. Так афо­рис­ти­чес­ки фор­му­лиро­вать свои мыс­ли уме­ла толь­ко Цве­та­ева.

Эти сло­ва по­яви­лись в цве­та­ев­ской ра­бочей тет­ра­ди, ког­да её уже от­му­чили мыс­ли о не­из­бежном кон­це как ес­тес­твен­ном окон­ча­нии жиз­ненно­го пу­ти каж­до­го. Ког­да со­бытия дня отод­ви­нули на вто­рой план проб­ле­мы бес­смер­тия ду­ши. Ког­да Цве­та­ева на­чала при­мерять смерть на се­бя всерь­ёз, без иг­ры и фи­лосо­фии. Ког­да уже под­хо­дил к кон­цу ди­алог по­эта со смертью, прак­ти­чес­ки не пре­рывав­ший­ся с юнос­ти до её пос­ледних ми­нут на этой «лас­ко­вой зем­ле». Ди­алог, ко­торый от­ра­зил все от­тенки её нас­тро­ений и чувств — от моль­бы до юно­шес­ко­го бун­та, от во­об­ра­жа­емо­го сми­рения — до дей­ствен­но­го неп­ри­ятия. Так, в день сво­его 17-ле­тия (1909) она пи­шет до­воль­но не­обыч­ную для та­кого слу­чая «Мо­лит­ву»:

Люб­лю и крест, и шёлк, и кас­ки,
Моя ду­ша мгно­вений след…
Ты дал мне детс­тво — луч­ше сказ­ки
И дай мне смерть — в сем­надцать лет!

Спус­тя во­семь лет (1917), уже «при­меря­ет­ся» мас­ка по­кор­ности:

А всё же спо­рить и петь ус­та­нет
И этот рот!
А всё же вре­мя ме­ня об­ма­нет
И сон — при­дёт.
И ля­гу ти­хо, сме­жу рес­ни­цы,
Сме­жу рес­ни­цы.
И ля­гу ти­хо, и бу­дут снить­ся
Де­ревья, пти­цы.

Но про­ходит все­го три го­да (1920) и в ди­алог вры­ва­ет­ся сов­сем дру­гая то­наль­ность — аб­со­лют­ное и убеж­денное (поч­ти на кри­ке) от­ри­цание смер­ти со страс­тным, за­коди­рован­ным в са­мом тек­сте ав­то­ком­мента­ри­ем:

Смерть — это нет,
Смерть — это нет,
Нет — ма­терям,
Нет — пе­карям.
(Вы­пек — не съ­ешь!)

Смерть — это так:
Не­дос­тро­ен­ный дом,
Не­дов­зра­щен­ный сын,
Не­довя­зан­ный сноп,
Не­доды­шаный вздох,
Не­док­рикну­тый крик.

Я — это да,
Да — нав­сегда,
Да — воп­ре­ки,
Да — че­рез все!
Да­же те­бе
Да кри­чу, Нет!
Ста­ло быть — нет,
Ста­ло быть — вздор,
Ка­лен­дарная ложь!

И, на­конец, сов­сем близ­ко к «пред­смертной ико­те», вму­рован­ная в тет­радь фор­му­ла: «Смерть — это не ко­нец! Смерть — это цен­зор­ские нож­ни­цы в по­эму».

Ма­рина Цве­та­ева зна­ла, что день её смер­ти ста­нет на­чалом её бес­смер­тия. «Как ме­ня бу­дут лю­бить! Чи­тать что, лю­бить — че­рез сто лет!». И это сбы­лось, как поч­ти все из про­рочеств Ма­рины. Пуб­ли­ку­емое ни­же сти­хот­во­рение бос­тончан­ки Ни­ны Ба­сани­ной, по­дарен­ное на её твор­ческом ве­чере в бос­тон­ском Му­зее Ма­рины Цве­та­евой — не­оп­ро­вер­жи­мое до­каза­тель­ство то­му:

«Ма­рине Цве­та­евой»

Те­бе не на­до ни пох­вал мо­их,
Ни сла­вос­ло­вий, Греш­ная Свя­тая,
Те­бе, сла­гав­шей каж­дый ма­лый стих,
Пе­ро в са­му а­ор­ту пог­ру­жая.

Че­го б я не кос­ну­лась — все твое,
Те­бе не сро­ка — жиз­ни бы­ло ма­ло!
Я боль бе­ру — ты вы­жала ее,
Ко­нец — а ты уж все о нем ска­зала.

Как яр­кий очис­ти­тель­ный по­жар,
Род­ник в пус­ты­не, чис­тый и прек­расный,
Твой жи­вот­ворный, горь­кий, буй­ный дар,
По-цар­ски щед­рый и по-жен­ски страс­тный.

Воз­дас­тся. Ве­рю — бу­дешь сот­ни лет!
А ке­сари по­рою толь­ко те­ни.
Я пред то­бой, чей све­тел алый след,
Скло­няю бла­годар­ные ко­лени.

1966