Вот она, любовь окаянная…

     Во вто­ром ку­пе ва­гона «СВ» на­ходи­лись двое. Один из них был одет в до­рогой мод­ный кос­тюм. Бе­лая ру­баш­ка и свет­лый гал­стук соз­да­вали впе­чат­ле­ние, что этот по­жилой гос­по­дин но­сит толь­ко аб­со­лют­но но­вые ве­щи. Щё­ки и под­бо­родок бы­ли бе­зуко­риз­ненно выб­ри­ты. Ум­ные гла­за смот­ре­ли на сво­его ви­зави доб­ро­жела­тель­но. Лю­бите­ли рус­ской ли­тера­туры не­сом­ненно уз­на­ли бы в нём Ива­на Алек­се­еви­ча Бу­нина.

     Нап­ро­тив Бу­нина си­дел  се­дой бо­рода­тый ста­рик в пос­конной ру­бахе с су­рово сдви­нуты­ми кус­тисты­ми бро­вями. Бро­сались в гла­за его круп­ные нат­ру­жен­ные ла­дони, го­ворив­шие о том, что их вла­делец не чуж­да­ет­ся фи­зичес­ко­го тру­да. Имя это­го че­лове­ка знал  весь ци­вили­зован­ный мир. Да, это был граф Лев Ни­кола­евич Тол­стой, ко­торо­го Вла­димир Иль­ич Ле­нин наз­вал «зер­ка­лом рус­ской ре­волю­ции».

     Хо­тя бе­седа шла не­тороп­ли­во и в спо­кой­ном то­не, че­рез не­кото­рое вре­мя на ли­це Бу­нина на­чала чи­тать­ся не­удов­летво­рён­ность про­ис­хо­дящим. Он про­дол­жил свою мысль:

Чем от­ли­ча­ет­ся со­ци­ализм от ка­пита­лиз­ма? Ес­ли вы­разить­ся об­разно: на­кор­мить го­лод­но­го рыб­кой, а при ка­пита­лиз­ме: дать удоч­ку…

     - Не сог­ла­сен, - пе­ребил со­бесед­ни­ка Лев Ни­кола­евич. - На са­мом де­ле ка­пита­лизм – это не дать удоч­ку го­лод­но­му, а про­дать её в кре­дит, не да­вая го­лод­но­му по­нять, что ни дос­ту­па к рыб­но­му пру­ду, ни пра­ва на от­лов у не­го всё рав­но нет, так как и пруд и ры­ба дав­но при­над­ле­жат тем, ко­му он те­перь ещё и за удоч­ку дол­жен.

     - Но сог­ла­ситесь, Лев Ни­кола­евич, ес­ли бы боль­ше­вики пош­ли не по пу­ти рыв­ка в ком­му­низм, а как все со­ци­ал-де­мок­ра­ты Ев­ро­пы выб­ра­ли эво­люци­он­ный путь раз­ви­тия от ка­пита­лиз­ма к бо­лее спра­вед­ли­вому об­щес­твен­но­му ус­трой­ству, то и рес­тавра­ции ка­пита­лиз­ма в Рос­сии в де­вянос­тых го­дах не про­изош­ло бы…

     - Нет, ми­лос­ти­вый го­сударь. Ес­ли бы боль­ше­вики не пош­ли, как вы вы­рази­лись, по пу­ти рыв­ка в ком­му­низм, не сос­то­ялась бы у нас ин­дус­три­али­зация и куль­тур­ная ре­волю­ция, а зна­чит, мы бы про­иг­ра­ли Ве­ликую Оте­чес­твен­ную со все­ми вы­тека­ющи­ми пос­ледс­тви­ями. Фак­ти­чес­ки Ста­лин спас Рос­сию от ка­тас­тро­фы, но это­го до сих пор на­роды Рос­сии пол­ностью не осоз­на­ли. Не знать ис­то­рии – пов­то­рять ста­рые ошиб­ки, не знать на­уки – со­вер­шать но­вые.

     - Да, но что тво­рилось в го­ды граж­дан­ской вой­ны, вы же пом­ни­те? Сколь­ко жертв…

     - Ес­ли бы про­иг­ра­ли Оте­чес­твен­ную, жертв бы­ло бы не­ис­числи­мо боль­ше. А ес­ли бы та­кие дво­ряне, как вы, ко­торым и те­рять-то осо­бо бы­ло не­чего, под­держа­ли боль­ше­виков, то и жертв бы­ло бы во мно­го раз мень­ше.

Но вы же, ба­тень­ка, мет­ну­лись на сто­рону бе­лого дви­жения.

     - Да, бы­ло та­кое, - сог­ла­сил­ся Бу­нин и, пы­та­ясь по­шутить, до­бавил. – Ошиб­ки, ко­торые мы ещё не со­вер­ши­ли, ждут сво­ей оче­реди.

     - Я знал, что мы с ва­ми бу­дем со­седя­ми по ку­пе и был уве­рен, что раз­го­вор зай­дёт и об Ок­тябрь­ском пе­рево­роте сем­надца­того го­да. И  спе­ци­аль­но взял ваш ше­девр «Ока­ян­ные дни». Сло­во «ше­девр» я, ес­тес­твен­но, бе­ру в ка­выч­ки. Вот оно… - Тол­стой по­лез в ста­рый пор­тфель и из­влёк из не­го кни­гу, - ва­ше и по­лити­чес­кое, и че­лове­чес­кое ли­цо об­разца ты­сяча де­вять­сот во­сем­надца­того го­да…

     Бу­нин соб­рался что-то ска­зать, но не ус­пел.

     - И не пе­реби­вай­те ме­ня, - стро­го ска­зал Тол­стой. – Вот, на­пом­ню вам, Иван Алек­се­евич, я да­же зак­ладку сде­лал, ка­кие гнус­ные стро­ки вы на­писа­ли…

     - Ра­ди бо­га, не на­до…

     - Нет уж, пос­лу­шай­те се­бя лю­бимо­го. Чи­таю: «Опять ка­кая-то ма­нифес­та­ция, зна­мёна, пла­каты, му­зыка – и кто в лес, кто по дро­ва, в сот­ни гло­ток: «Вста­вай, по­дымай­ся, ра­бочий на­род!» Го­лоса ут­робные, пер­во­быт­ные… Вос­точный крик, го­вор – и ка­кие мер­зкие да­же и по цве­ту ли­ца, жёл­тые и мы­шиные во­лосы. А сколь­ко лиц блед­ных, ску­лас­тых, с ра­зитель­но ас­си­мет­ричны­ми чер­та­ми сре­ди этих… и во­об­ще сре­ди рус­ско­го прос­то­народья – сколь­ко их, этих ата­вис­ти­чес­ких осо­бей, кру­то за­мешен­ных на мон­голь­ском ата­виз­ме!.. Ка­кая у всех сви­репая жаж­да их по­гибе­ли! Нет той са­мой страш­ной биб­лей­ской каз­ни, ко­торой мы не же­лали бы им». Вот так вы лю­били на­род, ко­торый вас кор­мил, оде­вал и да­вал воз­можность нас­лаждать­ся жизнью! Же­лали са­мую страш­ную казнь!

     По­ка Тол­стой чи­тал, Иван Алек­се­евич бес­прес­танно ме­нял по­зы и жаж­дал, что­бы всё это быс­трее за­кон­чи­лось. Он пом­нил каж­дое сло­во из ус­лы­шан­но­го от­рывка. И осо­бен­но боль­но бы­ло его ду­ше, что этот текст ему про­читал не кто-то дру­гой, а сам Лев Ни­кола­евич Тол­стой, ве­ликий рус­ский пи­сатель с ми­ровым име­нем.

     - «Ока­ян­ные дни» - это са­мая боль­шая ошиб­ка в мо­ей жиз­ни. И мне до сих пор за эту ошиб­ку стыд­но, - ис­крен­не соз­нался Бу­нин.

     - Суд Ис­то­рии не рас­смат­ри­ва­ет яв­ку с по­вин­ной как смяг­ча­ющее об­сто­ятель­ство…

     - Ка­юсь…

     - С со­вестью мож­но до­гово­рить­ся, но оса­дочек у неё ос­та­нет­ся.

Ну и кто пос­ле это­го ска­жет, - уже спо­кой­но про­дол­жил Тол­стой, - что до сем­надца­того го­да не бы­ло клас­сов и клас­со­вой враж­ды и прок­ля­тые боль­ше­вики всё это при­дума­ли? Ведь вся эта зло­ба, брез­гли­вость, през­ре­ние, от­вра­щение к лю­дям низ­ших клас­сов – они при­сутс­тво­вали у пред­ста­вите­лей гос­подс­тву­юще­го клас­са и до сем­надца­того го­да, и то же са­мое мы наб­лю­да­ем вот уже трид­цать пос­ледних лет пос­ле рес­тавра­ции ка­пита­лиз­ма в Рос­сии. До­жили, всё раз­ва­лива­ет­ся. Пу­тину, как пло­хому тан­цо­ру, всё что-то ме­ша­ет: то сан­кции, то пан­де­мия. С ка­ким-то ко­рона­виру­сом спра­вить­ся не мо­жем. А во­ру­ют сколь­ко?! Ужас! Уже от­мычки – это вче­раш­ний день во­ров­ских инс­тру­мен­тов. Те­перь в хо­ду на­ци­ональ­ные про­ек­ты.

     - Лев Ни­кола­евич…

     - По­дож­ди­те, я ещё не всё ска­зал. Тро­па заб­лужде­ний хо­рошо утоп­та­на. Что­бы из­бе­жать лиш­них заб­лужде­ний, вам, Иван Алек­се­евич, не на­до ки­чить­ся по­луче­ни­ем Но­белев­ской пре­мии. Паль­ма пер­венс­тва быс­тро сох­нет. Кро­ме то­го, Но­белев­ка уже дав­но пок­ры­лась по­лити­чес­кой ржав­чи­ной. Пас­тернак, Сол­же­ницын – ну ка­кие они ги­ган­ты в ли­тера­туре?.. Сол­же­ницын вон со­бирал­ся стать ге­ни­ем, но вся жизнь уш­ла на сбо­ры. Про Алек­си­евич я уже не го­ворю. Это по­зор, это уже не ле­зет ни в ка­кие рам­ки. Иван Алек­се­евич, а по­чему вы рань­ше не вер­ну­лись в Рос­сию? У вас же был шанс вер­нуть­ся. Ес­ли мне не из­ме­ня­ет па­мять, вас и Ка­та­ев уго­вари­вал, и Кон­стан­тин Си­монов…  

     - Всег­да есть шанс, ко­торым нель­зя вос­поль­зо­вать­ся.

     - Ну, лад­но. Так что, Иван Алек­се­евич, не оболь­щай­тесь. Шек­спир пло­хо пи­шет, а вы ещё ху­же! – уже с ви­димым раз­дра­жени­ем ска­зал Тол­стой.

     За­метив, что ли­цо Бу­нина ста­ло пок­ры­вать­ся крас­кой, Лев Ни­кола­евич ре­шил смяг­чить раз­го­вор и до­бавил:

     - Есть, ко­неч­но, у вас и та­лан­тли­вые ве­щи: «Жизнь Ар­сень­ева», «Ми­тина лю­бовь», де­сяток рас­ска­зов. Я знаю, в го­ды Вто­рой ми­ровой вой­ны вам бы­ло труд­но. В го­лоде, хо­лоде, боль­ным вы про­дол­жа­ли своё ры­цар­ское слу­жение ли­тера­туре. Бы­ли и ос­та­вались всё та­ким же: пог­ру­жён­ным в па­мять о Рос­сии, о рус­ских ха­рак­те­рах, при­роде.   

     - Лев Ни­кола­евич, вы для ме­ня тот че­ловек, каж­дое сло­во ко­торо­го мне до­рого. Ва­ши про­из­ве­дения рас­кры­вали во мне всю ду­шу, про­буж­да­ли во мне страс­тную жаж­ду твор­чес­тва. Ина­че я не пи­сал бы в те­чение нес­коль­ких лет кни­гу «Ос­во­бож­де­ние Тол­сто­го»…

     - Ну, спа­сибо, что не за­были ста­рика… Хо­тя да­леко не со всем я там сог­ла­сен.

     - Я то­же знал, что мы по­едем в од­ном ку­пе и, как и вы, при­гото­вил, так ска­зать, до­маш­ние за­готов­ки. Вот, - Бу­нин дос­тал из кар­ма­на блок­нот, - вы­писал де­сят­ка два ва­ших ци­тат о люб­ви. Вы мно­го раз­мышля­ли о люб­ви в сво­ей пуб­ли­цис­ти­ке, днев­ни­ках (кста­ти, очень хо­рошо, что они опуб­ли­кова­ны), ус­та­ми сво­их ли­тера­тур­ных ге­ро­ев. Так вот я уже дав­но де­лаю вы­пис­ки из ва­ших про­из­ве­дений на эту те­му. По­чита­ем, Лев Ни­кола­евич?

     - Да чи­тай­те, мне-то что.

     - Вот вы пи­шете: «На­ша жизнь ста­новит­ся ра­дос­тней, как толь­ко в ней по­яв­ля­ет­ся лю­бовь». Выс­ка­зыва­ние боль­ше по­хоже на юно­шес­кую вос­торжен­ность. Хрис­тос лю­бил, но ра­дос­ти ему это не при­бави­ло. Или вот: «Смысл жиз­ни – в люб­ви. А что мо­жет быть ина­че?» Ох, уж этот смысл жиз­ни… А что ес­ли для ко­го-то смысл жиз­ни в поз­на­нии? Ещё ци­тата: «Уметь лю­бить – зна­чит, уметь всё». К при­меру, Дмит­рий уме­ет лю­бить, зна­чит, ру­ководс­тву­ясь ва­шей ло­гикой, он уме­ет и пе­рево­дить с рус­ско­го язы­ка на япон­ский, и уп­равлять го­сударс­твом, и ре­мон­ти­ровать компь­юте­ры. А вот ещё: «Ког­да влюб­ля­ешь­ся, ав­то­мати­чес­ки на­чина­ешь жить жизнью то­го, ко­го лю­бишь». Как это? Для «жить жизнью то­го, ко­го лю­бишь» нуж­но имен­но лю­бить. Ви­димо, вы не ви­дите осо­бой раз­ни­цы меж­ду влюб­лённостью и лю­бовью…

     - Что вам ска­зать… - Лев Ни­кола­евич зап­нулся. – Всё это я пи­сал в раз­личном воз­расте, в том чис­ле и под впе­чат­ле­ни­ем ка­ких-то об­сто­ятель­ств… Мыс­ли-то рож­да­ют­ся как ощу­щения, жи­вут как чувс­тва и уми­ра­ют как сло­ва. По­это­му в мо­их днев­ни­ках где-то зву­чат и лож­ные вы­воды. Да и во­об­ще, че­лове­ку свой­ствен­но оши­бать­ся в оцен­ке сво­их оши­бок, - са­мок­ри­тич­но по­шутил он.   

     - Ну да лад­но, да­вай­те сме­ним те­му и по­гово­рим о вза­имо­от­но­шени­ях меж­ду муж­чи­ной и жен­щи­ной, - пред­ло­жил Иван Алек­се­евич. – Эта те­ма нас­толь­ко все­объ­ем­лю­щая, что мы с ва­ми в сво­их про­из­ве­дени­ях, как мне пред­став­ля­ет­ся, кос­ну­лись её лишь, ес­ли мож­но так вы­разить­ся, кра­еш­ком.

     - Хо­рошо, - сог­ла­сил­ся Лев Ни­кола­евич и про­дол­жил. - Па­ус­тов­ский как-то ска­зал: «Не бу­дем го­ворить о люб­ви, по­тому что мы до сих пор не зна­ем, что это та­кое». Но я это мне­ние не раз­де­ляю. Го­ворить о люб­ви на­до. В этом слож­ней­шем воп­ро­се на­до тща­тель­но раз­би­рать­ся. Ос­кар У­ай­льд где-то, не пом­ню где, на­писал: «Лю­бовь, а не не­мец­кая фи­лосо­фия слу­жит объ­яс­не­ни­ем это­го ми­ра». Он, ко­неч­но, что на­зыва­ет­ся, пе­рег­нул пал­ку, но тем са­мым под­чер­кнул важ­ность это­го воп­ро­са в жиз­ни лю­бого че­лове­ка.

     - Лев Ни­кола­евич, де­сят­ки раз я пе­речи­тывал ва­ши про­из­ве­дения, где вы ис­сле­ду­ете лю­бовь муж­чи­ны и жен­щи­ны. Мне прос­то не да­ют по­коя «Крей­це­рова со­ната», «Дь­явол», о ро­манах уже не го­ворю. И я пос­то­ян­но удив­ля­юсь, как при ва­шем, мяг­ко го­воря, су­ровом от­но­шении к жен­щи­нам, вы так пи­шете о люб­ви, что мил­ли­оны чи­тате­лей при­ходят от это­го в вос­торг?

     - Иван Алек­се­евич, вы же по­нима­ете, что жизнь – это од­на суб­стан­ция, а ху­дожес­твен­ное про­из­ве­дение, хо­тя и от­ра­жение жиз­ни, но сов­сем дру­гая. Хо­тя у ме­ня не­од­нократ­но зву­чали не­лес­тные выс­ка­зыва­ния о жен­щи­нах, я го­ворил и пов­то­ряю, что лю­бовь – это бес­ценный дар. Это единс­твен­ная вещь, ко­торую мы мо­жем по­дарить, и всё же она у нас ос­та­нет­ся.

     - При всём ува­жении, я не мо­гу сог­ла­сить­ся с ва­ми, нап­ри­мер, с та­кой оцен­кой жен­щин, - при этих сло­вах Бу­нин вновь от­крыл свой мас­сивный блок­нот. Вот ци­тирую: «Вос­при­нимать жен­ское об­щес­тво как не­из­бежное зло об­щес­твен­ной жиз­ни, и из­бе­гать его по ме­ре воз­можнос­ти. Ибо от ко­го же мы учим­ся сла­дос­трас­тию, из­не­жен­ности, лег­ко­мыс­леннос­ти во всём и мно­жес­тву дру­гих по­роков, ес­ли не от жен­щин? Кто от­ветс­тве­нен за то, что мы те­ря­ем та­кие за­ложен­ные в нас чувс­тва, как му­жес­тво, чис­то­ту и так да­лее, ес­ли не жен­щи­ны?»

     - Ну вот, и вы ту­да же, - про­мол­вил Лев Ни­кола­евич. – То, что вы за­чита­ли, вов­се не оз­на­ча­ет, что я не це­ню жен­щин. Ког­да я пи­сал «Вос­кре­сение», Софья Ан­дре­ев­на рез­ко на­пала на ме­ня за гла­ву, в ко­торой я опи­сывал оболь­ще­ние Ка­тюши. Она мне го­ворит: «Ты уже ста­рик, как те­бе не стыд­но пи­сать та­кие га­дос­ти». Вот она на­пала на ме­ня, а ког­да ме­ня братья в пер­вый раз при­вели в пуб­личный дом и я со­вер­шил этот акт, я по­том сто­ял у кро­вати этой жен­щи­ны и пла­кал!

     - Да-а-а… Сю­жет, дос­той­ный не рас­ска­за, а це­лой по­вес­ти, - оце­нил ус­лы­шан­ное Бу­нин. – И всё же, как мне пред­став­ля­ет­ся, мы дол­жны учи­тывать, что этим ми­ром пра­вят муж­чи­ны. Имен­но они ус­та­нав­ли­ва­ют за­коны, фор­ми­ру­ют и под­держи­ва­ют обы­чаи и тра­диции, ко­торые улуч­ша­ют бы­тие им, а не жен­щи­нам. Фак­ти­чес­ки у жен­щин го­раз­до мень­ше воз­можнос­тей для умс­твен­но­го раз­ви­тия, чем у муж­чин. Имен­но по­это­му, ес­ли го­ворить в це­лом, уро­вень ин­теллек­та у них ни­же, чем у нас. Но к это­му на­до от­но­сить­ся с по­нима­ни­ем и про­щать им их ошиб­ки. Боль­ше­вики – мо­лод­цы: они урав­ня­ли в пра­вах не толь­ко бо­гатых и бед­ных, но и муж­чин и жен­щин…

     - Да, за го­ды со­вет­ской влас­ти все жен­щи­ны без ис­клю­чения по­лучи­ли воз­можность учить­ся и мно­гие из них сде­лали су­щес­твен­ный ры­вок в сво­ём всес­то­рон­нем раз­ви­тии, - сог­ла­сил­ся Тол­стой. – Но что­бы они под­ня­лись до уров­ня муж­чин, им нуж­но учить­ся ещё лет пять­сот.

     - Лев Ни­кола­евич, мне опять же не по­нят­но, по­чему вы так жёс­тко уни­зили за­муж­них жен­щин? Вот вы на­писа­ли, ци­тирую: «Глав­ная при­чина се­мей­ных нес­частий та, что лю­ди вос­пи­таны в мыс­ли, что брак да­ёт счастье. К бра­ку при­мани­ва­ет по­ловое вле­чение, при­нима­ющее вид обе­щания, на­деж­ды на счастье, ко­торое под­держи­ва­ет об­щес­твен­ное мне­ние и ли­тера­тура, но брак есть не толь­ко не счастье, но всег­да стра­дание, ко­торым че­лове­ку пла­тит­ся за удов­летво­рение по­лово­го же­лания, стра­дание в ви­де не­воли, рабс­тва, пре­сыще­ния, от­вра­щения, вся­кого ро­да ду­хов­ных и фи­зичес­ких по­роков суп­ру­га, ко­торые на­до нес­ти, - зло­ба, глу­пость, лжи­вость, тщес­ла­вие пь­янс­тво, лень, ску­пость, ко­рыс­то­любие, раз­врат, все по­роки, ко­торые нес­ти осо­бен­но труд­но не в се­бе, в дру­гом, а стра­дать от них, как от сво­их».

     - Вы не сов­сем пра­виль­но по­няли этот те­зис, - Тол­стой на­супил­ся, его лох­ма­тые во­лосы ста­ли выг­ля­деть на го­лове ещё вы­зыва­юще. – Тут речь идёт не толь­ко о же­не, но и о му­же, ко­торый, всту­пая в брак, об­разно го­воря, вру­ча­ет же­не свои не­дос­татки, с ко­торы­ми она вы­нуж­де­на жить де­сяти­лети­ями, а мо­жет, и до кон­ца сво­их дней. Вы вот, Иван Алек­се­евич, по­чему ра­зош­лись со сво­ей офи­ци­аль­ной пер­вой же­ной? Как её?

     - Ан­на Цак­ни.

     - Так по­чему?

     - Она бы­ла уж сов­сем глу­па.   

     - За­чем же вы взя­ли её в жё­ны?

     - Вы же са­ми в «Крей­це­ровой со­нате» на­писа­ли об этом. Кра­сивая жен­щи­на го­ворит глу­пос­ти, ты слу­ша­ешь и не ви­дишь её глу­пос­ти, а ви­дишь ум­ное. Ког­да же она не го­ворит ни глу­пос­тей, ни га­дос­тей, а кра­сива, то ве­ришь, что она чу­до как ум­на и нравс­твен­на. Вы же зна­ете, ког­да сер­дце вос­торга­ет­ся, ра­зум мут­не­ет. Не зря го­ворит­ся, сер­дцу не при­кажешь.

     - Сер­дцу не при­кажешь, но по­сове­товать мож­но.

     - Ну, это уже ког­да есть жиз­ненный опыт, - по­пытал­ся оп­равдать­ся Бу­нин за свои ошиб­ки мо­лодос­ти.

     - Жизнь учит толь­ко тех, кто скло­нен к са­мо­об­ра­зова­нию; вот ведь в чём фо­кус… Все мы не иде­аль­ные: и мужья, и жё­ны. Но и те, и дру­гие хо­тят, что­бы их спут­ник об­ла­дал ин­теллек­ту­аль­ны­ми и дру­гими по­ложи­тель­ны­ми ка­чес­тва­ми в мак­си­маль­ной сте­пени. Но так в жиз­ни бы­ва­ет край­не ред­ко. Имен­но по­это­му край­не ред­ко муж­чи­на и жен­щи­на про­живут вмес­те со­рок-пять­де­сят лет, и все эти го­ды их ду­ши на­пол­не­ны счасть­ем…

     - У счас­тли­вой люб­ви свои нес­частья, - не сог­ла­сил­ся Бу­нин.

     - Чувс­тва – вот це­мент, ко­торый ук­репля­ет брак, - про­дол­жил свою мысль Лев Ни­кола­евич. - А что­бы чувс­тва сох­ра­нялись и при­ум­но­жались, и муж­чи­на, и жен­щи­на дол­жны всю жизнь учить­ся и со­вер­шенс­тво­вать­ся. Пра­виль­но Ха­лиль Джеб­ран ска­зал: «Лю­бовь, ко­торая ежед­невно не воз­рожда­ет­ся, ежед­невно уми­ра­ет». Это по­нимал и Лер­монтов, по­это­му и вло­жил в ус­та Пе­чори­на сло­ва: «Лю­бовь – как огонь – без пи­щи гас­нет».      

     - Не пом­ню, кто ска­зал, мне за­пом­ни­лась та­кая фра­за: «Лю­бовь – это огонь. Но ты ни­ког­да не уз­на­ешь, сог­ре­ет он твой очаг или сож­жёт твой дом».

     - По­чему же не уз­на­ешь? – воз­ра­зил Лев Ни­кола­евич. – Ес­ли че­ловек об­ла­да­ет не толь­ко ин­теллек­ту­аль­ны­ми, но и по­ложи­тель­ны­ми эмо­ци­ональ­но-во­левы­ми и нравс­твен­но-эти­чес­ки­ми ка­чес­тва­ми, то он ни­ког­да не сож­жёт твой дом, а толь­ко сог­ре­ет его. А ког­да муж­чи­на и жен­щи­на ста­ли му­жем и же­ной, тут уж им не­куда спря­тать свои не­дос­татки. Низ­кий ин­теллек­ту­аль­ный, эс­те­тичес­кий, эти­чес­кий уро­вень, эго­изм, рев­ность, за­нудс­тво, не­обос­но­ван­ные пре­тен­зии, не­ряш­ли­вость и дру­гие ка­чес­тва со зна­ком ми­нус – вот те ка­чес­тва как муж­чин, так и жен­щин, ко­торые не да­ют рас­ти и об­новлять­ся чувс­твам.

     - Лев Ни­кола­евич, мне бы­ло бы очень ин­те­рес­но уз­нать, как вы оце­нива­ете мои рас­ска­зы о люб­ви? Что вам не нра­вит­ся в них?

     - Иван Алек­се­евич, ска­жу чес­тно. Ва­ши рас­ска­зы я чи­тал дав­но, пе­речи­тывал толь­ко два-три луч­ших из них. По­это­му выс­ка­жусь сов­сем крат­ко. Возь­мём «Грам­ма­тику люб­ви». Кро­ме опи­сания при­роды, ни­чего ин­те­рес­но­го в тек­сте нет. А опи­сание чувс­тва люб­ви ге­роя, нас­коль­ко я пом­ню, во­об­ще от­сутс­тву­ет. Уди­вил ме­ня и дру­гой рас­сказ – «Кав­каз». Во-пер­вых, он ском­кан. Его на­до бы­ло бы раз­вернуть, что­бы чи­татель уви­дел, ка­кие чувс­тва муж ис­пы­тывал к сво­ей же­не. Не прос­то же так он, бу­дучи офи­цером, уз­нав, что же­на ему из­ме­нила (кста­ти, не по­нят­но, уз­нал или толь­ко до­гады­вал­ся), взял и зас­тре­лил­ся. Как-то всё это не­убе­дитель­но. А вот в по­вес­ти «Ми­тина лю­бовь», да, убе­дитель­но. На мой взгляд, проб­ле­ма люб­ви в ва­ших рас­ска­зах зак­лю­ча­ет­ся в ми­молёт­ности и не­пос­то­янс­тве это­го чувс­тва для од­но­го из её учас­тни­ков, то есть не люб­ви, а ув­ле­чении. А это не од­но и то же. «Ан­ти­гона» - из это­го же раз­ря­да. По­это­му каж­дая из этих ис­то­рий име­ет, как пра­вило, пе­чаль­ный и тро­гатель­ный ис­ход. Да в жиз­ни ча­ще все­го так и бы­ва­ет, ибо по­дав­ля­ющее боль­шинс­тво лю­дей не­совер­шенны, не ум­ны, а для дол­гой счас­тли­вой люб­ви дол­жны быть дру­гие ге­рои: лю­ди, об­ла­да­ющие не­за­уряд­ны­ми умс­твен­ны­ми спо­соб­ностя­ми и вы­соким уров­нем куль­ту­ры. Хо­телось бы про­читать о люб­ви имен­но та­ких лю­дей. К со­жале­нию, жиз­не­ут­вер­жда­ющей си­ле это­го чувс­тва вы уде­лили ма­ло вни­мания. Ис­клю­чени­ем мож­но наз­вать, по­жалуй, рас­сказ «В Па­риже». Хо­роший рас­сказ. Кста­ти, та­кой же уп­рёк я пе­ри­оди­чес­ки выс­ка­зывал и в свой ад­рес. Од­ним из са­мых удач­ных на эту те­му я счи­таю рас­сказ «Пос­леднее сви­дание». Чи­та­ешь этот рас­сказ – и ще­мит на ду­ше, пе­речи­тыва­ешь – и опять ще­мит. Во­об­ще-то лю­бой дей­стви­тель­но та­лан­тли­вый текст хо­чет­ся пе­речи­тывать. Имен­но к это­му рас­ска­зу я не­од­нократ­но воз­вра­щал­ся. Да и язык здесь яр­кий, соч­ный; чи­та­ешь – и по­луча­ешь удо­воль­ствие от ху­дожес­твен­но­го сло­ва. Обыч­но на­дол­го за­поми­на­ют­ся афо­риз­мы, а фра­зы из про­за­ичес­ко­го тек­ста за­поми­на­ют­ся край­не ред­ко. А вот в этом рас­ска­зе до сих пор пом­ню: «Ме­рин зад­рал го­лову и, раз­бив ко­пытом лу­ну в лу­же, тро­нул бод­рой ино­ходью». За­пом­нил эту фра­зу по­тому, что чи­та­ешь и вжи­вую ви­дишь, как ме­рин раз­би­ва­ет лу­ну в лу­же. Прош­ло нес­коль­ко де­сяти­летий, как я про­читал эту фра­зу, а пом­ню до сих пор… И ещё я бы вы­делил два ве­лико­леп­ных рас­ска­за: «Тём­ные ал­леи» и «Лёг­кое ды­хание». Вот, по­жалуй, и всё, что я мо­гу ска­зать.

     - Спа­сибо за доб­рые сло­ва. А с ва­шей кри­тикой я сог­ла­сен.

     - Воз­можно, я дал слиш­ком су­ровую оцен­ку…

     - Да нет, всё пра­виль­но. Лев Ни­кола­евич, ва­шу «Крей­це­рову со­нату» я пе­речи­тывал мно­го раз и при­шёл к оп­ре­делён­но­му вы­воду. Хо­чу уз­нать, пра­виль­но ли я по­нял идею это­го про­из­ве­дения. Мне ду­ма­ет­ся, что вы хо­тели рас­ска­зать не о том, как у Поз­дны­шева по­яви­лась бо­лез­ненная рев­ность, ко­торая при­вела к крат­ковре­мен­но­му умо­поме­шатель­ству и убий­ству же­ны, а со­вер­шенно о дру­гом. А имен­но: ЧТО пред­шес­тво­вало это­му тра­гичес­ко­му фи­налу. Муж­чи­на и жен­щи­на соз­да­ли семью, но с пер­вых дней их вза­имо­от­но­шения не за­лади­лись по са­мой прос­той при­чине: глу­пость обо­их во всех мно­гочис­ленных про­яв­ле­ни­ях соп­ро­вож­да­ла их нес­коль­ко лет и до­вела до не­навис­ти друг к дру­гу. Имен­но это яв­ля­ет­ся глав­ным со­дер­жа­ни­ем по­вес­ти. Или я оши­ба­юсь?

     - Не оши­ба­етесь. Вы пра­виль­но всё по­няли. Имен­но по­это­му сце­ны рев­ности и убий­ства за­нима­ют все­го нес­коль­ко стра­ниц…  

     По­езд на­чал за­мед­лять ход, раз­го­вор обор­вался, и вско­ре по­каза­лось мас­сивное зда­ние стан­ции.

     По­езд ос­та­новил­ся у пер­ро­на, за­пол­ненно­го отъ­ез­жа­ющи­ми, про­вожа­ющи­ми и прос­то лю­бопыт­ны­ми, при­шед­ши­ми пос­мотреть на ли­тера­тур­ный экс­пресс. Мно­гие вгля­дыва­лись в ва­гон­ные ок­на, ста­ра­ясь уз­нать ко­го-ни­будь из пас­са­жиров. А пас­са­жиры, в свою оче­редь, раз­гля­дыва­ли лю­дей на плат­форме, ко­торые мог­ли бы стать, а не­кото­рые, воз­можно, уже и бы­ли ге­ро­ями ли­тера­тур­ных про­из­ве­дений.

     Че­рез пять ми­нут сос­тав дёр­нулся, мед­ленно по­катил­ся впе­рёд, а Бу­нин и Тол­стой про­дол­жа­ли мол­ча смот­реть в ок­но: тол­па на пер­ро­не на­чина­ла по­нем­но­гу рас­хо­дить­ся.

     А в эту ми­нуту, о чём-то раз­мышляя, по это­му же пер­ро­ну мед­ленно шла Ан­на Ка­рени­на. «И вдруг, вспом­нив о раз­давлен­ном че­лове­ке в день её пер­вой встре­чи с Врон­ским, она по­няла, ЧТО ей на­до де­лать. Быс­трым, лёг­ким ша­гом спус­тившись по сту­пень­кам, ко­торые шли от во­докач­ки к рель­сам, она ос­та­нови­лась под­ле вплоть ми­мо её про­ходя­щего по­ез­да. Она смот­ре­ла на низ ва­гонов, на вин­ты и це­пи и на вы­сокие чу­гун­ные ко­лёса мед­ленно ка­тив­ше­гося пер­во­го ва­гона и гла­зоме­ром ста­ралась оп­ре­делить се­реди­ну меж­ду пе­ред­ни­ми и зад­ни­ми ко­лёса­ми и ту ми­нуту, ког­да се­реди­на эта бу­дет про­тив неё.

     «Ту­да! – го­вори­ла она се­бе, гля­дя в тень ва­гона, на сме­шан­ный с уг­лём пе­сок, ко­торым бы­ли за­сыпа­ны шпа­лы, - ту­да, на са­мую се­реди­ну, и я на­кажу его и из­бавлюсь от всех и от се­бя».

     Она хо­тела упасть под по­рав­нявший­ся с ней се­реди­ною пер­вый ва­гон. Но крас­ный ме­шочек, ко­торый она ста­ла сни­мать с ру­ки, за­дер­жал её, и бы­ло уже поз­дно: се­реди­на ми­нова­ла её. На­до бы­ло ждать сле­ду­юще­го ва­гона. Чувс­тво, по­доб­ное то­му, ко­торое она ис­пы­тыва­ла, ког­да, ку­па­ясь, го­тови­лась вой­ти в во­ду, ох­ва­тило её, и она пе­рек­рести­лась. При­выч­ный жест крес­тно­го зна­мения выз­вал в ду­ше её це­лый ряд де­вичь­их и дет­ских вос­по­мина­ний, и вдруг мрак, пок­ры­вав­ший для неё всё, ра­зор­вался, и жизнь пред­ста­ла ей на мгно­вение со все­ми её свет­лы­ми про­шед­ши­ми ра­дос­тя­ми. Но она не спус­ка­ла глаз с ко­лёс под­хо­дяще­го вто­рого ва­гона. И ров­но в ту ми­нуту, как се­реди­на меж­ду ко­лёса­ми по­рав­ня­лась с нею, она от­ки­нула крас­ный ме­шочек и, вжав в пле­чи го­лову, упа­ла под ва­гон на ру­ки и лёг­ким дви­жени­ем, как бы го­товясь тот­час же встать, опус­ти­лась на ко­лена. И в то же мгно­вение она ужас­ну­лась то­му, что де­лала. «Где я? Что я де­лаю? За­чем?» Она хо­тела под­нять­ся, от­ки­нуть­ся; но что-то ог­ромное, не­умо­лимое тол­кну­ло её в го­лову и по­тащи­ло за спи­ну. «Гос­по­ди, прос­ти мне всё!» - про­гово­рила она, чувс­твуя не­воз­можность борь­бы… И све­ча, при ко­торой она чи­тала ис­полнен­ную тре­вог, об­ма­нов, го­ря и зла кни­гу, вспых­ну­ла бо­лее яр­ким, чем ког­да-ни­будь, све­том, ос­ве­тила ей всё то, что преж­де бы­ло во мра­ке, зат­ре­щала, ста­ла мер­кнуть и нав­сегда по­тух­ла».

     От­хо­дящий от стан­ции по­езд вдруг рез­ко за­тор­мо­зил  и  ос­та­новил­ся. Лев Ни­кола­евич и Иван Алек­се­евич про­дол­жа­ли мол­ча смот­реть в ок­но: на пер­ро­не во­цари­лось ка­кое-то не­понят­ное ожив­ле­ние.

     Бу­нин вы­шел в ко­ридор, выг­ля­нул в от­кры­тую вер­хнюю фра­мугу ок­на и уви­дел воз­буждён­ные ли­ца лю­дей.

     - Что слу­чилось? – спро­сил он сто­яв­ше­го на пер­ро­не муж­чи­ну.

     - Жен­щи­на под по­езд по­пала.

     - Жи­ва, нет?

     - Нет. Го­ворят, по­полам пе­ре­еха­ло…

     Че­рез пол­ча­са пас­са­жиры по­ез­да уз­на­ли, что по­гиб­ла Ан­на Ка­рени­на.

     Про­ис­шедшее силь­но по­дей­ство­вало на ду­шев­ное сос­то­яние Ива­на Алек­се­еви­ча. У не­го по­выси­лось кро­вяное дав­ле­ние, и пред­сто­ящую ночь он спал от­вра­титель­но. Ему прис­ни­лось, буд­то он едет на по­ез­де. На од­ной из стан­ций, где сос­тав ос­та­новил­ся у пер­вой плат­формы, прог­ре­мел выс­трел. Бу­нин вы­сунул­ся в ок­но, уви­дел ка­кую-то не­понят­ную су­мато­ху и ус­лы­шал муж­ские го­лоса:

     - Ко­го уби­ли?

     - Да ко­го на­до, то­го и уби­ли…

     Че­рез ми­нуту Бу­нин уз­нал, что ка­зачий офи­цер сре­ди боль­шой тол­пы на­рода зас­тре­лил ге­ро­иню рас­ска­за «Лёг­кое ды­хание» Олю Ме­щер­скую. «За­чем я её убил?!» - вос­клик­нул Бу­нин и прос­нулся. Ко­лёса ве­село пос­ту­кива­ли, за ок­ном царс­тво­вала ть­ма.

     Лев Ни­кола­евич спал спо­кой­но: он за­ранее знал, что с Ан­ной Ка­рени­ной всё так и про­изой­дёт.  

     Ут­ром кон­дуктор при­нёс в ку­пе го­рячий чай и пач­ку те­лег­рамм в ад­рес Тол­сто­го.

     Лев Ни­кола­евич бег­ло прос­мотрел пос­ту­пив­шие те­лег­раммы и с чувс­твом удов­летво­рения ска­зал:

     - Все те­лег­раммы ка­са­ют­ся ги­бели Ан­ны и ро­мана «Ан­на Ка­рени­на». На­до же, ка­кая ре­ак­ция чи­тате­лей…

     - Этот ваш ро­ман не да­ёт по­коя не толь­ко чи­тате­лям, но и ки­нема­тог­ра­фис­там. Уже нас­чи­тыва­ет­ся бо­лее двад­ца­ти пя­ти филь­мов, сня­тых по мо­тивам кни­ги. При­чём пер­вая зву­ковая эк­ра­низа­ция «Ан­ны Ка­рени­ной» бы­ла ещё в ты­сяча де­вять­сот трид­цать пя­том го­ду, где глав­ную ге­ро­иню иг­ра­ла Гре­та Гар­бо. Я смот­рел этот фильм, ког­да жил во Фран­ции.

     - Да, был та­кой эпи­зод.

     - А ин­те­рес­но бы­ло бы уз­нать, что там пи­шут в те­лег­раммах? – спро­сил Бу­нин.

     - Ес­ли хо­тите, по­читаю. Вот те­лег­рамма от Сер­гея Дов­ла­това. Он пи­шет: «Са­мое боль­шое нес­частье мо­ей жиз­ни – это ги­бель Ан­ны Ка­рени­ной». А вот что со­об­щи­ла Ан­на Ах­ма­това: «Глав­ная мысль это­го ве­лико­го про­из­ве­дения та­кова: ес­ли жен­щи­на ра­зош­лась с за­кон­ным му­жем и сош­лась с дру­гим муж­чи­ной, она не­из­бежно ста­новит­ся прос­ти­тут­кой».

     - Рез­кое за­яв­ле­ние…

     - А вот длин­ная те­лег­рамма Дос­то­ев­ско­го. «В «Ан­не Ка­рени­ной» про­ведён взгляд на ви­нов­ность и прес­тупность че­лове­чес­кую… Яс­но и по­нят­но до оче­вид­ности, что зло та­ит­ся в че­лове­чес­тве глуб­же, чем пред­по­лага­ют ле­каря-со­ци­алис­ты, что ни в ка­ком ус­трой­стве об­щес­тва не из­бегне­те зла, что ду­ша че­лове­чес­кая ос­та­нет­ся та же, что не­нор­маль­ность и грех ис­хо­дят из неё са­мой…».

     - Не­нави­жу Дос­то­ев­ско­го! – вдруг со страстью вос­клик­нул Бу­нин. – Омер­зи­тель­ный пи­сатель со все­ми сво­ими наг­ро­мож­де­ни­ями, ужа­са­ющей не­ряш­ли­востью ка­кого-то на­рочи­того про­тиво­ес­тес­твен­но­го, вы­думан­но­го язы­ка, ко­торым ни­ког­да ник­то не го­ворил и не го­ворит, с на­зой­ли­выми, уто­митель­ны­ми пов­то­рени­ями, длин­но­тами, кос­но­язы­чи­ем. Ах, да что там го­ворить! – Он с от­ча­яни­ем мах­нул ру­кой.

     - У не­го так всё спу­тано – и ре­лигия, и по­лити­ка… Но, ко­неч­но, это нас­то­ящий пи­сатель, с глу­боким ис­ка­ни­ем, не ка­кой-ни­будь Гон­ча­ров. А мы с Фё­дором Ми­хай­ло­вичем до сих пор так и не встре­тились.

     - Да вы что? Как же так?..

     - Да вот так… И Афа­насий Фет от­клик­нулся, - Тол­стой взял в ру­ки сле­ду­ющую те­лег­рамму. - «Ро­ман «Ан­на Ка­рени­на» есть стро­гий, не­под­купный суд все­му на­шему строю жиз­ни».

     - А вот с этим мне­ни­ем я со­лида­рен.

     - От­клик­ну­лась и ак­три­са Тать­яна Са­мой­ло­ва, и вот её по­зиция: «Ан­на – рас­кре­пощён­ная жен­щи­на, про­тес­ту­ющая про­тив чо­пор­но­го хан­жес­тва и сво­бод­ная в про­яв­ле­ни­ях сво­его чес­тно­го пра­вед­но­го чувс­тва».

     - И всё? – уди­вил­ся Бу­нин.

     - Всё, - от­ве­тил Лев Ни­кола­евич и, ви­димо, для шут­ки пе­ревер­нул те­лег­рамму и пос­мотрел на об­ратную сто­рону блан­ка.

     - Ког­да речь идёт о семье, де­тях и о «чес­тном пра­вед­ном чувс­тве», тут на­до ещё ра­зоб­рать­ся в по­нятии «чо­пор­ное хан­жес­тво».

     - А вот и Сал­ты­ков-Щед­рин на­пом­нил о се­бе. «Ужас­но ду­мать, что ещё су­щес­тву­ет воз­можность стро­ить ро­маны на од­них по­ловых по­буж­де­ни­ях. Ужас­но ви­деть пе­ред со­бой фи­гуру без­мол­вно­го ко­беля Врон­ско­го. Мне ка­жет­ся, это под­ло и без­нравс­твен­но. Мож­но ли се­бе пред­ста­вить, что из ко­ровь­его ро­мана Тол­сто­го де­ла­ет­ся ка­кое-то по­лити­чес­кое зна­мя?».

     - Ми­ха­ил Ев­гра­фович, я уве­рен, не зна­ет, что та­кое страсть и как она спо­соб­на по­жирать мо­лодых лю­дей до са­мого кон­ца, без ос­татка, - выс­ка­зал своё мне­ние о те­лег­рамме Бу­нин.

     - Каж­дый де­ла­ет вы­вод, ис­хо­дя из собс­твен­но­го жиз­ненно­го опы­та, - отоз­вался на реп­ли­ку Лев Ни­кола­евич. – Сал­ты­ков – та­лант серь­ёз­ный, я люб­лю его. И язык у не­го ве­лико­леп­ный, чис­то на­род­ный, мет­кий слог, а у Дос­то­ев­ско­го что-то де­лан­ное, не­нату­раль­ное. А вот те­лег­рамма из Аме­рики от Вла­дими­ра На­боко­ва. «Лю­бовь не мо­жет быть толь­ко фи­зичес­кой, ибо тог­да она эго­ис­тична, а эго­ис­ти­чес­кая лю­бовь не со­зида­ет, а раз­ру­ша­ет. Зна­чит, она гре­хов­на».

     - Спор­ный те­зис. Чувс­тво люб­ви нас­толь­ко же мно­гог­ранно, нас­коль­ко та­инс­твен­но и по­тому до кон­ца не изу­чено. А у На­боко­ва чи­тал я «Ма­шень­ку», пло­хо на­писа­но. А «Ло­лита» - во­об­ще раз­врат­ная книж­ка, на­пол­ненная ди­кой брех­нёй. А вот не­дав­но про­читал ко­рот­кое, но ём­кое сти­хот­во­рение о люб­ви ка­кого-то не­из­вес­тно­го по­эта и сра­зу за­пом­нил. Вот оно:

Лю­бовь!
Как звуч­но это сло­во!
Как мно­го тайн сок­ры­то в нём!
Его я пов­то­ряю сно­ва,
Ду­ша го­рит его ог­нём
Лю­бовь!
Бо­жес­твен­ное сло­во.
В нём скры­та сущ­ность бы­тия
В нём – ми­роз­да­ния ос­но­ва.
В нём – смерть. В нём – боль.
В нём – жизнь моя. 

     - А вот ещё од­но ин­те­рес­ное выс­ка­зыва­ние, – Лев Ни­кола­евич взял сле­ду­ющий бланк. - Те­лег­рамма под­пи­сана так: «Ан­на, но не Ка­рени­на». А текст та­кой: «Есть лю­бовь, ко­торая ста­новит­ся удав­кой для обо­их. Кро­ме раз­дра­жения Ан­на Ка­рени­на у ме­ня не выз­ва­ла ни­каких чувств».

     Пос­леднюю те­лег­рамму Тол­стой чи­тать не стал и от­ло­жил её в сто­рону.

     - А что там, Лев Ни­кола­евич? – Бу­нин кив­нул в сто­рону от­ло­жен­ной те­лег­раммы. - Ос­кор­бля­ют вас?

     - Да нет, прос­то про Ан­ну Ка­рени­ну уже на­чали со­чинять анек­до­ты, - при этих сло­вах Тол­стой про­тянул со­бесед­ни­ку неп­ро­читан­ную те­лег­рамму.

     Иван Алек­се­евич взял её в ру­ки. Текст дей­стви­тель­но сос­то­ял из анек­до­та:

Ма­шинист по­мощ­ни­ку:
     - Вань, ты «Ан­ну Ка­рени­ну» чи­тал?
     - Нет, а кто это та­кая?
     - Да лад­но… Про­еха­ли…

     Не­ожи­дан­но в ва­гоне гром­ко вклю­чили ра­дио. По­пуляр­ную на се­год­няшний день пес­ню за­дор­но ис­полня­ли сра­зу три из­вес­тных пев­ца: На­деж­да Ка­дыше­ва, Ни­колай Бас­ков и Глеб Мат­вей­чук. Из ди­нами­ка гром­ко до­носи­лось:

Пос­ту­чалась в дом боль нез­ва­ная.
Вот она лю­бовь ока­ян­ная.
Ко­рота­ем мы но­чи длин­ные,
Не­люби­мые с не­люби­мыми-и-и!..

     По­езд на­бирал ско­рость. Стук ко­лёс пы­тал­ся по­пасть в такт ме­лодии, но у не­го это пло­хо по­луча­лось.

Де­кабрь 2020 го­да.