РАВВИН

Не бу­дет пре­уве­личе­ни­ем ска­зать, что Ми­ха­ил Юдов­ский - ху­дож­ник, пи­сатель и по­эт из Гер­ма­нии - бук­валь­но вор­вался в "Кру­гозор" сво­им твор­чес­твом, ко­торое сра­зу же "на ура" встре­тили чи­тате­ли. Пос­ледняя из его "кру­гозор­ских" пуб­ли­каций - рас­сказ "Жар­кое ба­бы Фи­ры" - выш­ла пять ме­сяцев то­му на­зад, но чи­татель­ские ком­мента­ри­ии, ко­личес­тво ко­торых уже приб­ли­жа­ет­ся к двум сот­ням, всё про­дол­жа­ют при­бывать на наш сайт.

"Жар­кое ба­бы Фи­ры" - это лишь один из цик­ла "По­доль­ские рас­ска­зы", на­писан­но­го в 2006 го­ду. А на­чина­ет­ся цикл рас­ска­зом "Рав­вин", ко­торый пред­ла­га­ем ва­шему вни­манию. "Та­мада" - тре­тий из рас­ска­зов это­го "трип­ти­ха" - бу­дет опуб­ли­кован то­же. Так что сле­дите за "Кру­гозо­ром".

РАВВИН

Ри­сун­ки ав­то­ра

1

В по­доль­ском дво­рике, где я ро­дил­ся и вы­рос, жил са­мый нас­то­ящий рав­вин. Зва­ли его Со­ломо­ном, был он че­лове­ком ис­клю­читель­но уче­ным и на­бож­ным, что бла­гопо­луч­но ужи­валось в нем с су­ровостью, до­ходя­щей до дес­по­тиз­ма. Со­ломон дер­жал в стро­гос­ти не толь­ко свою семью, но и весь наш дво­рик, где, к сло­ву ска­зать, жи­ли не од­ни ев­реи. Внеш­ность Со­ломо­на то­же бы­ла не­обык­но­вен­ной: не но­си он гус­той бо­роды с длин­ны­ми пей­са­ми и чер­ной ве­люро­вой шля­пы с чуть заг­ну­тыми квер­ху по­лями, его мож­но бы­ло бы при­нять не за рав­ви­на, а за пор­то­вого груз­чи­ка. Со­ломон имел ат­ле­тичес­кое сло­жение, кру­той нрав, а язык его в сво­бод­ное от служ­бы в си­наго­ге вре­мя по си­ле вы­раже­ний не ус­ту­пал иног­да груз­чицко­му.

Же­на Со­ломо­на Ра­хиль (по пас­порту Ра­иса) бы­ла ма­лень­кой, не­ког­да, ве­ро­ят­но, очень кра­сивой, а те­перь прос­то за­пуган­ной до бес­сло­вес­ности жен­щи­ной. Вы­раже­ние это­го ис­пу­га, ка­залось, нав­сегда зас­ты­ло в ее чер­ных биб­лей­ских гла­зах, вы­тес­нив от­ту­да все иные чувс­тва. Му­жа она по­чита­ла, бо­ялась и ни в чем не сме­ла ему пе­речить. По-сво­ему, Со­ломон лю­бил же­ну. Ему нра­вилось ее ли­цо, нра­вились ее ру­ки, нра­вилось, как она го­товит, и нра­вилось ее мол­ча­ливое по­вино­вение.

- Же­на да убо­ит­ся му­жа сво­его! - под­ни­мая вверх ука­затель­ный па­лец, из­ре­кал Со­ломон, си­дя в не­из­менной шля­пе за обе­ден­ным сто­лом. Пос­ле это­го он, прик­рыв гла­за, не­тороп­ли­во про­читы­вал мо­лит­ву, оп­ро­киды­вал рюм­ку вод­ки и при­нимал­ся за борщ с фа­солью или ку­рин­ный буль­он. К еде Со­ломон от­но­сил­ся ува­житель­но и ел всег­да с от­менным ап­пе­титом. С ап­пе­титом он де­лал и всё ос­таль­ное: вы­пивал свою рюм­ку вод­ки, мо­лил­ся, от­ды­хал пос­ле обе­да и учил уму-ра­зуму же­ну, сы­на и со­седей по дво­ру.

2

Во всем дво­ре лишь два че­лове­ка ос­ме­лива­лись пре­рекать­ся с Со­ломо­ном. Пер­вой бы­ла жив­шая в по­лупод­ва­ле Шу­роч­ка Мас­ля­кова по проз­ви­щу Вдо­ва Ба­таль­она. Бог в свое вре­мя наг­ра­дил Шу­роч­ку рос­кошны­ми фор­ма­ми, скан­даль­ным ха­рак­те­ром, му­жем-во­ен­ным и веч­но не­удов­летво­рен­ной женс­твен­ностью. Од­но­го му­жа, ко­ман­до­вав­ше­го ба­таль­оном мо­тос­трел­ко­вого пол­ка при Ки­ев­ском гар­ни­зоне, Шу­роч­ке бы­ло слиш­ком ма­ло. По счастью, в пол­ку бы­ло мно­го дру­гих офи­церов, а в Ки­еве бо­лее чем дос­та­точ­но дру­гих муж­чин. Шу­роч­ка дер­жа­лась ши­роких взгля­дов, с рав­ным ува­жени­ем от­но­сясь как к во­ен­ным, так и к штат­ским. На­личие му­жа, всё же, как-то сдер­жи­вало Шу­роч­кин тем­пе­рамент, по­это­му, ког­да тот на со­роко­вом го­ду жиз­ни скон­чался от цир­ро­за пе­чени, Шу­роч­ка, нем­но­го поп­ла­кав, пус­ти­лась во все тяж­кие. Че­рез ее по­лупод­вал прош­ли хо­лос­тя­ки, вдов­цы, же­натые, раз­ве­ден­ные, зуб­ные вра­чи, прик­ма­херы, во­доп­ро­вод­чи­ки, про­дав­цы мяс­но­го от­де­ла, ин­же­неры и ва­гоно­вожа­тые. Один раз она по­пыта­лась да­же про­вес­ти к се­бе очу­мев­ше­го пен­си­оне­ра со­юз­но­го зна­чения, но у са­мого вхо­да в по­лупод­вал бы­ла ос­та­нов­ле­на ре­бе Со­ломо­ном.

- Шу­ра, по­имей со­весть, - су­рово мол­вил Со­ломон. - Те­бе не тер­пится вы­нес­ти из хо­ромов вто­рой труп?

- А шо вы так со мной раз­го­вари­ва­ете, Со­ломон Ла­заре­вич? - хло­пая гла­зами, воз­му­тилась Шу­ра. - Я вам хто или вдо­ва офи­цера?

- По­бой­ся Бо­га, Шу­ра, - не­воз­му­тимо от­ве­чал ре­бе Со­ломон. - Ка­кая ты вдо­ва офи­цера? Ты, по-мо­ему, вдо­ва ба­таль­она.

Проз­ви­ще прик­ле­илось к Шу­роч­ке на­мер­тво. По­нача­лу она для ви­да воз­му­щалась, но по­том, хо­рошень­ко взве­сив, ста­ла рас­це­нивать его как ком­пли­мент.

Вто­рым че­лове­ком, имев­шим дер­зость про­тивить­ся во­ле Со­ломо­на, был, как ни уди­витель­но, его сын Фи­ма. Не в при­мер от­цу ма­лень­кий и щуп­лый, Фи­ма с ка­кой-то сверхъ­ес­тес­твен­ной вир­ту­оз­ностью су­мел выс­коль­знуть из-под же­лез­ной дла­ни ре­бе Со­ломо­на. Нет, он не был ху­лига­ном, пь­яни­цей или де­боши­ром, но - что с точ­ки зре­ния ре­бе бы­ло го­раз­до ху­же - стал ком­со­моль­ским ак­ти­вис­том и бес­прос­ветным баб­ни­ком. Да­же с этим Со­ломон еще мог бы, скре­пя сер­дце, при­мирить­ся, но Фи­ма по од­но­му ему из­вес­тной при­хоти нап­рочь иг­но­риро­вал ев­рей­ских де­вушек, пред­по­читая им ба­рышень сла­вян­ских кро­вей. Каж­дый ме­сяц он объ­яв­лял о сво­ем на­мере­нии же­нить­ся на ка­кой-ни­будь Лю­баше с мо­локо­заво­да, Ва­люше из хлеб­но­го ма­гази­на или Ксю­шень­ке из рай­он­но­го ин­дпо­шива. Мать в ужа­се зак­ры­вала ли­цо ру­ками, а бла­гочес­ти­вый рав­вин гро­мыхал по сто­лу пу­довым ку­лаком, так что по­суда на­чина­ла жа­лоб­но дре­без­жать, и орал на весь двор:

- Толь­ко че­рез мой труп! В край­нем слу­чае - че­рез ваш! Твой и ее!

- Па­па, я не по­нимаю, - нер­вно от­ве­чал Фи­ма, - что пло­хого в бра­ке? В кон­це кон­цов, в То­ре ска­зано: пло­дитесь и раз­мно­жай­тесь.

- Этот ком­со­соль­ский бан­дит еще бу­дет учить ме­ня То­ре! - ро­котал Со­ломон. - По­кажи мне, где в То­ре на­писа­но, что Фи­ма Гер­шко­вич с Обо­лон­ской ули­цы дол­жен же­нить­ся на пь­яной гой­ке с мо­локо­заво­да! По­кажи мне это мес­то, и я сам при­ду крес­тить ва­ших вы­род­ков!

- По­чему пь­яной? - удив­лялся Фи­ма. - Лю­баша не пь­ет.

- Бо­же мой - Лю­баша! - Со­ломон за­каты­вал гла­за к по­тол­ку, слов­но при­зывал в сви­дете­ли всех пра­от­цов, на­чиная с Ав­ра­ама. - Ра­хиль, поз­дравь ме­ня, наш Фи­ма на­шел се­бе трез­вую гой­ку! И что я дол­жен на ра­дос­тях сде­лать? Прыг­нуть до по­тол­ка или пов­торно об­ре­зать­ся?

- А де­лай, что хо­чешь, - ма­хал ру­кой Фи­ма. - Хо­чешь - пры­гай, хо­чешь - об­ре­зай­ся, толь­ко ос­тавь нас с Лю­башей в по­кое.

- Слы­хала? - Со­ломон по­вора­чивал на­литые кровью гла­за к пе­репу­ган­ной же­не. - Чтоб мы ос­та­вили их с Лю­башей в по­кое! Ну да, чтоб мы ос­та­вили их в по­кое, а они чтоб спо­кой­но пи­ли вод­ку и за­кусы­вали ее са­лом.

- По­чему сра­зу пи­ли и за­кусы­вали? - по­жимал пле­чами Фи­ма. - Нам что, за­нять­ся боль­ше не­чем?

- Вон от­сю­да! - ре­вел Со­ломон. - Прочь с глаз мо­их, по­ка я не при­бил те­бя ха­нукаль­ной ме­норой!

- Се­моч­ка, про­шу те­бя, не на­до ко­щунс­тво­вать, - ос­ме­лива­лась по­дать го­лос Ра­хиль.

- Где ты тут ви­дишь Се­моч­ку, жен­щи­на? - на­пус­кался на же­ну Со­ломон. - Се­моч­ки в Го­меле се­меч­ка­ми тор­гу­ют, а я - ки­ев­ский рав­вин!

Бу­ря, впро­чем, очень ско­ро ути­хала, уг­ро­за бу­дуще­го бра­ка рас­сы­палась са­ма со­бою, марь­яж прев­ра­щал­ся в ми­раж, по­тому что сер­дце влюб­чи­вого Фи­ма не уме­ло дол­го при­над­ле­жать од­ной жен­щи­не. На не­кото­рое вре­мя в до­ме рав­ви­на во­царя­лись по­кой и мир, на сто­ле у­ют­но ды­милась тра­пеза, и Со­ломон, по­молив­шись и вы­пив не­из­менную рюм­ку вод­ки, за­водил с сы­ном за­душев­ную бе­седу.

- А ска­жи-ка мне сы­нок, - поч­ти лас­ко­во на­чинал он, - что та­кого ин­те­рес­но­го ты де­ла­ешь в сво­ем ком­со­моле? Кру­тишь бей­цим юным пи­онэ­рам?

- Па­па, ну что ты в этом по­нима­ешь? - от­ма­хивал­ся Фи­ма.

- Бо­же упа­си, где мне по­нимать, - ми­ролю­биво ух­мы­лял­ся Со­ломон. - Я ведь чи­таю все­го лишь глу­пую То­ру, ко­торой че­тыре ты­сячи лет, а наш муд­рец шту­диру­ет це­лый ком­со­моль­ский тал­муд, со­чинен­ный не­пох­ме­лив­шимся го­ем.

- Что те­бе гои спать не да­ют? - воз­му­щал­ся Фи­ма. - В ком­со­моле, ес­ли хо­чешь знать, и ев­ре­ев хва­та­ет.

- Да? И за что же их хва­та­ют? - с удо­воль­стви­ем ин­те­ресо­вал­ся Со­ломон. - За от­ветс­твен­ное ком­со­моль­ское мес­то? Очень пра­виль­но де­ла­ют. Коз­лы от­пу­щения всю­ду нуж­ны, чтоб бы­ло с ко­го шку­ру драть. А с этих ва­ших ком­со­моль­ских ев­ре­ев я бы лич­но шку­ру сод­рал в на­зида­ние.

- Па­па, - нер­вно от­ве­чал Фи­ма, - я же не вме­шива­юсь в твою си­наго­гу. Что ж ты ле­зешь в мой ком­со­мол?

- Ви­дали? - не­из­вес­тно к ко­му об­ра­щал­ся Со­ломон. - Я ле­зу в его ком­со­мол! Он ду­ма­ет, что его отец уже со­шел с ума. Не дож­дешь­ся, Фи­ма. Ска­зал бы я те­бе, ку­да я луч­ше вле­зу, так хо­чет­ся ж по­щадить твои юные уши. Они ж не ви­нова­ты, что вы­рос­ли на ту­пой го­лове. И че­му вас в ком­со­моле учат? Ро­дите­лей в гроб за­гонять?

- А че­му вас в То­ре учат? - ог­ры­зал­ся Фи­ма. - При­носить в жер­тву де­тей? Вот ты бы, па­па, при­нес ме­ня в жер­тву, как Ав­ра­ам Иса­ака, ес­ли бы те­бе твой Эло­им при­казал?

- Чтоб ты да­же не сом­не­вал­ся, - ряв­кал Со­ломон, тог­да как Ра­хиль ис­пу­ган­но прик­ры­вала рот ла­донью. - И при­каза­ния б до­жидать­ся не стал, сам бы те­бя скру­тил и по­тащил на го­ру с тво­им ком­со­молом вмес­те. А яг­ненка та­ки ос­та­вил бы в кус­тах. Я бы так ска­зал: Гос­по­ди, Те­бе не всё рав­но, ка­кого ба­рана взять? Бе­ри Фи­му.

Фи­ма хи­хикал, Ра­хиль в ужа­се за­каты­вала гла­за, а очень до­воль­ный Со­ломон ог­ла­живал бо­роду и вы­ходил во двор, что­бы пыл его не про­пал да­ром, но дос­тался ко­му-ни­будь из со­седей. Обыч­но ему в та­ких слу­ча­ях по­пада­лась Шу­роч­ка, ко­торая нап­равля­лась в свой по­лупод­вал в соп­ро­вож­де­нии но­вой осо­би муж­ско­го по­ла.

- Что, Шу­ра, взя­ла ра­боту на дом? - ух­мы­лял­ся ре­бе. - План тре­щит, аж вы­мя рвет­ся?

- А шо вы, Со­ломон Ла­заре­вич, мо­их муж­чин счи­та­ете? - крас­нея и хло­пая гла­зами, от­ве­чала Шу­роч­ка. - Вы луч­ше бля­дей ва­шего Фи­мы счи­тай­те.

- У этой ду­ры та­ки есть го­лова на пле­чах, - ки­вал Со­ломон, гля­дя, как Шу­роч­ка и ее сму­щен­ный ка­валер скры­ва­ют­ся в две­рях по­лупод­ва­ла.

Пос­ле это­го ре­бе Со­ломон с чувс­твом вы­пол­ненно­го дол­га уса­живал­ся на ска­мей­ку и раз­гля­дывал дво­рик. Дво­рик наш был не­обы­чай­но хо­рош, осо­бен­но в мае, ког­да зац­ве­тал раз­би­тый у за­бора не­боль­шой яб­ло­невый сад. От яб­лонь шел уди­витель­ный неж­ный за­пах, на вет­ки их са­дились пти­цы, в бе­лых цве­тах мох­на­то жуж­жа­ли шме­ли. Идил­лию на­руша­ли лишь про­тяж­ные сто­ны, до­носив­ши­еся со вто­рого эта­жа, где че­тыр­надца­тилет­няя Майя Ро­зен­берг тер­за­ла смыч­ком ви­олон­чель. Майя бы­ла ми­лой и зас­тенчи­вой де­воч­кой, ко­торой при рож­де­нии нас­ту­пил на ухо весь ки­ев­ский зо­опарк. Инс­тру­мент не­выно­симо стра­дал в ее ру­ках и о стра­дани­ях сво­их жа­лоб­но и тос­кли­во опо­вещал весь двор. Ро­зен­берги-стар­шие, тем не ме­нее, ужас­но гор­ди­лись до­черью и име­ли наг­лость го­ворить о ее та­лан­те.

- Уди­витель­ный ре­бенок, прос­то уди­витель­ный, - со­об­ща­ла нес­час­тным со­седям ма­маша Ро­зен­берг, вслу­шива­ясь с уми­лени­ем в ду­шераз­ди­ра­ющие кри­ки ви­олон­че­ли. - Нет, дру­гие ро­дите­ли, ко­неч­но, по­дари­ли бы сво­ему вун­деркин­ду ка­кую-ни­будь скрип­ку за две­над­цать руб­лей со­рок ко­пе­ек и кри­чали бы на весь По­дол, ка­кие они бла­годе­тели. А мы та­ки по­дари­ли Май­еч­ке це­лую ви­олон­чель! Кто бу­дет счи­тать день­ги, ког­да у ре­бен­ка та­лант?

- Та­лант му­чить лю­дей, - зак­лю­чал ре­бе Со­ломон, а не­вос­пи­тан­ная Шу­роч­ка до­бав­ля­ла:

- Вы бы луч­ше ей пи­лу по­дари­ли, шоб она уже се­бе ру­ки от­пи­лила!

Ма­маша Ро­зен­берг пун­цо­вела от оби­ды и нес­коль­ко за­ис­ки­ва­юще об­ра­щалась к ре­бе:

- Со­ломон Ла­заре­вич, ну хо­рошо, я еще по­нимаю Шу­роч­ка, она та­ки ма­ло­об­ра­зован­ный че­ловек и сло­во "пи­лить" по­нима­ет толь­ко про од­но мес­то. Но вы же куль­тур­ный че­ловек, вы же дол­жны та­ки лю­бить му­зыку!

- Ци­ля, - су­рово от­ве­чал ре­бе Со­ломон, - не мо­рочь мне бей­цим. Ес­ли те­бе так нра­вит­ся кри­чать, что твоя дочь вун­деркинд, то де­лай это по тем дво­рам, где ее кон­цертов еще не слы­шали. Но пре­дуп­реждаю: ес­ли она бу­дет ус­тра­ивать свой гар­ми­дер по суб­бо­там, я дож­дусь вос­кре­сенья и сде­лаю из ее инс­тру­мен­та вос­по­мина­ние.

3

На­бож­ный рав­вин свя­то по­читал шаб­бат. В пят­ни­цу ве­чером и в суб­бо­ту ут­ром он от­прав­лялся в си­наго­гу, рас­по­лагав­шу­юся в де­сяти ми­нутах ходь­бы на Ще­кавиц­кой ули­це, и чи­тал соб­равшим­ся про­поведь. Да­же в то не­рели­ги­оз­ное вре­мя по­сети­телей в нев­зрач­ной с ви­ду, но с боль­шим за­лом внут­ри си­наго­ге со­бира­лось не­мало. В ос­новном это бы­ли лю­ди по­жилые, с ус­та­лыми гла­зами за стек­ла­ми оч­ков, в ко­торых не­ожи­дан­но ве­село и нем­но­го та­инс­твен­но от­ра­жались став­шие вдруг мно­гочис­ленны­ми огонь­ки двух заж­женных све­чей. Чи­тая Мин­ху, или Суб­ботнюю Мо­лит­ву, ре­бе Со­ломон уди­витель­но пре­об­ра­жал­ся. Его гру­бова­тая раз­вязность и ма­неры груз­чи­ка бес­след­но ис­че­зали, и соб­равшим­ся яв­лялся ис­тинный пат­ри­арх ве­лико­го на­рода, мо­гучий, су­ровый, ви­дящий цель и иму­щий си­лу от име­ни это­го на­рода го­ворить с Бо­гом. Лю­дям, сро­ду не бы­вав­шим в И­еру­сали­ме, на­чина­ло ка­зать­ся, буд­то они на­ходят­ся в сте­нах Древ­не­го Хра­ма, не слу­чай­но наз­ванно­го Со­ломо­новым, а пе­ред ни­ми сто­ит не прос­то ре­бе, а их вождь и пер­восвя­щен­ник, Мо­исей и А­арон в од­ном ли­це. И, уже вый­дя из си­наго­ги, с не­кото­рым удив­ле­ни­ем ози­рались они вок­руг, ви­дя пе­ред со­бой вмес­то Хра­мовой го­ры и ле­жаще­го у ее под­но­жия го­рода од­ну из ти­хих уло­чек ста­рого По­дола.

До­мой Со­ломон воз­вра­щал­ся всё в том же тор­жес­твен­но-пе­чаль­ном, воз­вы­шен­ном сос­то­янии ду­ха. Он не­тороп­ли­во ша­гал по по­доль­ским улоч­кам, ко­торые очень лю­бил. Ему нра­вились ста­рые с об­лу­пив­шимся фа­садом до­ма, вы­щер­блен­ные мос­то­вые, жел­тый фо­нар­ный свет и у­ют­ные ста­рин­ные наз­ва­ния, ус­то­яв­шие про­тив ни­гилиз­ма вре­мени - Обо­лон­ская, Кон­стан­ти­нов­ская, Ме­жигор­ская, Ще­кавиц­кая - от ко­торых ве­яло чем-то теп­лым, прос­тым и до­маш­ним.

При­дя до­мой, Со­ломон ра­зувал­ся в при­хожей и нап­равлял­ся в ком­на­ту, где уже праз­днич­но был нак­рыт стол с дву­мя заж­женны­ми све­чами, вкус­но пах­ну­щей ха­лой и бу­тыл­кой крас­но­го ко­шер­но­го ви­на. У сто­ла, не са­дясь, жда­ла его же­на Ра­хиль.

- Где этот ком­со­молец? - нег­ромко воп­ро­шал Со­ломон.

- Уже идет, Се­моч­ка, - лас­ко­во и, как всег­да, за­ис­ки­ва­юще от­ве­чала Ра­хиль. - Сей­час на­денет при­лич­ный го­лов­ной убор и вый­дет к сто­лу.

- На­де­юсь, у не­го хва­тит ума не вый­ти к сто­лу в бу­денов­ке, - вор­чал Со­ломон, - или что они там в ко­сомо­ле но­сят.

Тут по­яв­лялся Фи­ма в не­лепо гля­дев­шей­ся на его го­лове ста­рин­ной де­дов­ской шля­пе и, ве­село под­мигнув обо­им ро­дите­лям, с не­ес­тес­твен­но серь­ез­ной ми­ной за­нимал по­зицию у сто­ла.

- Не па­яс­ни­чай, бал­бес, - с тру­дом удер­жи­вал­ся от бо­лее силь­но­го вы­раже­ния Со­ломон. - Ты не на пар­тсоб­ра­нии.

- Что ты, па­па, - ис­крен­не удив­лялся Фи­ма, - раз­ве я не по­нимаю? Ком­со­мол то­же свя­то чтит тра­диции.

- Сын мой, - тор­жес­твен­но ро­нял Со­ломон, пох­русты­вая сус­та­вами паль­цев, - ког­да, даст Бог, за­кон­чится суб­бо­та, я, чтоб ты не сом­не­вал­ся, ска­жу те­бе па­ру ин­те­рес­ных слов.

- А в вос­кре­сенье ме­ня, па­поч­ка, не бу­дет до­ма, - не­вин­но улы­бал­ся Фи­ма. - Я к Олень­ке ухо­жу.

Рав­вин из­да­вал хрип­лый звук ос­та­нов­ленно­го на ска­ку же­реб­ца и, ти­тани­чес­ким уси­ли­ем вновь нас­тро­ив се­бя на бла­гочес­ти­вый лад, на­чинал чи­тать бла­годарс­твен­ную мо­лит­ву над ви­ном:
- Ба­рух Ата Адо­най... - Сло­ва древ­не­го язы­ка, про­из­но­симые гус­тым го­лосом рав­ви­на, не­ожи­дан­но пре­об­ра­жали ма­лень­кую ком­натку, де­лая ее частью че­го-то боль­шо­го, да­же ог­ромно­го, при­та­ив­ше­гося в тем­но­те за ее ок­на­ми. - Бла­гос­ла­вен Ты, Гос­подь, Бог наш, Вла­дыка Все­лен­ной, сот­во­рив­ший плод ви­ног­радной ло­зы...

По ли­цу ком­со­моль­ца Фи­мы про­бега­ла на мгно­вение смут­ная тень не­ведо­мой пе­чали, но он, трях­нув удив­ленно го­ловой, сма­хивал ее прочь и с преж­ней озор­ной улыб­кой гля­дел на мать и от­ца. Суб­ботняя тра­пеза дли­лась нес­пешно и за­кан­чи­валась поз­дно ве­чером. Со­ломон с Ра­хилью от­прав­ля­лись спать, а Фи­ма ос­та­вал­ся в гос­тинной с ка­кой-ни­будь книж­кой в ру­ках. Спус­тя не­кото­рое вре­мя из спаль­ни раз­дав­лся го­лос рав­ви­на:

- На­де­юсь, ты там не Кар­ла Мар­кса чи­та­ешь?

- А что та­кого, па­па? - от­ве­чал уп­ря­мый Фи­ма, чи­тав­ший вов­се не Мар­кса, а Ре­мар­ка. - Меж­ду про­чим, Карл Маркс был ев­ре­ем.

- Карл Маркс, - от­зы­вал­ся Со­ломон, - был та­ким же ев­рей­ским бан­ди­том, как и ты, у ко­торо­го вмес­то го­ловы...

- Па­па, - пре­дос­те­регал Фи­ма, - по-мо­ему, ты хо­чешь ска­зать что-то не­кошер­ное.

- Хо­рошо, - сог­ла­шал­ся из спаль­ни ре­бе, - ког­да за­кон­чится суб­бо­та, я со­об­щу те­бе, что бы­ло у Кар­ла Мар­кса вмес­то го­ловы. По­ка мо­жешь счи­тать, что у не­го вмес­то го­ловы был ВЛКСМ.

4

Од­нажды, воз­вра­ща­ясь с ут­ренней суб­ботней мо­лит­вы, Со­ломон уви­дел воз­ле гос­тро­нома на Обо­лон­ской, ко­торый, слов­но в нас­мешку над ре­бе, на­зывал­ся "Ком­со­моль­ский", тол­пу лю­дей, ок­ру­жив­шую креп­ко под­вы­пив­ше­го муж­чи­ну в рва­ной май­ке и за­ляпан­ных крас­кой спор­тивных шта­нах. В ру­ках муж­чи­на дер­жал га­зету.

- Лю­ди! - во­пил он, раз­ма­хивая га­зетой и раз­ма­зывая по гряз­ным неб­ри­тым ще­кам сле­зы. - Че­лове­ки! Что ж это де­ла­ет­ся! Эти прок­ля­тые ев­рей­ские жи­ды по­били на­ших араб­ских брать­ев!

Со­ломон су­рово сдви­нул бро­ви, но, не же­лая из-за пь­яно­го ду­рака ос­квер­нять шаб­бат, про­шел ми­мо.

- Ви­дали! - вон­зился ему в спи­ну визг муж­чи­ны. - Вон пош­ла уже од­на жи­дов­ская мор­да! Они уже сю­да доб­ра­лись! Они уже нас ре­зать соб­ра­лись и из на­ших мла­ден­цев кровь со­сать!

Со­ломон раз­вернул­ся и нап­ра­вил­ся к пь­яно­му ора­тору. Тол­па рас­сту­пилась пе­ред ним - мно­гие из соб­равших­ся здесь Со­ломо­на зна­ли и ува­жали.

- Вот что я те­бе ска­жу, че­ловек, - про­гово­рил Со­ломон в пы­ла­ющее не­навистью и пе­рега­ром ли­цо. - Ты ви­дишь это сол­нце?

- А чё сол­нце? - брыз­нул слю­ною пь­яный. - Хо­чешь и его к сво­им пар­ха­тым ру­кам приб­рать?

- По­ка оно све­тит, - не­воз­му­тимо про­дол­жал Со­ломон, - я та­ки поз­во­лю те­бе бол­тать тво­им гряз­ным язы­ком. Я не ста­ну ос­квер­нять суб­бо­ту из-за... - Тут он, не сдер­жавшись, упот­ре­бил не впол­не ко­шер­ное вы­раже­ние. - Но ког­да оно зай­дет, я при­ду сю­да, и ес­ли ты еще бу­дешь здесь и ска­жешь хоть од­но сло­во, у ме­ня для те­бя то­же най­дет­ся а пур верт, - на­роч­но по-ев­рей­ски за­кон­чил он. - А пур верт и кое-что еще.

Он по­вер­нулся и за­шагал прочь.

- Эта су­ка об­ре­заная еще пу­гать ме­ня бу­дет! - раз­дался за его спи­ной от­ры­вис­тый лай, и в за­тылок Со­ломо­на, не­защи­щен­ный шля­пой, уда­рил ос­трый ку­сок раз­би­того кир­пи­ча.

5

Со­ломон ле­жал на пос­те­ли на двух по­душ­ках, над ним в рас­те­рян­ности сто­яли зап­ла­кан­ная Ра­хиль и бе­лый, как прос­ты­ня, Фи­ма.

- Се­ма, Се­моч­ка, ну как ты? - про­гово­рила Ра­хиль.

- Жен­щи­на, - сла­бо ус­мехнул­ся Со­ломон. - Сколь­ко раз те­бе пов­то­рять, что Се­моч­ки в Го­меле...

- Па­па, те­бе луч­ше? - шмы­гая но­сом, спро­сил Фи­ма.

- Ес­ли я ви­жу пе­ред со­бой ком­со­моль­ца, зна­чит, я еще точ­но не в раю, - с тою же улыб­кой от­ве­тил Со­ломон. - Вот ви­дишь, Фи­ма, что отец тво­ей гой­ки сде­лал с тво­им от­цом...

- По­чему он отец мо­ей гой­ки... - на­чал бы­ло Фи­ма, но Ра­хиль сер­ди­то за­шипе­ла на не­го:

- По­мол­чи, ког­да от­цу пло­хо.

- Бог с то­бою, Фи­ма, - ска­зал Со­ломон. - Я та­ки ус­тал с то­бой со­бачить­ся. Ты маль­чик боль­шой, ду­рак еще боль­ший, лю­би ко­го хо­чешь.

- А я как раз не­дав­но поз­на­комил­ся с од­ной ев­рей­ской де­вуш­кой, - за­явил Фи­ма.

- Да? - Со­ломон при­под­нял бро­ви. - И как ее зо­вут? Па­рас­ка Мор­де­ха­ев­на?

- Па­па, ну за­чем ты...

- Сын мой, ты пом­нишь, че­му нас учит де­вятая за­поведь?

- Я...

- Вот и не лги от­цу.

В это вре­мя в дверь пос­ту­чали.

- Опять ка­кой-то гой ло­мит­ся, - вздох­нул Со­ломон. - За­пом­ни­те, же­на моя и сын мой: имен­но гои - спа­сание для нас, ев­ре­ев.

- По­чему? - изу­мил­ся Фи­ма.

- По­тому что они не да­дут нам спо­кой­но уме­реть. Иди от­крой, Ра­хиль.

Ра­хиль пош­ла от­кры­вать и вер­ну­лась с ми­лици­оне­ром. Это был их учас­тко­вый Петр Сте­пано­вич Та­рату­та, плот­ный, крас­но­лицый, в чи­не ка­пита­на, лет пя­тиде­сяти, с веч­ны­ми би­серен­ка­ми по­та на лбу.

- Здравс­твуй­те, Со­ломон Ла­заре­выч, - при­ветс­тво­вал он ле­жаще­го ре­бе. - Ну шо, як вы се­бя чувс­тву­ете? Выг­ля­дите - ть­ху-ть­ху - неп­ло­хо.

- И вам то­го же, Та­рату­та, - отоз­вался ре­бе Со­ломон.

- А то ж, зна­ете, та­кой гвалт под­нялся, - про­дол­жал учас­тко­вый. - Со­ломо­на, кри­чат, вбы­лы, Со­ломо­на вбы­лы! А я им: шо? Со­ломо­на? Нэ мо­рочь­те мэ­ни го­лову, он еще нас з ва­ми пэ­рэжи­вет. Вер­но, Со­ломон Ла­заре­выч?

- Это уж как Бог даст, - от­ве­тил Со­ломон.

- Ну да, зо­лотые сло­ва. Вам выд­ней, у вас про­фэс­сия та­ка. Я от шо хо­тел, Со­ломон Ла­заре­вич... - Та­рату­та за­мял­ся. - Цэй пры­дурок... ну, шо в вас кир­пи­чом кы­нул...

- Да?

- Он же, ду­рак, пь­яный сов­сем був...

- Я это за­метил, - ус­мехнул­ся Со­ломон.

- А так он ты­хый, мыр­ный.

- Ме­ня это очень ра­ду­ет.

- Он же ж не со зла.

- Ну да, от люб­ви к ближ­не­му.

- Зря вы так, Со­ломон Ла­заре­выч. - Та­рату­та снял фу­раж­ку и вы­тер вспо­тев­ший лоб и лы­сину. - От­жэ ж жа­ра сто­ить... Да, так я шо хо­тел ска­зать... Же­на у не­го, доч­ки две...

- Да? Я им очень со­чувс­твую.

- От вы зря шу­тите. Вы ж еще та­кое пой­ми­те: де­ло-то... не та­кое прос­тое вы­ходит. Вы ме­ня по­нима­ете?

- Я вас от­лично по­нимаю, - за­верил учас­тко­вого Со­ломон.

- От хо­рошо, шо вы по­нима­ете. Мо­жэ ж по­лучыть­ся скан­дал нэ­нуж­ной ок­раски.

- Да? - Со­ломон при­под­нял бро­ви. - А скан­дал ка­кой ок­раски вам ну­жен?

- Со­ломон Ла­зере­выч! - Ли­цо Та­рату­ты при­няло са­мое жал­кое вы­раже­ние. - Мо­жэ вы не бу­дете по­давать на это­го дур­ня за­яв­ле­ние?

- А с че­го вы взя­ли, Та­рату­та, что я со­бира­юсь по­давать на ко­го-то за­яв­ле­ние?

- Он жэ ж... - Та­рату­та осек­ся. - Нэ со­бира­етесь? Я вас пра­выль­но по­нял?

- Петр Сте­пано­вич, - нег­ромко, но твер­до про­из­нес Со­ломон. - Вы зна­ете, что я рав­вин?

- Гос­по­ди, Со­ломон Ла­заре­выч, та хто ж это­го нэ знае?

- Это зна­чит, - про­дол­жал ре­бе, - что я сам об­ра­ща­юсь к Бо­гу и при­зываю лю­дей об­ра­щать­ся к не­му.

- Так это ж по­жалуй­ста, - пос­пешно ска­зал Та­рату­та, - рэ­лигия ж у нас ни­якая нэ зап­рэ­щена.

- А те­перь ска­жите мне, - Со­ломон пос­мотрел в гла­за учас­тко­вому, - ста­нет че­ловек, ко­торый об­ра­ща­ет­ся к Бо­гу и при­зыва­ет к это­му дру­гих, об­ра­щать­ся с жа­лобой в со­вет­скую ми­лицию?

- Не, ну ми­лиция, она, воб­щэ-то, у нас сто­ить на стра­же...

- Очень хо­рошо, - кив­нул Со­ломон. - Пусть сто­ит. Мне бу­дет лег­че за­сыпать с мыслью, что у нас сто­ит ми­лиция. До сви­дания, Петр Сте­пано­вич.

- Ох, зо­лотой же ж вы че­ловек, Со­ломон Ла­заре­выч! - Та­рату­та с яв­ным об­легче­ни­ем под­нялся и по­вер­нулся к Ра­хили и Фи­ме, слов­но бе­ря их в сви­дете­ли. - Вы зна­ете, шо он у вас зо­лотой че­ловек?

Те мол­ча­ли.

- Ну, нэ смею боль­ше за­дер­жи­вать. - Та­рату­та на­цепил на го­лову фу­раж­ку. - Поп­равляй­тэ­ся, Со­ломон Ла­заре­выч. Ра­хыль Мо­исе­ев­на, Юхым Со­ломо­новыч - до сви­дания.

Пос­ле ухо­да учас­тко­вого все не­кото­рое вре­мя мол­ча­ли.

- Зна­ете что, - на­рушил ти­шину рав­вин, - ес­ли вы прог­ло­тили язы­ки, то на­до бы­ло сна­чала сма­зать их хре­ном.

- Па­па, - про­гово­рил, на­конец, Фи­ма, - ты что, с ума со­шел?

- Что вдруг? - не­вин­но по­ин­те­ресо­вал­ся Со­ломон.

- Как же мож­но бы­ло... как мож­но бы­ло не за­явить на это­го... это­го...

- Я бы за­явил, Фи­моч­ка, - мяг­ко от­ве­тил Со­ломон, - обя­затель­но за­явил, ес­ли бы каж­дую пят­ни­цу и суб­бо­ту хо­дил в ком­со­мол. Но я ж та­ки хо­жу в си­наго­гу.

- Я не по­нимаю...

- А ты по­читай Кни­гу И­ова. Один-единс­твен­ный раз по­читай не свой иди­от­ский ком­со­моль­ский ус­тав, а Кни­гу И­ова. Тог­да, мо­жет быть, и ты на­учишь­ся, на­конец, по­нимать.

- Ма­ма, - Фи­ма по­вер­нулся к Ра­хили, - ска­жи хоть ты что-ни­будь.

- Я ска­жу, - ти­хо про­гово­рила Ра­хиль. - Я обя­затель­но ска­жу. Со­ломон, - она пос­мотре­ла на му­жа стран­ным, не под­да­ющим­ся опи­санию взгля­дом, - что те­бе при­гото­вить: ку­рин­ный буль­он или борщ?

- Борщ, - ска­зал Со­ломон. - Хо­роший, на­варис­тый борщ. И обя­затель­но из моз­го­вой кос­точки. По­тому что борщ не из моз­го­вой кос­точки это уже не борщ, а по­мои.

Ра­хиль кив­ну­ла и выш­ла на кух­ню. Со­ломон, гля­дя ей вслед, счас­тли­во рас­сме­ял­ся.

- Вот по­это­му, - ска­зал он, - я и жи­ву с этой жен­щи­ной двад­цать пять лет.

- Мно­го ж ты ей счастья при­нес, - про­вор­чал Фи­ма.

- А вот об этом, Фи­моч­ка, - спо­кой­но про­из­нес Со­ломон, - не те­бе су­дить. Не те­бе.

6

Со­ломон со­вер­шенно не пе­реме­нил­ся пос­ле этой ис­то­рии. Он по-преж­не­му был строг с же­ной, со­бачил­ся с Фи­мой, яз­ви­тель­но под­на­чивал Шу­роч­ку и ее муж­чин, гро­мог­ласно ком­менти­ровал иг­ру на ви­олон­че­ли Май­еч­ки Ро­зен­берг и хо­дил про­пове­дывать в си­наго­гу. Шесть лет спус­тя, воз­вра­ща­ясь со служ­бы в пят­ни­цу ве­чером ми­мо всё то­го же гас­тро­нома "Ком­со­моль­ский", Со­ломон вне­зап­но упал и скон­чался на мес­те от кро­во­из­ли­яния в мозг. Его по­хоро­нили на ев­рей­ском учас­тке Свя­тошин­ско­го клад­би­ща, не­пода­леку от мо­гилы его ма­тери. Ра­хиль, слов­но оне­мев­шая и впав­шая в стол­бняк пос­ле его смер­ти, пе­режи­ла му­жа все­го на семь ме­сяцев. По­хоро­нив обо­их ро­дите­лей, Фи­ма до со­рока лет про­дол­жал за­нимать­ся ком­со­моль­ской ра­ботой и шлять­ся по все­воз­можным жен­щи­нам, по­ка не­ожи­дан­но для всех, вклю­чая са­мого се­бя, не же­нил­ся на очень нек­ра­сивой ев­рей­ке по име­ни Кла­ра. С нею вмес­те они пе­ре­еха­ли в Из­ра­иль. Нас­коль­ко мне из­вес­тно, у них сей­час шес­те­ро де­тей, жи­вут они в ха­сид­ском квар­та­ле за­пад­но­го И­еру­сали­ма, Фи­ма стал ор­то­док­саль­ным и­уде­ем и дер­жит свою же­ну и мно­гочис­ленное по­томс­тво в ис­клю­читель­ной стро­гос­ти.