Рог быка (Столица мира)

В Мад­ри­де пол­но маль­чи­ков по име­ни Па­ко - умень­ши­тель­ное от Фран­сиско, - и есть да­же анек­дот о том, как один отец при­ехал в Мад­рид и по­мес­тил на пос­ледней стра­нице "Эль Ли­бераль" объ­яв­ле­ние: "Па­ко жду те­бя оте­ле Мон­та­на втор­ник две­над­цать все прос­тил па­па", и как приш­лось выз­вать от­ряд кон­ной жан­дарме­рии, что­бы ра­зог­нать во­семь­сот мо­лодых лю­дей, явив­шихся по это­му объ­яв­ле­нию. Но у то­го Па­ко, ко­торый слу­жил млад­шим офи­ци­ан­том в пан­си­оне Лу­ар­ка, не бы­ло ни от­ца, от ко­торо­го он мог ждать про­щения, ни гре­хов, ко­торые нуж­но бы­ло про­щать. У не­го бы­ли две стар­шие сес­тры, слу­жив­шие гор­ничны­ми в пан­си­оне Лу­ар­ка, ку­да они по­пали бла­года­ря то­му, что преж­няя гор­ничная Лу­ар­ки, их зем­лячка, ока­залась чес­тной и ра­ботя­щей и тем зас­лу­жила доб­рую сла­ву сво­ей де­рев­не и ее уро­жен­кам; и эти сес­тры да­ли ему де­нег на ав­то­бус до Мад­ри­да и прис­тро­или его млад­шим офи­ци­ан­том в тот же пан­си­он.

Он был ро­дом из Эс­тре­маду­ры, где жи­вут в пер­во­быт­ной ди­кос­ти, едят скуд­но, а об удобс­твах не име­ют по­нятия, и сколь­ко он се­бя пом­нил, ему всег­да при­ходи­лось ра­ботать с ут­ра до ве­чера. Это был склад­ный под­росток с очень чер­ны­ми, слег­ка вь­ющи­мися во­лоса­ми, креп­ки­ми зу­бами и ко­жей, ко­торой за­видо­вали его сес­тры; и улыб­ка у не­го бы­ла от­кры­тая и яс­ная. Он был рас­то­ропен и хо­рошо справ­лялся со сво­им де­лом, лю­бил сво­их сес­тер, ка­зав­шихся ему кра­сави­цами и ум­ни­цами, лю­бил Мад­рид, для не­го еще пол­ный чу­дес, и лю­бил свою ра­боту, ко­торой яр­кий свет, чис­тые ска­тер­ти, обя­затель­ный фрак и оби­лие еды на кух­не при­дава­ли ро­ман­ти­чес­кий блеск.

В пан­си­оне Лу­ар­ка пос­то­ян­но жи­ло че­ловек де­сять-две­над­цать, но для Па­ко, са­мого мо­лодо­го из трех офи­ци­ан­тов, прис­лу­живав­ших в сто­ловой, су­щес­тво­вали толь­ко те, кто имел от­но­шение к бою бы­ков.

Вто­рораз­рядные ма­тадо­ры охот­но се­лились в этом пан­си­оне, по­тому что Калье-Сан-Хе­рони­мо бы­ло рес­пекта­бель­ным ад­ре­сом, кор­ми­ли там пре­вос­ходно, а за стол и ком­на­ту бра­ли не­доро­го. Вся­кому то­реро не­об­хо­димо про­из­во­дить впе­чат­ле­ние че­лове­ка ес­ли не бо­гато­го, то, по край­ней ме­ре, со­лид­но­го, пос­коль­ку в Ис­па­нии де­корум и внеш­ний лоск це­нят­ся вы­ше му­жес­тва, и то­реро жи­ли в Лу­ар­ке, по­куда в кар­ма­не ос­та­валась хоть пе­сета. Не бы­ло слу­чая, что­бы кто-ни­будь из них сме­нил Лу­ар­ку на луч­ший или бо­лее до­рогой отель, - вто­рораз­рядные то­реро ни­ког­да не пе­рехо­дят в пер­вый раз­ряд; за­то па­дение с вы­сот Лу­ар­ки бы­вало стре­митель­ным, по­тому что вся­кий, кто хоть что-ни­будь за­раба­тывал, мог жить там спо­кой­но, и ес­ли уж гос­тю по­дава­ли счет, не до­жида­ясь тре­бова­ния, - зна­чит, хо­зяй­ка пан­си­она убе­дилась, что слу­чай без­на­деж­ный.

В то вре­мя в Лу­ар­ке жи­ли три опыт­ных ма­тадо­ра, а кро­ме то­го, два очень хо­роших пи­кадо­ра и один пре­вос­ходный бан­де­риль­еро.

Для пи­кадо­ров и бан­де­риль­еро, ко­торым при­ходи­лось жить в Мад­ри­де всю вес­ну, а семью ос­тавлять в Се­вилье, Лу­ар­ка бы­ла рос­кошью; но им хо­рошо пла­тили, и они име­ли пос­то­ян­ную ра­боту у ма­тадо­ров, под­пи­сав­ших нес­коль­ко кон­трак­тов на ве­сен­ний се­зон, и этот под­собный пер­со­нал всег­да за­раба­тывал боль­ше, чем лю­бой из трех ма­тадо­ров, жив­ших в Лу­ар­ке. Из этих трех ма­тадо­ров один был бо­лен и тща­тель­но скры­вал это, дру­гой ког­да-то прив­лек к се­бе вни­мание пуб­ли­ки, но быс­тро вы­шел из мо­ды, а тре­тий был трус.

Ма­тадор-трус преж­де, до страш­ной ра­ны в жи­вот, по­лучен­ной им в од­но из пер­вых его выс­тупле­ний на аре­не, был на ред­кость сме­лым и за­меча­тель­но лов­ким, и у не­го еще сох­ра­нились кое-ка­кие за­маш­ки от вре­мен его сла­вы. Он был всег­да бе­зудер­жно ве­сел и хо­хотал по вся­кому по­воду, а то и без вся­кого по­вода. В свои луч­шие дни он лю­бил под­шу­тить над дру­гими, но те­перь он это бро­сил. Для это­го нуж­на бы­ла уве­рен­ность в се­бе, ко­торой он уже не чувс­тво­вал. У это­го ма­тадо­ра бы­ло ум­ное, от­кры­тое ли­цо, и он дер­жал се­бя с боль­шим дос­то­инс­твом.

Ма­тадор, ко­торый был бо­лен, боль­ше все­го бо­ял­ся по­казать это и счи­тал сво­им дол­гом не про­пус­кать ни од­но­го блю­да, ко­торое по­дава­лось к сто­лу. У не­го бы­ло очень мно­го но­совых плат­ков, ко­торые он сам сти­рал у се­бя в ком­на­те, и за пос­леднее вре­мя он стал рас­про­давать свои пыш­ные кос­тю­мы. Один он за­деше­во про­дал пе­ред рож­дес­твом, а дру­гой - в на­чале ап­ре­ля. Кос­тю­мы бы­ли очень до­рогие, он всег­да очень бе­реж­но об­ра­щал­ся с ни­ми, и у не­го еще ос­та­вал­ся один. До сво­ей бо­лез­ни он по­давал боль­шие на­деж­ды, имел да­же шум­ный ус­пех, и хо­тя был нег­ра­мотен, но хра­нил у се­бя вы­рез­ки из га­зет, где го­вори­лось, что в свой мад­рид­ский де­бют он прев­зо­шел Бель­мон­те. Он ел один, за ма­лень­ким сто­ликом, поч­ти не под­ни­мая глаз от та­рел­ки.

Ма­тадор, ко­торый вы­шел из мо­ды, был очень ма­лень­ко­го рос­та, смуг­лый и важ­ный. Он то­же ел за от­дель­ным сто­лом, улы­бал­ся ред­ко и ни­ког­да не сме­ял­ся. Он был ро­дом из Валь­ядо­лида, где не лю­бят шу­ток, и он был спо­соб­ным ма­тадо­ром, но его стиль ус­та­рел, преж­де чем он ус­пел зас­лу­жить сим­па­тии пуб­ли­ки сво­ими глав­ны­ми дос­то­инс­тва­ми - му­жес­твом и уве­рен­ным мас­терс­твом, и те­перь его имя на афи­ше не де­лало сбо­ров. Вна­чале он прив­лек к се­бе вни­мание сво­им ма­лень­ким рос­том: гла­за его при­ходи­лись на од­ном уров­не с заг­ривком бы­ка, но, кро­ме не­го, бы­ли и дру­гие не­высо­кие ма­тадо­ры, и ему так и не уда­лось стать лю­бим­цем пуб­ли­ки.

Из пи­кадо­ров один был се­дой, ху­доща­вый, с яс­тре­биным ли­цом, тще­душ­ный на вид, хо­тя ру­ки и но­ги у не­го бы­ли как из же­леза; он всег­да но­сил охот­ничьи са­поги и брю­ки на­выпуск, слиш­ком мно­го пил по ве­черам и влюб­ленно гля­дел на всех жен­щин в пан­си­оне. Дру­гой был рос­лый де­тина, смуг­лый, кра­сивый, с чер­ны­ми, как у ин­дей­ца, во­лоса­ми и ог­ромны­ми ру­чища­ми. Оба бы­ли от­личные пи­кадо­ры, хо­тя о пер­вом хо­дили слу­хи, что пь­янс­тво и раз­врат силь­но вре­дят его ис­кусс­тву, а про вто­рого го­вори­ли, что из-за сво­его уп­рямс­тва и свар­ли­вос­ти он ни с кем из ма­тадо­ров не мо­жет про­рабо­тать боль­ше од­но­го се­зона.

Бан­де­риль­еро был уже не­молод, с про­седью, не­высо­кого рос­та, увер­тли­вый, как кош­ка, нес­мотря на свои го­ды, и ког­да он си­дел за сто­лом с га­зетой, то по­ходил на дель­ца сред­не­го дос­татка. Но­ги у не­го еще бы­ли креп­ки, а ког­да они ут­ра­тят си­лу, у не­го хва­тит сме­кал­ки и опы­та, что­бы еще на­дол­го удер­жать­ся на ра­боте. Раз­ни­ца толь­ко в том, что, ут­ра­тив быс­тро­ту дви­жений, он пос­то­ян­но бу­дет ис­пы­тывать страх, тог­да как сей­час он всег­да спо­ко­ен и уве­рен и на аре­не, и вне ее.

В тот ве­чер все уже кон­чи­ли ужи­нать, и в сто­ловой ос­та­вались толь­ко пи­кадор с яс­тре­биным ли­цом, ко­торый слиш­ком мно­го пил, бро­дячий яр­ма­роч­ный тор­го­вец с ро­димым пят­ном на всю ще­ку, ко­торый то­же слиш­ком мно­го пил, и два свя­щен­ни­ка из Га­лисии, ко­торые си­дели за уг­ло­вым сто­лом и пи­ли, ес­ли не слиш­ком мно­го, то, во вся­ком слу­чае, дос­та­точ­но. В то вре­мя в Лу­ар­ке за ви­но осо­бой пла­ты не бра­ли, это вхо­дило в сто­имость пан­си­она, и офи­ци­ан­ты толь­ко что по­дали по но­вой бу­тыл­ке валь­де­пень­яс сна­чала тор­говцу, по­том пи­кадо­ру и, на­конец, свя­щен­ни­кам.

Все три офи­ци­ан­та сто­яли у две­рей. В Лу­ар­ке бы­ло за­веде­но, что офи­ци­ант мог уй­ти, толь­ко ког­да ос­во­бож­да­лись все его сто­лы, но в этот ве­чер тот, за чь­им сто­ликом си­дели свя­щен­ни­ки, то­ропил­ся на соб­ра­ние анар­хо-син­ди­калис­тов, и Па­ко по­обе­щал его за­менить.

На­вер­ху ма­тадор, ко­торый был бо­лен, ле­жал нич­ком на пос­те­ли, один в сво­ей ком­на­те. Ма­тадор, ко­торый вы­шел из мо­ды, си­дел у ок­на и смот­рел на ули­цу, со­бира­ясь от­пра­вить­ся в ка­фе. Ма­тадор, ко­торый стал тру­сом, заз­вал к се­бе в ком­на­ту стар­шую сес­тру Па­ко и че­го-то от нее до­бивал­ся, а она, сме­ясь, от­ма­хива­лась от не­го. Он го­ворил:

- Да ну же, не будь та­кой ди­кар­кой.

- Не хо­чу, - го­вори­ла сес­тра. - С ка­кой ста­ти?

- Прос­то из лю­без­ности.

- Вы хо­рошо по­ужи­нали, а те­перь слад­ко­го за­хоте­ли?

- Один ра­зочек. Те­бя от это­го не убу­дет.

- Не прис­та­вай­те. Го­ворят вам, не прис­та­вай­те.

- Ведь это же та­кие пус­тя­ки.

- Го­ворят вам, не прис­та­вай­те.

Вни­зу, в сто­ловой, са­мый вы­сокий офи­ци­ант, тот, что опаз­ды­вал на соб­ра­ние, ска­зал:

- Вы толь­ко пос­мотри­те, как они ла­ка­ют ви­но, эти чер­ные свиньи.

- Что за вы­раже­ния, - ска­зал вто­рой офи­ци­ант. - Они впол­не при­лич­ные гос­ти. Они пь­ют не так уж мно­го.

- Са­мые пра­виль­ные вы­раже­ния, - ска­зал вы­сокий. - Два би­ча Ис­па­нии: бы­ки и свя­щен­ни­ки.

- Но не каж­дый же бык и не каж­дый свя­щен­ник, - ска­зал вто­рой офи­ци­ант.

- Имен­но каж­дый, - ска­зал вы­сокий офи­ци­ант. - Толь­ко бо­рясь про­тив каж­до­го в от­дель­нос­ти, мож­но по­бороть весь класс. Нуж­но унич­то­жить всех бы­ков и всех свя­щен­ни­ков. Всех до од­но­го пе­ребить. Тог­да мы от них из­ба­вим­ся.

- При­бере­ги это для соб­ра­ния - ска­зал вто­рой офи­ци­ант.

- Мад­рид­ская ди­кость, - ска­зал вы­сокий офи­ци­ант. - Уже по­лови­на две­над­ца­того, а они еще тор­чат за сто­лом.

- Они толь­ко в де­сять се­ли, - ска­зал вто­рой офи­ци­ант. - Ты же зна­ешь, блюд мно­го. Ви­но это де­шевое, и они зап­ла­тили за не­го. Это не креп­кое ви­но.

- С та­кими ду­рака­ми, как ты, где тут ду­мать о ра­бочей со­лидар­ности, - ска­зал вы­сокий офи­ци­ант.

- Слу­шай, - ска­зал вто­рой офи­ци­ант, ко­торо­му бы­ло лет под пять­де­сят. - Я ра­ботал всю свою жизнь. Весь ос­та­ток жиз­ни я то­же дол­жен ра­ботать. Я на ра­боту не жа­лу­юсь. Ра­ботать - это в по­ряд­ке ве­щей.

- Да, но не иметь ра­боты - это смерть.

- Я всег­да ра­ботал, - ска­зал по­жилой офи­ци­ант. - Сту­пай на соб­ра­ние. Мо­жешь не до­жидать­ся.

- Ты хо­роший то­варищ, - ска­зал вы­сокий офи­ци­ант. - Но у те­бя нет ни­какой иде­оло­гии.

- Mejor si me falta eso que el otro, - ска­зал по­жилой офи­ци­ант (в том смыс­ле, что луч­ше не иметь иде­оло­гии, чем не иметь ра­боты). - Сту­пай на свое соб­ра­ние.

Па­ко ни­чего не го­ворил. Он еще не раз­би­рал­ся в по­лити­ке, но у не­го всег­да зах­ва­тыва­ло дух, ког­да вы­сокий офи­ци­ант го­ворил про то, что нуж­но пе­ребить всех свя­щен­ни­ков и всех жан­дармов. Вы­сокий офи­ци­ант оли­цет­во­рял для не­го ре­волю­цию, а ре­волю­ция то­же бы­ла ро­ман­тична. Сам он хо­тел бы быть доб­рым ка­толи­ком, ре­волю­ци­оне­ром, иметь хо­рошее пос­то­ян­ное мес­то, та­кое, как сей­час, и в то же вре­мя быть то­реро.

- Иди на соб­ра­ние, Иг­на­сио, - ска­зал он. - Я возь­му твой стол.

- Мы вдво­ем возь­мем его, - ска­зал по­жилой офи­ци­ант.

- Да тут и од­но­му де­лать не­чего, - ска­зал Па­ко. - Иди на соб­ра­ние.

- Pues me voy, - ска­зал вы­сокий офи­ци­ант. - Спа­сибо вам.

Меж­ду тем, на­вер­ху сес­тра Па­ко лов­ко вы­вер­ну­лась из объ­ятий ма­тадо­ра, как бо­рец из об­хва­та про­тив­ни­ка, и сер­ди­то го­вори­ла:

- Уж эти мне го­лод­ные. Го­ре-ма­тадор. От стра­ха ед­ва на но­гах сто­ит. По­берег­ли бы свою прыть для аре­ны.

- Ты го­воришь, как са­мая нас­то­ящая шлю­ха.

- Что ж, - и шлю­ха - че­ловек, да толь­ко я не шлю­ха.

- Ну, так бу­дешь шлю­хой.

- Толь­ко не по ва­шей ми­лос­ти.

- Ос­тавь ме­ня в по­кое, - ска­зал ма­тадор; ос­кор­блен­ный и от­вер­гну­тый, он чувс­тво­вал, как по­зор­ная тру­сость сно­ва ов­ла­дева­ет им.

- В по­кое? А я, ка­жет­ся, вас и не бес­по­ко­ила, - ска­зала сес­тра. - Вот толь­ко при­готов­лю вам пос­тель. Мне за это день­ги пла­тят.

- Ос­тавь ме­ня в по­кое! - ска­зал ма­тадор, и его ши­рокое кра­сивое ли­цо ис­ка­зилось гри­масой, как буд­то он со­бирал­ся зап­ла­кать. - Шлю­ха. Дрян­ная шлю­шон­ка.

- Мой ма­тадор, - ска­зала она, зак­ры­вая за со­бой дверь. - Мой слав­ный ма­тадор.

Ма­тадор си­дел на пос­те­ли. На его ли­це все еще бы­ла гри­маса, ко­торую во вре­мя боя он прев­ра­щал в зас­тывшую улыб­ку, пу­гая ею зри­телей пе­ред­них ря­дов, по­нимав­ших, что про­ис­хо­дит пе­ред ни­ми.

- Еще и это, - пов­то­рял он вслух. - Еще и это! И это!

Он пом­нил то вре­мя, ког­да был еще в фор­ме, и это бы­ло все­го три го­да на­зад. Он пом­нил тя­жесть рас­ши­той кур­тки в тот зной­ный май­ский день, ког­да его го­лос еще зву­чал оди­нако­во на аре­не и в ка­фе, и как он нап­ра­вил ос­трие клин­ка в пок­ры­тое пылью мес­то меж­ду ло­пат­ка­ми, ще­тинис­тый чер­ный бу­гор мышц за ши­роко раз­ве­ден­ны­ми, мо­гучи­ми, рас­щеплен­ны­ми на кон­цах ро­гами, ко­торые опус­ти­лись, ког­да он при­гото­вил­ся убить, и как шпа­га вош­ла, лег­ко, слов­но в ком зас­тывше­го мас­ла, а он сто­ял, на­жимая ла­донью го­лов­ку эфе­са, ле­вая ру­ка на­перек­рест, ле­вое пле­чо впе­ред, тя­жесть те­ла на ле­вой но­ге, - и вдруг но­га пе­рес­та­ла чувс­тво­вать тя­жесть те­ла. Вся тя­жесть бы­ла те­перь вни­зу жи­вота, и ког­да бык под­нял го­лову, од­но­го ро­га не бы­ло вид­но, рог был весь в нем, и он два ра­за кач­нулся в воз­ду­хе, преж­де чем его сня­ли. И те­перь, ког­да он го­товит­ся убить, а это бы­ва­ет ред­ко, он не мо­жет смот­реть на ро­га, и где ка­кой-то шлю­хе по­нять, что он ис­пы­тыва­ет, вы­ходя на бой? А мно­го ли приш­лось ис­пы­тать тем, что сме­ют­ся над ним? Все они шлю­хи, и черт с ни­ми.

Вни­зу, в сто­ловой, пи­кадор си­дел и смот­рел на свя­щен­ни­ков. Ес­ли в ком­на­те бы­вали жен­щи­ны, он раз­гля­дывал жен­щин. Ес­ли жен­щин не бы­ло, он с лю­бопытс­твом раз­гля­дывал ка­кого-ни­будь инос­тран­ца, un ingles, но, так как сей­час не бы­ло ни жен­щин, ни ан­гли­чан, он раз­гля­дывал ве­село и дер­зко двух свя­щен­ни­ков за уг­ло­вым сто­лом. Меж­ду тем тор­го­вец с ро­димым пят­ном на ще­ке встал, сло­жил свою сал­фетку и вы­шел, ос­та­вив на сто­ле на­поло­вину не­допи­тую бу­тыл­ку. Ес­ли б его счет в Лу­ар­ке был оп­ла­чен, он вы­пил бы все ви­но.

Свя­щен­ни­ки не смот­ре­ли на пи­кадо­ра. Один из них го­ворил:

- Вот уже де­сять дней, как я здесь, и це­лые дни я про­сижи­ваю в пе­ред­ней, а он ме­ня не при­нима­ет.

- Что же де­лать?

- Ни­чего. Что мож­но сде­лать? Про­тив влас­ти не пой­дешь.

- Я уже две не­дели здесь, и то­же ни­чего.

- Все де­ло в том, что мы из за­холустья. Вот вый­дут все день­ги, и при­дет­ся ехать на­зад.

- В свое за­холустье. Мад­ри­ду нет де­ла до Га­лисии. Про­вин­ция бед­ная, глу­хая.

- Мож­но впол­не по­нять пос­ту­пок бра­та Ба­зилио.

- И все-та­ки я как-то не очень до­веряю Ба­зилио Аль­ва­ресу.

- В Мад­ри­де мно­гое на­учишь­ся по­нимать: Мад­рид - по­гибель Ис­па­нии.

- Хоть бы уж при­нял и от­ка­зал.

- Нет. Рань­ше нуж­но вы­мотать че­лове­ка, из­вести ожи­дани­ем.

- Ну что ж, пос­мотрим. Я умею ждать не ху­же дру­гих.

В эту ми­нуту пи­кадор под­нялся с мес­та, по­дошел к сто­лу свя­щен­ни­ков и ос­та­новил­ся - се­дой, по­хожий на яс­тре­ба, раз­гля­дывая их и улы­ба­ясь.

- Torero, - ска­зал один свя­щен­ник дру­гому.

- И хо­роший torero, - ска­зал пи­кадор и вы­шел из сто­ловой - тон­кий в та­лии, кри­воно­гий, в се­рой кур­тке, уз­ких брю­ках на­выпуск и са­погах ско­тово­да, каб­лу­ки ко­торых по­щел­ки­вали, ког­да он шел к вы­ходу, сту­пая впол­не твер­до и улы­ба­ясь са­мому се­бе. Его жизнь бы­ла зам­кну­та в уз­ком, тес­ном мир­ке про­фес­си­ональ­ных дос­ти­жений, ноч­ных пь­яных под­ви­гов и не­уме­рен­но­го хвас­товс­тва. В вес­ти­бюле он за­курил си­гару и, сдви­нув шля­пу на од­но ухо, от­пра­вил­ся в ка­фе.

Свя­щен­ни­ки выш­ли тот­час же за пи­кадо­ром, сму­щен­но за­торо­пив­шись, ког­да за­мети­ли, что они поз­же всех за­дер­жа­лись за сто­лом и в ком­на­те ни­кого не ос­та­лось. Па­ко и по­жилой офи­ци­ант уб­ра­ли со сто­лов и вы­нес­ли на кух­ню бу­тыл­ки.

На кух­не си­дел Эн­ри­ке, па­рень, ко­торый мыл по­суду. Он был тре­мя го­дами стар­ше Па­ко и уже оз­лоблен и ци­ничен.

- На, вы­пей, - ска­зал ему по­жилой офи­ци­ант, на­лил ста­кан валь­де­пень­яс и по­дал ему.

- Мож­но, - Эн­ри­ке взял ста­кан.

- А ты, Па­ко? - спро­сил по­жилой офи­ци­ант.

- Спа­сибо, - ска­зал Па­ко. Все трое вы­пили.

- Ну, я ухо­жу, - ска­зал по­жилой офи­ци­ант.

- Спо­кой­ной но­чи, - от­ве­тили они ему.

Он вы­шел, и они ос­та­лись од­ни. Па­ко взял сал­фетку, ко­торой ути­рал гу­бы один из свя­щен­ни­ков, и, вып­ря­мив­шись, сдви­нув пят­ки, опус­тил сал­фетку вниз и по­том про­вел ею по воз­ду­ху, сле­дуя го­ловой за дви­жени­ем ру­ки в не­тороп­ли­вой, раз­ме­рен­ной ве­рони­ке. Он по­вер­нулся и, чуть выс­та­вив впе­ред но­гу, сде­лал вто­рой взмах, за­тем шаг­нул впе­ред, зас­тавляя от­сту­пить во­об­ра­жа­емо­го бы­ка, и сде­лал тре­тий взмах, не­тороп­ли­вый, бе­зуко­риз­ненно рит­мичный и плав­ный, по­том, соб­рав сал­фетку, при­жал ее к бо­ку и, сде­лав по­луве­рони­ку, увер­нулся от бы­ка.

Эн­ри­ке сле­дил за его дви­жени­ями кри­тичес­ким и нас­мешли­вым взгля­дом.

- Ну, как бык? - спро­сил он.

- Бык очень храб­рый, - ска­зал Па­ко. - Смот­ри.

Став в по­зу, строй­ный и пря­мой, он сде­лал еще че­тыре бе­зуко­риз­ненных взма­ха, лег­ких, зак­руглен­ных и изящ­ных.

- А бык что? - спро­сил Эн­ри­ке, стоя у во­доп­ро­вод­ной ра­кови­ны в фар­ту­ке, со ста­каном ви­на в ру­ке.

- Еще хоть ку­да, - ска­зал Па­ко.

- Не гля­дел бы я на те­бя, - ска­зал Эн­ри­ке.

- А что?

- Смот­ри! - Эн­ри­ке сбро­сил фар­тук и, драз­ня во­об­ра­жа­емо­го бы­ка, ис­полнил че­тыре бе­зуко­риз­ненных, том­но-плав­ных ве­рони­ки и за­кон­чил ре­боле­рой, опи­сав фар­ту­ком чет­кий по­лук­руг под са­мой мор­дой бы­ка, пе­ред тем, как отой­ти от не­го.

- Ви­дал? - ска­зал он. - А я по­суду мою.

- По­чему же?

- Страх, - ска­зал Эн­ри­ке. - Miedo. Та­кой же страх и ты бы по­чувс­тво­вал на аре­не, пе­ред бы­ком.

- Нет, - ска­зал Па­ко. - Я бы не бо­ял­ся.

- Leche! - ска­зал Эн­ри­ке. - Все бо­ят­ся. Толь­ко ма­тадо­ры уме­ют по­дав­лять свой страх, и он не ме­ша­ет им ра­ботать с бы­ком. Я раз учас­тво­вал в лю­битель­ском бое бы­ков, и мне бы­ло так страш­но, что я не вы­дер­жал и убе­жал. Все очень сме­ялись. И ты бы то­же бо­ял­ся. Ес­ли бы не этот страх, в Ис­па­нии каж­дый чис­тиль­щик са­пог был бы ма­тадо­ром. Ты бы еще боль­ше ме­ня стру­сил - ведь ты де­ревен­ский.

- Нет, - ска­зал Па­ко. Он столь­ко раз про­делы­вал все это в сво­ем во­об­ра­жении. Столь­ко раз он ви­дел ро­га, ви­дел влаж­ную бычью мор­ду, и как дрог­нет ухо, и по­том го­лова приг­нется кни­зу, и бык ки­нет­ся, сту­ча ко­пыта­ми, и раз­го­рячен­ная ту­ша пром­чится ми­мо не­го, ког­да он взмах­нет пла­щом, и сно­ва ки­нет­ся, ког­да он взмах­нет еще раз, по­том еще, и еще, и еще, и зак­ру­жит бы­ка на мес­те сво­ей зна­мени­той по­луве­рони­кой, и, по­качи­вая бед­ра­ми, отой­дет прочь, выс­тавляя на­показ чер­ные во­лос­ки, зас­тряв­шие в зо­лотом шитье кур­тки, а бык бу­дет сто­ять как вко­пан­ный пе­ред ап­ло­диру­ющей тол­пой. Нет, он бы не бо­ял­ся. Дру­гие - мо­жет быть. Но он - нет. Он знал, что не бо­ял­ся бы. А ес­ли бы он и по­чувс­тво­вал ког­да-ни­будь страх, он знал, что су­мел бы про­делать все, что нуж­но. Он был уве­рен в се­бе.

- Я бы не бо­ял­ся, - ска­зал он.

Эн­ри­ке пов­то­рил ру­гатель­ство. По­том он ска­зал:

- А да­вай поп­ро­бу­ем.

- Как?

- Смот­ри, - ска­зал Эн­ри­ке. - Ты ду­ма­ешь о бы­ке, но ты не ду­ма­ешь о ро­гах. У бы­ка си­ла зна­ешь ка­кая, - его рог ре­жет, как нож, ко­лет, как штык, и глу­шит, как ду­бина. Смот­ри. - Он выд­ви­нул ящик и дос­тал два боль­ших ку­хон­ных но­жа. - Я их при­вяжу к нож­кам сту­ла. Я бу­ду за бы­ка, и стул бу­ду дер­жать над го­ловой. Но­жи - это ро­га. Вот ес­ли ты так про­дела­ешь все свои при­емы, это уж бу­дет всерь­ез.

- Дай мне твой фар­тук, - ска­зал Па­ко, - мы это сде­ла­ем в сто­ловой.

- Нет, - ска­зал Эн­ри­ке, вдруг за­быв свою злость. - Не на­до, Па­ко.

- Да­вай, - ска­зал Па­ко. - Я не бо­юсь.

- Бу­дешь бо­ять­ся, ког­да уви­дишь пе­ред со­бой но­жи.

- Пос­мотрим, - ска­зал Па­ко. - Да­вай фар­тук.

В то вре­мя, ког­да Эн­ри­ке, взяв два тя­желых, от­то­чен­ных, как брит­ва, ку­хон­ных но­жа, нак­репко при­вязы­вал их к нож­кам сту­ла гряз­ны­ми сал­фетка­ми, до по­лови­ны прих­ва­тывая нож, ту­го прик­ру­чивая и по­том за­вязы­вая уз­лом, обе гор­ничные, сес­тры Па­ко, нап­равля­лись в ки­но, смот­реть "Ан­ну Крис­ти" с Гре­той Гар­бо. Один из двух свя­щен­ни­ков си­дел на пос­те­ли, в ниж­нем белье и чи­тал свой треб­ник, а дру­гой на­дел уже ноч­ную со­роч­ку и бор­мо­тал мо­лит­вы, пе­реби­рая чет­ки. Все то­реро, за ис­клю­чени­ем то­го, ко­торый был бо­лен, уже со­вер­ши­ли свой ве­чер­ний вы­ход в ка­фе Фор­нос, и вы­сокий смуг­лый пи­кадор иг­рал на биль­яр­де. Ма­лень­кий не­раз­го­вор­чи­вый ма­тадор пил ко­фе с мо­локом за сто­ликом, вок­руг ко­торо­го тес­ни­лись по­жилой бан­де­риль­еро и еще нес­коль­ко нас­то­ящих про­фес­си­она­лов.

Под­вы­пив­ший се­дой пи­кадор си­дел за рюм­кой конь­яка и с удо­воль­стви­ем пог­ля­дывал на со­сед­ний стол, где ма­тадор, ко­торый ут­ра­тил му­жес­тво, си­дел с дру­гим ма­тадо­ром, ко­торый сме­нил шпа­гу на бан­де­рильи, и с дву­мя до­воль­но пот­ре­пан­но­го ви­да прос­ти­тут­ка­ми. Тор­го­вец ос­та­новил­ся на уг­лу и бе­седо­вал с при­яте­лями. Вы­сокий офи­ци­ант си­дел на соб­ра­нии анар­хо-син­ди­калис­тов и ждал слу­чая выс­ту­пить. По­жилой офи­ци­ант рас­по­ложил­ся на тер­ра­се ка­фе Аль­ва­рес и по­тяги­вал пи­во. Хо­зяй­ка Лу­ар­ки уже зас­ну­ла, ле­жа на спи­не: боль­шая, тол­стая, чес­тная, оп­рятная, доб­ро­душ­ная, очень на­бож­ная, все еще не пе­рес­тавшая оп­ла­кивать и каж­дый день по­минать в сво­их мо­лит­вах му­жа, ко­торый умер двад­цать лет на­зад. Один в сво­ей ком­на­те, ма­тадор, ко­торый был бо­лен, нич­ком ле­жал на пос­те­ли, за­жимая рот плат­ком.

А в пус­той сто­ловой Эн­ри­ке за­тянул пос­ледний узел на сал­фетках, ко­торы­ми но­жи бы­ли при­вяза­ны к нож­кам сту­ла, и под­нял стул. Он по­вер­нул его нож­ка­ми вверх и дер­жал над го­ловой так, что но­жи тор­ча­ли по обе сто­роны ли­ца.

- А тя­жело, - ска­зал он. - Смот­ри, Па­ко, это очень опас­но. Луч­ше не на­до. - Он весь вспо­тел.

Па­ко встал к не­му ли­цом и во всю ши­рину рас­пра­вил фар­тук, зах­ва­тив по склад­ке каж­дой ру­кой: боль­шие паль­цы вверх, ука­затель­ные вниз, во всю ши­рину, что­бы прив­лечь вни­мание бы­ка.

- Ки­дай­ся пря­мо впе­ред, - ска­зал он. - А по­том по­вора­чивай, как бык. Ки­дай­ся столь­ко раз, сколь­ко за­хочешь.

- А как ты уз­на­ешь, ког­да де­лать пос­ледний взмах? - спро­сил Эн­ри­ке. - Луч­ше все­го, де­лай три пол­ных и од­ну по­луве­рони­ку.

- Лад­но, - ска­зал Па­ко. - Толь­ко ты иди пря­мо впе­ред. Ю-у, torito! Иди, бы­чок, иди!

Низ­ко приг­нув го­лову, Эн­ри­ке раз­бе­жал­ся пря­мо на не­го, и Па­ко взмах­нул фар­ту­ком в тот са­мый миг, ког­да ос­трие но­жа прош­ло око­ло его жи­вота. И ког­да оно мель­кну­ло пе­ред ним, это был для не­го нас­то­ящий рог: чер­ный, глад­кий, с бе­лым кон­цом. И ког­да Эн­ри­ке, прос­ко­чив ми­мо не­го, по­вер­нулся, что­бы сно­ва бро­сить­ся, - это раз­го­рячен­ная, из­ра­нен­ная ту­ша бы­ка прог­ро­хота­ла ми­мо, по­том из­верну­лась по-ко­шачьи и сно­ва пош­ла на не­го, ког­да он мед­ленно взмах­нул пла­щом. По­том бык сно­ва по­вер­нул и, не сво­дя глаз с приб­ли­жа­юще­гося ос­трия, он сту­пил ле­вой но­гой впе­ред на два дюй­ма даль­ше, чем нуж­но. И нож не мель­кнул ми­мо, но вон­зился: лег­ко, слов­но в мех с ви­ном, и что-то брыз­ну­ло, об­жи­гая, из-под вне­зап­но­го упо­ра ста­ли внут­ри, и Эн­ри­ке зак­ри­чал: "Ай! Ай! Дай я вы­тащу!" - и Па­ко по­валил­ся, все еще не вы­пус­кая из рук фар­ту­ка-пла­ща, а Эн­ри­ке тя­нул стул к се­бе, и нож по­вора­чивал­ся в нем - в нем, в Па­ко.

На­конец нож вы­шел, и он си­дел на по­лу, в рас­плы­ва­ющей­ся все ши­ре теп­лой лу­же.

- При­ложи сал­фетку. Приж­ми ее! - ска­зал Эн­ри­ке. - Креп­че приж­ми! Я по­бегу за док­то­ром. Пос­та­рай­ся сдер­жать кро­воте­чение!

- Нуж­но ре­зино­вый жгут, - ска­зал Па­ко. - Он ви­дел, как это де­ла­ют на аре­не.

- Я шел пря­мо, - ска­зал Эн­ри­ке пла­ча. - Я толь­ко хо­тел по­казать, как это опас­но…

- Ни­чего, - ска­зал Па­ко, и го­лос его шел как буд­то из­да­лека, - толь­ко при­веди док­то­ра.

На аре­не тог­да под­ни­ма­ют и не­сут, поч­ти бе­гом, в опе­раци­он­ную. Ес­ли поч­ти вся кровь из бед­ренной ар­те­рии вы­течет по до­роге, тог­да зо­вут свя­щен­ни­ка.

- По­зови свя­щен­ни­ка свер­ху, - ска­зал Па­ко. Он ни­как не мог по­верить, что это слу­чилось с ним.

Но Эн­ри­ке бе­жал уже по Кар­ре­ра-Сан-Хе­рони­мо к пун­кту ско­рой по­мощи, и Па­ко ос­та­вал­ся один до са­мого кон­ца. Сна­чала си­дел, по­том скор­чился на по­лу, по­том упал нич­ком и так ле­жал, по­ка все не кон­чи­лось, чувс­твуя, как жизнь вы­ходит из не­го, слов­но во­да из ван­ны, ког­да от­кро­ют сток. Ему бы­ло страш­но, у не­го кру­жилась го­лова, он хо­тел про­читать по­ка­ян­ную мо­лит­ву и уже вспом­нил на­чало… но ед­ва он ус­пел ска­зать ско­рого­вор­кой: "Ве­лика скорбь моя, Гос­по­ди, что я прог­не­вил те­бя, ко­торый дос­то­ин всей люб­ви мо­ей, и я твер­до…" - го­лова у не­го зак­ру­жилась, еще силь­нее, и он уже ни­чего не мог вспом­нить и толь­ко ле­жал нич­ком на по­лу. Все кон­чи­лось очень ско­ро. Кровь из бед­ренной ар­те­рии вы­тека­ет быс­трее, чем ду­ма­ют.

Ког­да врач "Ско­рой по­мощи" под­ни­мал­ся по лес­тни­це вмес­те с по­лицей­ским, ко­торый дер­жал Эн­ри­ке за пле­чо, обе сес­тры Па­ко все еще си­дели в ки­ноте­ат­ре на Виа Гран­де. Они все боль­ше ра­зоча­ровы­вались в филь­ме с Гар­бо, где зна­мени­тая звез­да яв­ля­лась в жал­кой, ни­щен­ской об­ста­нов­ке, тог­да как они при­вык­ли ви­деть ее ок­ру­жен­ной рос­кошью и бо­гатс­твом. Пуб­ли­ка бы­ла очень не­доволь­на филь­мом и в знак воз­му­щения свис­те­ла и то­пала но­гами. Все ос­таль­ные оби­тате­ли пан­си­она бы­ли за­няты поч­ти тем же, что и в мо­мент нес­частия, толь­ко оба свя­щен­ни­ки кон­чи­ли уже мо­лить­ся и го­тови­лись лечь спать, а се­дой пи­кадор пе­ренес свой конь­як на стол, где си­дели пот­ре­пан­ные прос­ти­тут­ки. Нем­но­го спус­тя он сно­ва вы­шел из ка­фе с од­ной из них. Это бы­ла та, ко­торую уго­щал ма­тадор, ут­ра­тив­ший му­жес­тво.

Маль­чик Па­ко так и не уз­нал ни об этом, ни о том, что де­лали эти лю­ди на сле­ду­ющий день и все дру­гие дни. Он ни­чего не знал о том, как та­кие лю­ди жи­вут и уми­ра­ют. Он да­же не ду­мал о том, что они во­об­ще уми­ра­ют. Он умер, как го­ворит­ся, пол­ный ил­лю­зий. И он не ус­пел по­терять ни од­ной из них, как не ус­пел про­честь до кон­ца по­ка­ян­ную мо­лит­ву.

Он не ус­пел да­же ра­зоча­ровать­ся в филь­ме с Гар­бо, что уже две не­дели ра­зоча­ровы­вал весь Мад­рид…

1936 г.