ОСЕНЬ ОПЯТЬ ЗА ОКНОМ

ВЕСТЬ ВИНОГРАДА

Так уезжают из дома.
Сложены вещи. Питье, сухари.
В теле знакомая с детсР’В­тва истома.
К двери пойди. И дверь отвори.

Что за порогом? Не догадаться.
Счастье. Несчастье. Где, - позади?
Что, коль сегодня только пятнадцать,
а завР’В­тра больше шестидесяти?

Если поэт говорит - не надо
ни стихотворения, ни звезды, -
что остается? - Весть винограда
о том, что вино будешь пить не ты.

ОСЕННИЕ СТРОЧКИ

 3

В этом краю каменных небоскребов,
электрических стекол, нищих и книжных
снобов -
осень затерялась в тусклых потемках,
краски погасли в ее травяных котомках.
Листья опали страницами старой книги,
пророчившей в новом веке великие сдвиги.
Я читала жадно ее во мгле осенней,
ловя последнее солнце и последнее пенье
гамаюна, птицы странной и вещей,
смотрящей умно и хмуро на многие вещи.
Осень, осень, ушла она от стекла и камня,
от моей тоски, от моей любови давней к лесу,
к зверю и к степному простору
не пробраться туда мне, городскому вору.
Нет пути туда, где осенний горит багрянец,
где танцует осень свой последний, свой яркий танец.

 4

Тебя пишу, осень моя за окном,
потому что не замолчать твои краски,
в которых ритмы, пронизанные огнем,
и стихи, ручные и тихие, как сказки.
И значит - можно жить. И значит - есть дом,
 мой дом, где книги живут и бродят звери,
и можно писать стихи не только о том,
что в жизни были одни потери.
Нет. В этой жизни осень опять за окном,
а выйдешь - простор и зверю и мысли.
В этой осени, красками рвущейся напролом
поворот к унынию просто немыслим.
Строчки есть, в которых осень сгорает дотлa
красками ямбов, хореев и неутомимых глаголов,
льнущих к сказочному: жила-была,
утоляющих и жажду и голод...
Тебя пишу, осень моя за окном.
ноябрь 1999

О   ГОРОДЕ

Лето надвигается всем своим пеклом,
затянутыми шторами, закрытыми жалюзи.
Все покроется жаркой влагой,
горячим июльским пеплом,
а солнце будет сжигать, как его ни проси.

Но довольно об этом. Лучше поговорим о
Городе. Как угодно - так его назови:
хочешь - Афинами, а хочешь - Римом,
захлебнувшимся когда-то в Нероновой крови.

Но нет. Большая Центральная Станция, милый, -
не Афины и не древний иль современный Рим.
Здесь совершенно иначе вытягивают жилы:
Нью-Йорк по-иному незабываем и неповторим.

В Город идут все, алчущие движенья и шума.
Город любит толпу и разглагольствует о себе
перед многоликими, вышедшими из темного трюма -
он перед ними возвышается до небес.

Знаешь, в этом Городе, совершенно особом,
сталь, и цемент, и головокружительное стекло,
и от электрического света и небоскребов
исходит чувР’В­ственное, удушливое тепло.

Но съевшие с Городом пуд или несколько соли
по фасадам карабкаются куда-то вверх,
не испытывая страха и ни малейшей боли,
нередко срываясь и падая на глазах у всех.

Город не сыт. Ненасытна его утроба.
Дни превращаются в тяжкий каменный миг...
Но вот Олег Ильинский  смотрит на фасад небоскреба
и пишет свой легкий графический стих.
1996

РАЗМОЛВКА

На дворе за окном холод и ветер.
Мы с тобою снова не вместе -
я в феврале, ты в весне или лете.
Дни у тебя те, а у меня эти.

Я сижу и пишу стихи тихо,
ты на колесах мчишься лихо.
Ты на колесах мчишься мимо.
Я говорю: счастье, ты говоришь: мнимо.

Я говорю: холод, ты говоришь: лето.
Я говорю: песнь, ты говоришь: спета.
Я думаю тихо, ты думаешь громко...
И оба на льдине тонкой, тонкой.

ОСЕННЕЕ

Пахнет дождь скотинкой живой,
и дождем - золотистая шкурка собачья.
Это осени рыжей вокруг водопой.
Это осени рыжей радость телячья.

Это стадо деревьев идет в небосклон,
и на ветках качается белка игриво.
Это к осени я прихожу на поклон.
Этой осенью лисьи листья красивы.

  ***

Много дней сижу я над книгами,
читая чужие стихи, бормоча чужие слова .
Мне бы справиться с ними - крылами, веригами,
играми в жизнь, покуда она у поэтов жива.

Только б книгу  сложить - кирпич за кирпичиком,
выбрать у каждого неповторимо свое:
этот - с жестом лихим, та - с красивейшим личиком -
их страстная история? Или просто - наше житье

претворяется вновь, притворяется зверем, святошею.
Друг, а кистью сумеешь изобразить этого в ритме стиха,
ту с рифмованной ношею? В слове можно заставить их быть.

Книга поэтов, живших когда-то за морем-
океаном, туманом, за самым за краем земли.
Пела и я у костра в шумном и пестром их таборе,
покуда мы вместе дорогою длинною шли.

ПОЛНОЛУНИЕ

Я люблю эти лунные стрелы
до боли впивающиеся в мою шерР’В­сть,
и непонятный, светящийся глаз луны,
висящий надо мной, непонятный глаз,
от которого горло открывается в лай,
напоминающий лес и бег, и погоню,
вой, далекий от человеческого очага
и ласковой руки женщины,
гладящей мою шерР’В­сть,
послушную, как мои глаза,
и чуткую, как мои уши.
Это лес надвигается на меня
и расР’В­ступаются четыре сосны дома
и женщина, ласкавшая меня, остается в, нем,
а я бегу вдоль луны, вдоль ночи,
и лес надвигается на меня, мой лес,
который не помню, когда женщина
гладит меня и зовет меня
человеческим именем и держит меня
на цепи своей руки, которую забываю,
когда вижу светящийся глаз луны.

11 СЕНТЯБРЯ

Закроем дверь в этот день, дочь,
наденем: самые темные платья.
Этот день на глазах превращается в ночь,
на которую пало чье-то проклятье.

Слушать речи - что воду в ступе толочь.
Знаем только, что - смерть и что снова
камни рушатся, будто в давние годы, дочь,
те, лишавшие близких и крова.

Кто зовет, и кого зовут к небесам?
Камни рушатся, плавится воском железо.
Мир, расколотый вновь пополам,
говорит, что к спокойствию путь отрезан.

Что сказать обо всем этом, дочь?
Сентябрям опять нет конца и нет краю.
Двери на ключ, чтобы страх превозмочь...
Что еще? Я не знаю. Не знаю...

А на землю ложится тень.
Солнца нет. И луна не восходит.
Пыль и слезы. Так кончился день.
Только смерть еще около бродит.

ГУМИЛЕВ В АМЕРИКЕ

Нет, он пел бы и здесь не Город великий,
электричество, автомобили, мосты,
он пел бы Запад - солнечный, дикий,
каньонов драконьи хребты,
стрелу, пущенную рукою
смелой, и злые глаза...
А вдалеке, а вдалеке не давала б покою
песня девушки, льющаяся в небеса.

Что писал бы он здесь, в Нью-Йорке?..
Небоскребы, рекламы, метро...
Ах, смуглой девушке
с поцелуем сладким и горьким
он дарит бирюзовые кольца и серебро.
Костер пылает ярким пламенем,
возвещая зловещее впереди.
ЗавР’В­тра битва: надо спасать эти травы и камни.
Но падает он - который по счету! -
   с пулей в груди.

ПОРТРЕТ

Я насильно вдвинута в эту тяжелую раму.
Я красивым пятном вишу на стене.
Здесь я живу, переживая странную драму -
 в этой комнате, в этом городе, в этой стране.

Меня создал художник, списывая с нарядной дамы -
мерР’В­твой, только говорить и двигаться умела она.
А я   живая - с понимающими и видящими глазами,
но на безмолвие и неподвижность обречена.

Кто дал ему право на это, дал живые тона и краски?
Знает ли он, как кровь моя кипит на холсте?
Он при мне обо мне говорил нелепые сказки
про любовь, про искусР’В­ство, о недосягаемой их высоте.

Все это бред. Сам художник не верил в это.
Был он жесток и лжив. Но умел творить чудеса.
Вот и создал меня. Я живу - которое лето! -
Я смотрю на вес, не в состоянье закрыть глаза.

Я кляну его, ночью не давая ему покоя.
Он кошмарные видит сны, предо мной ощущая вину.
Я его вдохновенье, двигаю его послушной рукою...
Все же он спит, а я никогда не усну.

Мне годами висеть в этой тяжелой раме.
Он умрет, а я еще долго буду жива -
сотворенная им в трепетной красочной гамме,
с неподвижной рукой, лежащей на кружевах.

__________________________________
¹Олег Ильинский - самый молодой поэт второй волны эмиграции (1932-2003)