АМЕРИКАНСКИЕ ИСТОРИИ

Пен­стей­шен

Сын ве­лел в а­эро­пор­ту сра­зу са­дить­ся на по­езд и ехать до Пен­стей­шен. Толь­ко смот­ри, го­ворит, там две Пен­стей­шен, ты не вый­ди не на той, они на од­ной и той же ли­нии. Объ­явят Пен­стей­шен, а ты си­ди, ни за что не вы­ходи, там та­кой рай­он... За­пом­ни, го­ворит, я те­бя знаю, "на пер­вой не вы­ходить, на вто­рой вы­ходить."

Си­жу, твер­жу: "На пер­вой не вы­ходить, на вто­рой вы­ходить; на пер­вой не вы­ходить, на вто­рой вы­ходить". Еду, ше­велю гу­бами. Вот она, не та. Не пой­ду, "на пер­вой не вы­ходить, на вто­рой вы­ходить; на пер­вой не вы­ходить, на вто­рой вы­ходить.". Счи­таю стан­ции.

Выш­ла на той. Та­щусь, во­лочусь, сум­ка едет, но пло­хо. Сын - маль­чиш­ка, про лес­тни­цы ни­чего не ска­зал.  Лес­тни­ца вниз: тыр, тыр, тыр. Ва­гон, еду. "Из­ви­ните, я ту­да еду?" Нет, не ту­да.  Не в ту сто­рону се­ла. Все­го и есть две толь­ко сто­роны, но я не в ту. Лес­тни­ца вверх: тыр, тыр, тыр, лес­тни­ца вниз: бум, бум, бум. Все, под­нять не мо­гу. Ру­ки не слу­ша­ют­ся. Стою, про­падаю у всех на ви­ду.

На­род те­чет, все зна­ют ку­да. Я то­же те­перь знаю, но поз­дно. Мо­лодой негр в по­лоса­том: "Вам по­мочь?" "Ой, спа­сибо, спа­сибо!" Под­нял, од­ной ру­кой до­нес, прыг, прыг, прыг, пос­та­вил, ис­чез. Бум, бум, бум, на­до на дру­гую сто­рону ули­цы, пе­реход, крас­ный свет, зе­леный свет. Лес­тни­ца вниз. Стою. Ес­ли толь­ко вниз стол­кнуть? Авось до­летит... Нет, так ведь ска­тит­ся, упа­дет на ко­го-ни­будь, убить мо­жет, дна-то лес­тни­це не вид­но...

Стою. Па­па с сы­ном, оба в оч­ках. Па­па под­хва­тыва­ет сум­ку, хоп, хоп, хоп вниз, про­тал­ки­ва­ет ме­ня в маг­нитную дверь, мы по­чему-то не пла­тим, но нас мно­го и все так про­ходят в эту дверь. Ста­вит сум­ку на плат­форму. "Ой, спа­сибо, спа­сибо!" "Не за что" .Сын с вос­торгом смот­рит на па­пу. Па­па смот­рит на ме­ня по­верх оч­ков: "Я с ва­ми про­еду нес­коль­ко ос­та­новок, вам че­рез три пос­ле ме­ня." "Спа­сибо, спа­сибо" "Не за что". Едем. Па­па чи­та­ет тол­стую биб­ли­отеч­ную кни­гу. Маль­чи­ку лет де­сять, та­кой серь­ез­ный, то­же но­сом в книж­ке. У них оди­нако­вые бе­зуп­речные го­ловы в мел­ких, ак­ку­рат­но подс­три­жен­ных куд­ряшках. Я смер­тель­но бо­юсь с ни­ми рас­ста­вать­ся. "Те­перь прос­то", обод­ря­ет ме­ня ин­телли­ген­тный па­па. Я не ве­рю, мои спо­соб­ности к ра­ци­ональ­но­му мыш­ле­нию ос­та­лись в а­эро­пор­ту. Ка­жет­ся, у ме­ня сле­зы в гла­зах. Маль­чик смот­рит на ме­ня с не­до­уме­ни­ем. Он до­ма.

Счи­таю ос­та­нов­ки, ле­зу пос­мотреть схе­му мет­ро, тя­ну шею, встаю на цы­поч­ки, во­жу паль­цем в воз­ду­хе, щу­рю гла­за, мор­щу лоб, ме­шаю все­му ва­гону. На ме­ня не об­ра­ща­ют вни­мания, в мет­ро всег­да пол­но по­ло­ум­ных. Юная бо­гиня с аф­ри­кан­ски­ми ко­сич­ка­ми и ве­селы­ми бу­син­ка­ми в них, шеп­чет мне пря­мо в ухо:  "Да вы ус­по­кой­тесь, я там то­же вы­хожу". Я бла­года­рю, го­рячо, ис­крен­не и страс­тно. Ей смеш­но. Из ее сум­ки тор­чит учеб­ник ор­га­ничес­кой хи­мии. "А мы вый­дем?" Ей опять смеш­но: "Тут все вы­ходят".

Прав­да. По­ток сту­ден­тов вы­каты­ва­ет­ся на плат­форму.  Во­локу сум­ку. Опять лес­тни­ца, вер­ха не вид­но. Пос­ледняя. Стою. Под­ска­кива­ет ма­лень­кий, су­хонь­кий ста­ричок с за­виты­ми пей­са­ми, и храб­ро хва­та­ет­ся за руч­ку сум­ки. Я не ве­рю сво­им гла­зам, не даю, тя­ну об­ратно. Ку­да ему! Он сер­ди­то тря­сет ши­роко­полой чер­ной шля­пой и дву­мя ру­ками рвет сум­ку на се­бя. Я за­ис­ки­ва­юще пред­ла­гаю ком­про­мисс: та­щить вдво­ем, с двух кон­цов. Оби­дел­ся, пок­раснел весь, зас­веркал гла­зами. Сум­ку не вы­пус­ка­ет. Вспо­минаю от­чи­ма, ко­торый страш­но расс­тро­ил­ся , ког­да пь­яный де­сан­тник  (в пер­вый раз в жиз­ни!) от­ка­зал­ся с ним под­рать­ся,  из снис­хожде­ния к воз­расту. От­пускаю сум­ку. Ин­стинктив­но зак­ры­ваю гла­за. Все, сей­час оба ска­тят­ся на плат­форму, сум­ка свер­ху, ста­ричок сни­зу. Его са­мого в эту сум­ку сво­бод­но уло­жить мож­но. От­кры­ваю гла­за: та­щит, та­щит! Дву­мя ру­ками, за­дом на­перед, на­щупы­вая но­гой, не гля­дя, сле­ду­ющую сту­пень­ку. Сна­чала сам, по­том сум­ка, сна­чала сам, по­том сум­ка.  На под­ле­тев­ше­го по­мочь пар­ня пос­мотрел так... До­тащил. Сто­ит, весь в по­ту, блед­ный, гор­дый. "Спа­сибо, спа­сибо" "Что вы, что вы". Ухо­дит нет­вердой по­ход­кой, ша­та­ясь, но с вы­соко под­ня­той го­ловой. Вли­ва­ет­ся в брод­вей­ский по­ток.

Стою, ози­ра­юсь. Яр­ко све­тит сол­нце. При­еха­ла. Ко­лум­бий­ский уни­вер­си­тет. Нью-Й­орк. 
 

Ни­чего хо­роше­го

- Але? Ле­на? А мы тут бо­ле­ем все.

- Кто мы?

- Я и те­леви­зор.

- А с те­леви­зором что?

- А то же, что со мной. Кон­ча­ет­ся.

- Ну, за­то го­лова у вас ра­бота­ет прек­расно.

- Да, с го­ловой у ме­ня все в по­ряд­ке, это точ­но, толь­ко в том, что я по­нимаю этой го­ловой, ни­чего хо­роше­го нет.

Ни­нин го­лос нель­зя пе­редать на пись­ме. Его нуж­но толь­ко слы­шать. Она не вы­гова­рива­ет "р" и "л" и ее кар­та­вая, как из мел­ких ка­муш­ков речь, ще­кочет и ра­ду­ет ухо.

- Ни­на Аб­ра­мов­на, так за­чем же вы уго­вари­ва­ете ме­ня иметь еще де­тей, ког­да са­ми толь­ко что ска­зали, что ни­чего в них хо­роше­го нет?

- Ну, так это по­том в них ни­чего хо­роше­го нет! Ког­да де­ти вы­рос­ли, они уже и не твои, и не де­ти. Так ведь и жизнь так: ког­да вся про­жита, в том, что ос­та­лось и от нее, и от те­бя, уже ни­чего хо­роше­го нет. Это уже и не жизнь, и не ты, а черт зна­ет что та­кое. Так что же с то­го? А за­то ког­да ма­лень­кие, как хо­рошо, ни­чего луч­ше и нет на све­те.

- А док­тор у вас хо­роший?

- Те­перь но­вый, я не знаю по­ка. А был та­кой хо­роший, та­кой хо­роший! Луч­ший он­ко­лог, хоть и мо­лодой. И та­кой вни­матель­ный, со все­ми на­ми ста­рика­ми так во­зил­ся. И вот сам за­болел ра­ком и умер, быс­тро так, при­хожу на при­ем, а мне го­ворят, умер, нет его. Всех ле­чил, а се­бя не смог. И стыд­но да­же, мы все, его па­ци­ен­ты, ста­рые-прес­та­рые жи­вы, толь­ко док­то­ра по­меня­ли, а он ? вот. И дет­ки у не­го ос­та­лись сов­сем, го­ворят, ма­лень­кие. А ста­рики на­ши, ник­то ведь на по­хоро­ны к не­му не по­шел, и те, кто впол­не мог­ли бы, не пош­ли. По­чему? Так ста­рики, им же толь­ко се­бя жал­ко, а по­том, они же страсть как по­кой­ни­ков бо­ят­ся. У нас тут дня без по­кой­ни­ка не бы­ва­ет, а все бо­ят­ся. Фе­дя мой умер ког­да, так у ме­ня все со­седи сра­зу при­тих­ли как мы­ши, ник­то не за­шел, не спро­сил. Да что с нас возь­мешь…

А Фе­дя кар­тежник и гу­ляка был, а ты что ду­мала? Это те­бе он был дя­дя Фе­дя, а мне ? сплош­ное му­ченье. Он и здесь, по­ка мог, все дул­ся. Да­же вспом­нил, как на иди­ше пи­сать за­дом на­перед, (он же в хе­дер ус­пел по­ходить), что­бы дол­ги на сук­не тай­ком от сес­тер за­писы­вать. Го­няли их тут за это, да они все рав­но. Ког­да все ев­рей­ские ста­рики по­уми­рали, так он стал с ки­тай­ца­ми иг­рать. У нас тут, ког­да ев­реи кон­чи­лись, а мы поч­ти все уже кон­чи­лись, ки­тай­цев ста­рых за­вез­ли. Так он обу­чил этих ки­тай­цев на ста­рос­ти лет бе­зоб­разни­чать, они и ра­ды. И как толь­ко по­нима­ли друг дру­га, ник­то не зна­ет, а ду­лись ден­но и нощ­но. Мне жа­лова­лись, а что я мо­гу? А уми­рал он страш­но, ве­ны хо­тел се­бе ре­зать, да не смог…

Как за­чем выш­ла? Ну что ты, в са­мом де­ле! Не всег­да же ему бы­ло 90 лет. Пос­ле вой­ны, он весь в ор­де­нах при­шел, вы­сокий, гла­за го­лубые. Ге­рой! Как бы­ло не вый­ти. Да и все они та­кие, ка­кая раз­ни­ца. То есть опять же, вна­чале они, по­ка мо­лодые, мо­жет, и раз­ные, а под ко­нец, все та­кие. У нас тут, сре­ди са­мых дол­го­жите­лей, уже ки­тай­ца от ев­рея с тру­дом от­ли­чишь. И по­то м, что я зна­ла? Мо­лодая бы­ла. Да и зна­ла, что из­ме­нилось бы? Всег­да так бы­ло, выш­ла за­муж, си­ди, мол­чи, тер­пи и де­лай вид. Так по­ложе­но бы­ло. Мне и ба­буш­ка го­вори­ла: "Му­ча­ешь­ся? На то мы и есть, что­бы му­чать­ся". А ма­ма-то твоя, все еще хо­чет за­муж? Я пом­ню, она все хо­тела рань­ше … Так ты пе­редай ей, де­точ­ка, что ста­рая Ни­на, ко­торая бы­ла за­мужем 64 го­да, что са­ма ста­рая Ни­на ска­зала, что ни­чего там хо­роше­го нет!

Вот все ду­ма­ют про ме­ня, и че­го она все жи­вет? Од­на, боль­ная. Ведь на мне мес­та жи­вого нет. А я от жиз­ни от­ды­хаю. Ко­неч­но, луч­ше бы до­ма, в Ле­нин­гра­де, до­живать. Фе­дин-то прах в Рос­сии по­хоро­нили, очень про­сил. Но и так мне, счи­тай, по­вез­ло. А то ведь мог­ла я и до не­го уме­реть, и так и не уз­на­ла бы как при­ят­но смот­реть ту пе­реда­чу, ка­кую хо­чешь.

Ни­на жи­вет в до­ме прес­та­релых в Бос­то­не. Де­ти и вну­ки ее - в Рос­сии.

Син­ди или чу­до-ос­лик

Па­па Син­ди умер в тот же год, что и Бу­ся. За год до это­го они, еще здо­ровые, но, на­вер­ное, уже но­сив­шие в се­бе свою ско­рую смерть, встре­тились в пер­вый и пос­ледний раз. Па­па Син­ди, ок­ла­хом­ский фер­мер, ни­ког­да, кро­ме Ко­рей­ской вой­ны, не по­кидав­ший сво­ей фер­мы, и моя ба­буш­ка, ро­див­ша­яся до ре­волю­ции и про­жив­шая всю жизнь в Пе­тер­бурге. Бу­се бы­ло 82, Па­пе Син­ди 64. Па­па Син­ди ни­ког­да не ви­дел инос­тран­цев, а Бу­ся пер­вый раз в жиз­ни бы­ла не толь­ко в Аме­рике, но и за гра­ницей во­об­ще, не го­воря о том, что она ни­ког­да до это­го не ле­тала на са­моле­те. Этот бес­при­мер­ный под­виг она со­вер­ши­ла ра­ди ме­ня, сво­ей воз­люблен­ной внуч­ки.
Син­ди и ее мать Мэ­ри-Су при­ходи­ли уби­рать в дом мо­его от­ца. Фер­ма не да­вала, нес­мотря на ка­тор­жный труд, дос­та­точ­но до­хода и по вос­кре­сень­ям две жен­щи­ны еха­ли в го­род уби­рать до­ма. Син­ди и ее семья при­над­ле­жали к хрис­ти­ан­ской об­щи­не. Ни цер­кви, ни свя­щен­ни­ков у них не бы­ло. Каж­дое вос­кре­сенье вся об­щи­на со­бира­лась для чте­ния и об­сужде­ния Биб­лии. Фер­ме­ры зна­ли Свя­тое Пи­сание бук­валь­но на­изусть, и оно ста­ло для них ос­но­вой и плотью их пов­седнев­ной жиз­ни. В Аме­рике при­нято сме­ять­ся над "По­ясом Биб­лии" из-за кон­серва­тив­ных нра­вов, на­вяз­чи­вого про­зели­тиз­ма и ре­лиги­оз­но­го фа­натиз­ма. С этим мы, ко­неч­но, встре­чались то­же. Ка­кие-то бап­тисты, нап­ри­мер, по­дари­ли, ни­чего не по­няв­шей Бу­се, шо­колад­ных крес­тов, при­вед­ших ее и всех нас в пол­ное за­меша­тель­ство: и выб­ро­сить нель­зя, и есть крес­ты не мог ре­шить­ся да­же мой не­веру­ющий ев­рей­ский муж.
У фер­ме­ров же на­ших бы­ла ве­ра жи­вая и жи­вот­во­рящая. Они по­мога­ли нам, чем мог­ли, и я 10 лет еще спа­ла под по­дарен­ным ими хлоп­ко­вым оде­ялом, по­ка оно не ис­тле­ло. Ког­да при­еха­ла Бу­ся, на­ши фер­ме­ры приг­ла­сили нас пос­мотреть фер­му. У них бы­ли прек­расно­окие ко­ровы, та­кие же крас­но-ко­рич­не­вые как зем­ля Ок­ла­хомы и ру­ки ин­дей­ца Чар­ли. Ко­ровы эти пу­шис­тые, куд­ря­вые, с длин­ной мяг­кой шерстью, и ска­зоч­но кра­сивые. Ког­да Син­ди подъ­еха­ла на сво­ем гру­зович­ке к ста­ду, ко­ровы, уз­нав ее, стол­пи­лись вок­руг ма­шины, вы­тал­ки­вая впе­реди се­бя, в се­реди­ну кру­га, сов­сем ма­лень­ких те­лят. "Что это они де­ла­ют?" спро­сила я, ви­дев­шая ко­ров так близ­ко в пер­вый раз в жиз­ни. "Это они сво­их но­ворож­денных мне по­казы­ва­ют, хо­тят, что­бы я пох­ва­лила." И Син­ди хва­лила, каж­дую не­тер­пе­ливую мать, удив­ля­лась, вос­хи­щалась, лас­ка­ла, гла­дила по мяг­ким го­ловам, тре­пала кур­ча­вые чел­ки, смот­ре­ла в ог­ромные, теп­лые, с длин­ны­ми пу­шис­ты­ми рес­ни­цами гла­за, пыт­ли­во заг­ля­дывав­шие ей в ли­цо. На ме­ня ко­ровы не об­ра­щали вни­мания, но я сто­яла так близ­ко, что не мог­ла не чувс­тво­вать их теп­ло­го ды­хания. Ме­ня ох­ва­тил ка­кой-то нес­терпи­мый стыд и поч­ти ре­лиги­оз­ный тре­пет. Мне ка­залось, что я под­гля­дываю в чу­жую ди­ковин­ную, тре­пещу­щую жизнь, в чу­жую лю­бовь и неж­ность. Тут Син­ди, за­метив мое вол­не­ние, спро­сила, не хо­чу ли я ли их пог­ла­дить. "А что, мож­но?" "Ко­неч­но, мож­но, раз­ве­сели­лась Син­ди, это они вас бо­ят­ся, но я им сей­час ска­жу что ты друг, что ты со мной". Син­ди ти­хо шеп­та­ла ко­ровам, что ме­ня не сто­ит опа­сать­ся, и од­на из них, са­мая мо­лодая, вы­тяну­ла мне навс­тре­чу го­лову. Мяг­кое проз­рачное пу­шис­тое ухо за­дело мой ло­коть. Я пе­рес­та­ла ды­шать и кос­ну­лась ее ог­ромной, ры­жей, до­вер­чи­во скло­нен­ной го­ловы. Теп­ло из го­ловы под­ня­лось вверх по пле­чу и сла­дос­тно на­пол­ни­ло все мое су­щес­тво. Встре­ча с ко­рова­ми ста­ла од­ним из са­мых силь­ных впе­чат­ле­ний мо­ей жиз­ни. Я не ста­ла ве­гета­ри­ан­кой, но го­вяди­ну есть с тех пор как-то не мо­гу.
Смот­ри­те, как они вас лю­бят.
Ко­неч­но, и я их люб­лю.
Так как же вы их…?
А, нет, мы те­лят про­да­ем, они по­родис­тые, мы их не ре­жем, па­па бы ни­ког­да не смог.
А как же ког­да они ста­рые ста­новят­ся?
Ну, зас­ме­ялась Син­ди, на это у нас дом прес­та­релых есть, я вам сей­час по­кажу.
До­мом прес­та­релых ока­зал­ся до­воль­но боль­шой за­гон, где пас­лись од­на ста­рая ло­шадь в яб­ло­ках и по­жилой бык, чей зас­лу­жен­ный от­дых ох­ра­няла сов­сем дрях­лая блед­но-се­рая, как буд­то вы­линяв­шая со­бака, как вы­яс­ни­лось, аб­со­лют­но сле­пая.
Это ? лю­бимая ло­шадь мо­ей млад­шей сес­тры, а это лю­бимая со­бака па­пы. На пен­сии. Ей нуж­но чувс­тво­вать се­бя нуж­ной, вот мы ее сю­да и по­мес­ти­ли.
Так до­рого, на­вер­ное, их со­дер­жать?
Да нет, они и едят-то уже ма­ло. Сколь­ко про­живут, столь­ко про­живут. Они нам пос­лу­жили, те­перь мы им, а то, как же?
Со­бака умер­ла че­рез год, вмес­те с хо­зя­ином. Па­па Син­ди, креп­кий, жиз­не­радос­тный, пы­шущий здо­ровь­ем че­ловек, умер от бе­лок­ровья. Как ска­зала Син­ди, ушел к Гос­по­ду. У ме­ня ос­та­лась его фо­тог­ра­фия. Он си­дит, ве­село улы­ба­ясь, в ка­бине сво­его гру­зови­ка. На пер­вом пла­не си­яющая Бу­ся, с ос­ле­питель­но снеж­ны­ми во­лоса­ми, с сол­нечным вен­чи­ком вок­руг го­ловы и в бе­лом платье в го­рошек, гла­дит бла­годар­но под­нявшую сле­пую го­лову со­баку. Все счас­тли­вы. И ни­кого их боль­ше нет.
Бо­лезнь па­пы Син­ди ра­зори­ла семью. Бес­сты­жие вра­чи до пос­ледне­го обе­щали ма­лог­ра­мот­ным фер­ме­рам ско­рое выз­до­ров­ле­ние и не да­ли заб­рать уми­ра­юще­го от­ца до­мой. Каж­дый день в боль­ни­це сто­ил нес­час­тным сос­то­яние. Он так и умер в не­навис­тной боль­ни­це, не уви­дев и не поп­ро­щав­шись с взле­ле­ян­ной им зем­лей и со сво­ими 'пен­си­оне­рами'. Пос­ле­довав­ший счет за не­сос­то­яв­ше­еся ле­чение сра­зил его же­ну на­повал. Бы­ла про­дана и фер­ма, и дом ког­да-то так пон­ра­вив­шей­ся Бу­се. Син­ди взя­ла мать к се­бе.  

Но тог­да, тог­да, все бы­ли жи­вы, все бы­ли счас­тли­вы. Син­ди по­вез­ла нас смот­реть их угодья. Это тог­да Бу­ся уви­дела ос­ли­ка. Ос­лик был очень боль­шой, поч­ти с ло­шадь, та­ких в Ев­ро­пе не бы­ва­ет. Как вы­яс­ни­лось, ос­лик был на ра­боте и на очень от­ветс­твен­ной. Ему бы­ло по­руче­но ох­ра­нять те­лят от кой­отов, а так­же не поз­во­лять ко­ровам раз­бре­дать­ся. Как объ­яс­ни­ла Син­ди, ос­ли­ки го­раз­до эф­фектив­нее со­бак, так как круп­нее, силь­нее и "от­ветс­твен­нее". К то­му же они от­ли­ча­ют­ся ред­ким бесс­тра­ши­ем и ре­ша­ют­ся 'пе­речить' да­же бы­кам. "С ним я мо­гу быть со­вер­шенно спо­кой­на. Ко­ровы его очень ува­жа­ют, объ­яс­ня­ла Син­ди, и не бе­зоб­разни­ча­ют. А со­бак они пре­зира­ют". В Ок­ла­хоме ос­ли­ки-пас­ту­хи ни­кого не удив­ля­ют, а вот Бу­сю сие яв­ле­ние пот­рясло до глу­бины ду­ши. С ко­рова­ми она бы­ла зна­кома с детс­тва, ког­да, спа­са­ясь от ужа­сов ре­волю­ции и граж­дан­ской вой­ны, жи­ла с ро­дите­лями в глу­хой де­рев­не. А вот об ос­ли­ках-пас­ту­хах она ни­ког­да да­же не слы­шала. Ког­да ее спра­шива­ли об ее по­ез­дке в Аме­рику, она, преж­де все­го, рас­ска­зыва­ла, с не­из­менным вос­торгом, о чу­до-ос­ли­ке.