К БУРЯМ НАДОБЕН ТАЛАНТ

Расползанье серых капель, синих капель на стекле.
В никуда уходит катер. Звон посуды на столе.
Пена,
Брызги,
Крики чаек,
Море,
Скалы,
Горизонт.
Кто любил - пускай скучает,
Кто не любит - пусть не ждет!
А девятый вал накатит?.. Хоть сто пятый - не беда!
В никуда уходит катер! Вам понятно? В ни-ку-да!                                   
Если пресная житуха,
К бурям надобен талант.
По волнам бежит старуха,
По прозванью Фрези Грант.
Так несбывшимся захватит, замахнувшись на мечту…
В никуда уходит катер…
Наши души на борту!

***

Из прошлого насущному урок  не по программе… Хочется иного…
Адам не любит яблочный пирог и женщину с фамилией Реброва.
Она - так нужно! - хороша собой  и думает:  Вот сволочь, крутит носом!
А хахали к Ребровой прут гурьбой,  и на Адама смотрят крайне косо.
В заветном коллективе "Райский сад",  где у Ребровой соток шесть и дача,          
на ветках чудо-яблоки висят и патефон картавит: Кукарача!
По вечерам пьют легкое вино,  но чаще чай, но это же нормально!
Прогнать Адама надо бы давно, да как-то не выходит, что печально.
Адам твердит ей, мол, душа болит, и ясно видно - что-то его гложет…
Он тайно по ночам звонит Лилит, которой нет и даже быть не может.

***

Жизнь такая смешная…
Гляжу на экран - там кино про дорогу в степи.
Половина дороги - трава и туман,
а другая лишь ветер и пыль.
Как давно я пешком не ходил по степи!

 +

Там троллейбус не ходит, увы…
Отойти б от себя, а еще от толпы, Тель-Авива, Парижа, Москвы…
Убежать от всего, что теперь для меня свет и тень, полутень, полусон…
И ни быт потерять, и ни жизнь поменять, 
Или… нет, - поменять… на часок.
Ярких красок тоска почему-то слепит…
Где я? Что я? И кто тут со мной?
Не тревожьте меня. Я иду по степи - молодой, шебутной и худой.

КРЫСОЛОВ

Руины от зодчества выспренных слов,  
тропинка неправды в беду
и дудка, которую взял Крысолов, чтоб джаз сотворить на ходу.

 +

Измученный город поверил дождю,
когда тот сказал, что придет.
А дождь обманул и остался в долгу у тех, кто теряет, но ждет. 

Играй, Крысолов! Больно долог твой путь,
поскольку наш мир пересох…
Ступай к океану и бойся свернуть в любую из встречных дорог.

Ох, если б поверить, что нам повезло,  
что истинный ты Крысолов,
ведущий несметное серое зло подальше от наших домов.

Одежда шута изорвется в пути,
мелодия станет грустней…
Плевать, Крысолов, ты обязан идти с пророческой дудкой своей.

Твой памятник встанет с великими в ряд,
почет и любовь - на года!
Но ты никогда не вернешься назад! Послушай, дружок, -
Ни-ког-да!

Да, тут тебе больше пристанища нет
и толку, что ноет душа.
Ты станешь легендой, а горше легенд -- лишь правда в одежде бомжа.  

***

Ходит месяц по неделям, спотыкаясь о четверг.
Ходит осень по постелям,  любопытна, даже сверх.

Лампочка у изголовья…
Зажигать не захочу.
Занимаемся любовью,  ты молчишь, и я молчу.

И молчание такое громче, но насущней слов.
Пообщаемся с тобою и уйдем на ловлю снов.

Что поймаем, то и сладко до будильника кружит...
Утром, серым, как селедка, мы пойдем в сырую жизнь.

Скучен солнца взгляд раскосый и деревья, и дома...
И зима - все та же осень!
И все та же осень - март.

***

Огороды. Сады... А заборы редки.
Все свои. Рви, что хошь! И не жалко.
Говорят, что во время разливов реки тут цыганкам гадает русалка.

А река в трех шагах. Ну, не в трех, так в пяти…
И не очень серьезная с виду.
Но не любит подолгу сидеть взаперти и зимою лелеет обиду.

Но случается день, он всегда непростой, и река, устремившись на волю, 
Все скрывает, как скатерть, покрывшая стол, предваряя тем самым застолье.

Не напрасно разлив так манит голытьбу!
На плотах или лодках, рискуя,
приплывают цыганки, чтоб вызнать судьбу и свою, и, конечно, чужую.

Но уходят, уходят разливы воды...
А по осени, так уж бывало, вырастают невиданной силы плоды. 
Для своих...
Но своих больно мало.

***

Голос отталкивается от стен и…  натыкается вновь на стены.
Ох, наверное, оно бессменно, горе, которое насовсем.
И, закладывая виражи в черном пространстве этого ада,
голос:
- Ты любишь меня, скажи!     
И сразу:
- Нет! Не говори! Не надо! 
Как зажигалкою, светом чирк. А-а... Вот она - зажигалка.
И снова темно. А в этой ночи до обледенения жарко.  
От напряженья голос дрожит, весь смесь чистоты и мата.
- Ты меня... (Непечатно). Любишь? Скажи!
- Нет! (Непечатно). Не надо!
Пол с потолком сомкнулись, и вот -- ни голоса нет, ни слуха.
Пол - притяжение и уход. А потолок словно рухнул.
Кто это? Он? Она? Во лжи?
Отчаянье или бравада?
- Ты меня ненавидишь? Скажи!
- Нет! Не говори! Не надо!

***

Пал на землю. Здравствуй, трон-трава,        
Принимай. На все имею право.
Дрессировка прошлого - слова, дрессировка времени - забава.
Написать стихи - побыть шутом,
Зазвенит на шапке колокольчик.
По кому?
Захочется потом веселиться или рожи корчить?

Дрессировка боли - тишина,
Когда сердце бьется гулко-гулко.
А! Пускай! И музыка слышна. Да, Шопен! Но все-таки мазурка.  
Так уж вышло: не до чепухи,
Раз вино сливается с виною…
Дрессировка честности - стихи, только что написанные мною.

НОСТАЛЬГИЯ?

                                             Мише Гогову

На просторах Казахстана с папироскою в руке
невозможно жить по плану, лучше - с планом в табаке.
На троих соображая, хоть и двое нас всего,
после сбора урожая, дегустируем его.
То ли не было работы, то ли дело - ерунда,  
день назначили субботой, хоть "по паспорту" среда.

 +

Кружки, ложки да тарелки, пыль плюс время неудач.
Барабанит дождик мелкий, как завистливый стукач.
Сыро в комнате. Не топят... Это очень старый дом,
но никто и не торопит, чтоб "доказывать трудом". 
Эта жизнь... Ее ругая, вряд ли искренен сполна:
Где-то есть еще другая, но кому она нужна?
Завтра встанем утром рано и помчимся налегке
по просторам Казахстана с папироскою в руке!

***

А все-таки годится у моря жить на свете,
участвовать в Одессе, надеясь, что в игре,   
роняя переулки, стихи бросать на ветер
и в жаркую погоду не думать о жаре.
А Ланжерон с Фонтаном - мои четыре сбоку,
и скоро бабье лето, а значит, ваших нет.
Старухи у подъездов шумят себе:  Нивроку!
Дождь спрятан за надеждой и ждет своих примет.
Гадалки и поэты бормочут про тартары,
они витают в прозе, уйдя от простоты.
Акаций цвет опавший впечатан в тротуары,
как бабочки распяты печальные цветы.

***

За домом прежних ожиданий -- заросший тишиною сад,
И посторонний, то есть, странный
На прошлое наброшен взгляд.

Нет ни вопросов, ни ответов, тут в сером воздухе причин, 
Глаза глядят себе с портретов,
И воздух тает от свечи.

О, странный быт, покрытый пылью. Еще живой? Едва живой?
Где вечер складывает крылья.
И вдруг становится совой.

НА ХОЛМЕ

С вершины, где дыхание твое
Учащается и вечно биты фонари,
Улица свисает, как белье,
И домов-прищепок штуки три.

Нравы не особенно грубы,
И только в брани слышно слово "мать".
Что поделать: аисты скупы
Или не хотят сюда летать.

Тут словно загород. И нет скопленья тел.
Все знакомы. Тем и хороши.
Плюс торопливый неудачный передел
От блаженства до беспамятства души.

Меж домами доски, как мостки.
На стене: "Серега ты - баран!".
Улица свисает до реки,
А река впадает в океан.
                                              
***

Не подведение итогов!
Когда я очень устаю,
Серьезный утренний фотограф переснимает жизнь мою.

Под старым "Зорким" есть тренога…
Фотограф встал не с той ноги!
Я умоляю: - Больше Бога! - А он работу и долги.

- Друзей бы… - я прошу впервые.
- Столь многие водой в горсти…
Но, слава Богу, все живые, и просто разошлись пути.
Фотограф… До чего несносен!
Так ранит слов его беда…
Я говорю, что нынче осень, а он, что это навсегда.
                                            

МОНОЛОГ ПИГМАЛИОНА

Скульптуру я оставил. Поделом…
И перешел на плошки и на блюдца.
Мне не даются девушки с веслом.
И, более того, не отдаются.

Все чаще я скрываюсь от людей.
И не люблю их! Это, безусловно!
Мне приписали много Галатей!
Хотя была лишь Галатея Львовна.                                                   

Мы пили чай, болтали о Леже,
И так спокойно с губ слетали фразы.
А осознал я, что пропал уже,
Когда с ней спал. И так четыре раза…

Потом ушла. Сказала, что в кино,
Стащила всю наличность на дорогу.
Я жду ее. Причем, уже давно…
Наверно, не вернется. Слава Богу!

***

Говорят - похолодает…
Говорят, что будет стыдно,
Минус зимнее безделье и непраздничные дни.
Зеркало с погасшим взглядом… Так что, ничего не видно.
И смотреть туда, что толку?
Зеркала - все врут они!

Ненавязанные строки. И поэтому корявы.
Рацион вестей хороших съеден десять дней назад.
И куда ни повернешься: влево или даже вправо
Ничего не обещают…
Говорят, что виноват...

Я - веселый человечек, нарисованный богами.
Явно что-то означаю.
Докопаться б только: что?
А пока живу на свете и машу себе руками.
И порой рисую буквы.
Три, а иногда и сто.

На прогалинах сомнений,
На обочинах привычек
Я обычно прорастаю, словно маки по пескам.
Но зачем-то, почему-то,
Небо, как детеныш, хнычет…
А я на воле промокаю,
Прислоняясь к облакам.