"Человек родниковой чистоты..."

Пе­ред тем, как вы проч­те­те это ин­тервью, при­вожу от­клик из­ра­иль­тян­ки Ла­рисы Го­нен­ской об из­данной в Из­ра­иле кни­ге Ла­рисы Ка­заке­вич об её от­це:

       "Что ка­са­ет­ся Ва­шей кни­ги - мне хо­телось бы Вас поб­ла­года­рить. Сколь­ко све­та, за­быто­го в на­ше вре­мя бла­городс­тва, сколь­ко ве­ры!.. И этот "хит­рень­кий " Б-г, ко­торый спер­ва по­кура­жит­ся, по­иг­ра­ет­ся, но в кон­це кон­цов обя­затель­но ус­тро­ит встре­чу всем, кто её очень хо­чет. Я ду­маю, Ваш отец - из тех ред­чай­ших лю­дей, ка­кими их хо­тел ви­деть Соз­да­тель. Пра­вед­ник! В пол­ном смыс­ле это­го сло­ва. Спа­сибо Вам, что так прос­то, ис­крен­не, так чи­табель­но опи­сали жизнь (ЖИ­ТИЕ - не по­бо­юсь это­го сло­ва) че­лове­ка род­ни­ковой чис­то­ты - Ва­шего от­ца".

- Ла­риса, на мой взгляд, кни­га ва­ших вос­по­мина­ний и раз­мышле­ний об от­це, боль­шом пи­сате­ле Эм­ма­ну­иле Ка­заке­виче, это важ­ное сви­детель­ство не толь­ко о нем, но и о страш­ной эпо­хе, в ко­торой мас­те­ру сло­ва при­ходи­лось тво­рить и жить. Ка­ким об­ра­зом, по ва­шему, Эм­ма­ну­ил Ка­заке­вич су­мел ос­тать­ся со­бой в "шкур­ное вре­мя", ког­да лишь еди­ницы смог­ли вы­дер­жать та­кое ко­лос­саль­ное дав­ле­ние и не прог­нуть­ся? Как ему уда­валось ни­кого не пре­дать, ни в еди­ной бук­ве не сол­гать в сво­их со­чине­ни­ях, да еще и сра­жать­ся за опуб­ли­кова­ние про­из­ве­дений унич­то­жен­ных или зап­ре­щен­ных в СССР пи­сате­лей и по­этов? Всё де­ло в лич­ности че­лове­ка - Эм­ма­ну­ила Ка­заке­вича?

- Я на­писа­ла в сво­ей кни­ге о том вре­мени и об от­це. Это  сви­детель­ство об  эпо­хе, о мо­их ро­дите­лях. На са­мом де­ле зна­комить­ся со сво­ими ро­дите­лями я на­чала сов­сем не­дав­но. Я ду­маю, в детс­тве, да и, по­жалуй, в юнос­ти боль­шинс­тво лю­дей на са­мом де­ле не за­думы­ва­ют­ся о сво­их ро­дите­лях как о лич­ностях. Лишь в зре­лос­ти мы на­чина­ем по­нимать, что  ро­дите­ли - это лич­ности, от­дель­ные от нас: у ко­торых своя жизнь, своя судь­ба; на­чина­ем по­нимать уро­вень этих их лич­ностей.

Ког­да мы при­были в Из­ра­иль, я все за­была, прош­лая жизнь уш­ла из мо­их мыс­лей, из па­мяти. А че­рез ка­кое-то вре­мя, ког­да из­ра­иль­ская жизнь бо­лее-ме­нее ус­та­кани­лась, прош­лое вер­ну­лось ко мне. По­том ме­ня на­чали про­сить на­писать вос­по­мина­ния о па­пе к во­ен­ным зна­мена­тель­ным да­там, к па­пиным юби­ле­ям - и я по­тихонь­ку на­чала вос­кре­шать всё в па­мяти.

Од­нажды мне по­палась на гла­за кни­га Бо­риса Аку­нина "Арис­то­номия". Я проч­ла ее. Там од­новре­мен­но и де­тек­тивная ис­то­рия, и па­рал­лель­но - гла­вы, в ко­торых Аку­нин раз­мышля­ет, как в раз­ные пе­ри­оды че­лове­чес­кой ис­то­рии древ­ние гре­ки, не­мец­кие фи­лосо­фы и так да­лее пы­та­ют­ся сфор­му­лиро­вать те Ка­чес­тва (с боль­шой бук­вы !), ко­торые де­ла­ют че­лове­ка че­лове­ком, ко­торые важ­ны, не­об­хо­димы, но ко­торы­ми об­ла­да­ют да­леко не все лю­ди, к со­жале­нию. И та­кого че­лове­ка, ко­торо­му при­сущи все эти ка­чес­тва, ав­тор на­зыва­ет "арис­то­номом".

По Аку­нину фор­му­ла арис­то­номи­чес­кой лич­ности выг­ля­дит сле­ду­ющим об­ра­зом: че­лове­ка мож­но наз­вать арис­то­номом, ес­ли он стре­мит­ся к раз­ви­тию, об­ла­да­ет са­мо­ува­жени­ем, от­ветс­твен­ностью, вы­дер­жкой и му­жес­твом, при этом от­но­сясь к дру­гим лю­дям с ува­жени­ем и эм­па­ти­ей - то есть об­ла­да­ют спо­соб­ностью со­пере­живать. А я бы при­бави­ла к это­му прек­расное ка­чес­тво:  по­могать дру­гим. Этим об­ла­да­ет до­воль­но ма­лое ко­личес­тво лю­дей, к со­жале­нию. Это ред­кие лю­ди. Но они су­щес­тву­ют.

И ког­да я проч­ла это у Аку­нина, то вдруг по­няла, что все эти ка­чес­тва бы­ли при­сущи мо­ему от­цу. Он дей­стви­тель­но яв­лялся арис­то­номом.

Вы спро­сили: "Все де­ло в лич­ности че­лове­ка?" Да, имен­но в лич­ности че­лове­ка.

И ес­ли го­ворить о  ка­чес­твах мо­его от­ца как арис­то­нома, мне бы хо­телось упо­мянуть ев­рей­ство от­ца. Он ни­ког­да не от­кре­щивал­ся от сво­его ев­рей­ства, как де­лали очень мно­гие. Де­лали и про­дол­жа­ют де­лать сей­час, ког­да уже не су­щес­тву­ет ни го­сударс­твен­но­го ан­ти­семи­тиз­ма, ни всех этих жут­ких кам­па­ний по трав­ле кос­мо­поли­тов, "Де­ла вра­чей"... Мы зна­ем лю­дей, ко­торые  уже в на­ше не столь лю­до­ед­ское вре­мя бо­ят­ся сво­его ев­рей­ства. Я их не осуж­даю. Они хо­тят быть как все. Тру­сова­тые лю­ди. Сла­бые. Лю­ди как лю­ди, по сло­вам Во­лан­да.

Отец пе­ревел на идиш свою по­весть "Звез­да", ко­торая бы­ла из­да­на в двух но­мерах мос­ков­ской га­зеты "Эй­ни­кайт" в ап­ре­ле 1947 го­да и в вар­шав­ской га­зете "Фолксштим­ме" ("Глас на­рода") под наз­ва­ни­ем "Зе­леные те­ни". Па­па так­же пе­ревёл  на идиш свой ро­ман "Вес­на на Оде­ре", ко­торый был из­дан, как ни стран­но, в Уруг­вае и в Бра­зилии в 50-х го­дах. А в 50-х-на­чале 60-х он пи­сал на идиш за­мет­ки и кри­тичес­кие статьи для нес­коль­ких поль­ских из­да­ний.

Он пел нам пес­ни на идиш. И хо­тя я знаю на иди­ше толь­ко от­дель­ные сло­ва (ро­дите­ли го­вори­ли на нём, что­бы мы, де­ти, не по­няли, что они го­ворят), я вос­при­нимаю этот язык как свой. Очень люб­лю пес­ни на иди­ше.

Док­тор Берл Кот­лерман, ра­бота­ющий в уни­вер­си­тете Бар-Илан, пе­ревел па­пины идиш­ские сти­хи на рус­ский. Вот от­ры­вок из его пе­рево­да па­пиной по­эмы "Шо­лом и Ха­ва", ко­торая бы­ла из­да­на в Мос­кве пе­ред вой­ной. Кот­лерма­ну уда­лось сох­ра­нить и ритм, и об­разность, и раз­мер по­эмы.

       И пусть при­видит­ся: Из­ра­иль
       Рас­ста­вил там свои шат­ры.
       Где даль ве­сен­няя си­яет
       И где ша­тер пос­та­вил ты.
       Вес­на на­пол­нится кра­сою.
       Бо­кал на­пол­нится ви­ном,
       Наль­ет­ся Ха­ва жизнью но­вой,
       И мо­рось бу­дет лет­ним днем,
       И лис­то­пад при­дет баг­ря­ный,
       И снег пок­ро­ет все кру­гом.
       И бу­дет так: как снег рас­та­ет,
       То от нее с то­бой тог­да
       Ко­лено но­вое вос­ста­нет.
       И при­летит зла­тая па­ва
       Ко вхо­ду тво­ему; ро­гами
       Взмах­нет олень: вла­дей же на­ми,
       По­томок Шо­лема и Ха­вы!..

"Шо­лом и Ха­ва - это би­робид­жан­ские Адам и Ха­ва (Ева- по-рус­ски). Но ес­ли Адам - это зем­ля и кровь, то Шо­лом - это мир. Они - ро­дона­чаль­ни­ки. Они - в ми­фоло­гичес­ком прос­транс­тве, не под­властном вре­мени. Там жи­вет "зо­лотая па­ва" - из­люблен­ный пер­со­наж ев­рей­ских ска­зок, эта­кая ев­рей­ская "си­няя пти­ца" Ме­тер­линка. Она все вре­мя ищет "вче­раш­ний день"...

   А "шат­ры Из­ра­иля" - это мо­тив Ис­хо­да из Егип­та, навс­тре­чу сво­ей стра­не - та­кой стра­ной Ка­заке­вич меч­тал уви­деть Би­робид­жан, там он хо­тел быть счас­тлив и был - прав­да, не­дол­го" - это ци­тата из Кот­лерма­на.

       Я при­вела этот от­ры­вок, по­тому что он сви­детель­ству­ет о па­пином глу­бин­ном осоз­на­нии сво­его ев­рей­ства, от ко­торо­го он не от­ка­зывал­ся ни­ког­да. Толь­ко став взрос­лой, ког­да ис­чезли ил­лю­зии детс­тва и юнос­ти, я по­няла, нас­коль­ко это труд­но, не­веро­ят­но труд­но яв­лять­ся ев­ре­ем в Рос­сии и при этом быть Че­лове­ком, быть тем са­мым арис­то­номом.   

- Пас­тернак го­ворил о Ста­лине: "Убий­ца, но что-то та­кое чувс­тво­вал". Ста­лин и Ка­заке­вич. Те­ма для от­дель­но­го ис­сле­дова­ния. Мне из­вес­тно, что крис­таль­но чес­тная во­ен­ная про­за Ка­заке­вича про­из­ве­ла впе­чат­ле­ние на "ти­рана  всех вре­мен и на­родов", на­вер­ня­ка знав­ше­го це­ну сот­ням пи­сате­лей - сво­их хо­лу­ев, об­слу­живав­ших пре­дан­но ре­жим. Не мог­ли бы вы под­робней ос­та­новить­ся на те­ме "Ста­лин и Ка­заке­вич"? Ти­ран, убий­ца, а все-та­ки при­вечал чес­тно­го Ка­заке­вича...

- Я не мно­го мо­гу об этом рас­ска­зать. "Ти­ран, убий­ца"... Он та­ким  был, бе­зус­ловно. Но су­щес­тво­вали лю­ди, к ко­торым Ста­лин про­никал­ся ува­жени­ем и сим­па­ти­ей. Па­па прив­лек его вни­мание, рас­по­ложил его чем-то. Ду­маю, что ста­лин­ская бла­горас­по­ложен­ность за­щища­ла Ка­заке­вича. Во-пер­вых, Ста­лину пон­ра­вилась по­весть "Звез­да". Это бы­ло стран­но, по­тому что "Звез­да" бы­ла на­писа­на сов­сем не в ду­хе пат­ри­оти­чес­ких пос­ле­во­ен­ных пь­ес и по­вес­тей то­го вре­мени, она вы­бива­лась из об­ще­го по­тока. Там нет ни сло­ва на те­му "за Ро­дину, за Ста­лина". И нет ни од­но­го гром­ко­го "пат­ри­оти­чес­ко­го сло­ва". И все за­кан­чи­ва­ет­ся смертью ге­ро­ев, а вов­се не тра­дици­он­ным хэп­пи-эн­дом, как все это за­вер­ша­лось в тог­дашних про­из­ве­дени­ях о вой­не. Это бы­ла по­эти­чес­кая, кра­сивая про­за.

Я ду­маю, что пос­ле проч­те­ния "Звез­ды" Ста­лин зат­ре­бовал досье на Ка­заке­вича. Ста­лин же на са­мом де­ле был кад­ро­вик. Ин­спек­тор по кад­рам. Ге­ни­аль­ный кад­ро­вик.

       А у па­пы бы­ла фан­тасти­чес­кая би­ог­ра­фия. Ге­ро­ичес­кая. И то, что он, бу­дучи бе­лоби­лет­ни­ком, по­шел на фронт. И воз­глав­лял ро­ту раз­ведчи­ков.

     Об этом хо­рошо на­писа­но у Ве­ни­ами­на Ка­вери­на: "Для то­го, что­бы воз­глав­лять ро­ту раз­ведчи­ков, нуж­но быть че­лове­ком не­обы­чай­ным, об­ла­дать осо­быми ка­чес­тва­ми, ко­торые поз­во­ляли че­лове­ку ру­ково­дить людь­ми в пог­ра­нич­ных, опас­ных си­ту­аци­ях и быть ува­жа­емым. По­тому что ре­бята эти бы­ли серь­ез­ны­ми ".

   И па­па в пись­ме с фрон­та на­писал, что ес­ли бы он не был пи­сате­лем, то стал бы во­ен­ным. Прав­да, в кон­це вой­ны па­па уже хо­тел пос­ко­рее в мир­ную жизнь. Рвал­ся пи­сать.

     Ду­маю, Ста­лин всё же  раз­би­рал­ся в ли­тера­туре. И ему прос­то-нап­росто пон­ра­вилась по­весть, ко­торая по су­ти яв­ля­ет­ся по­эмой.

- Ваш отец жил в та­кое вре­мя, ког­да над все­ми мыс­ля­щими и чувс­тву­ющи­ми людь­ми Рос­сии на­виса­ла да­мок­ло­вым ме­чом уг­ро­за арес­та, ла­геря, смер­ти, не­бытия. Су­щес­тво­вала ли та­кая ре­аль­ная  опас­ность в жиз­ни Ка­заке­вича?

- Да, ко­неч­но, на­виса­ла уг­ро­за, как и над мно­гими. Нап­ри­мер, в 1938 го­ду в Би­робид­жа­не к ма­ме по­дошел че­ловек и ска­зал: "Твой муж враг на­рода, он пе­решел ки­тай­скую гра­ницу".

Па­па то вре­мя был в Мос­кве. И ма­ма да­ла ему те­лег­рамму, что­бы он не при­ез­жал. Этот че­ловек был из рай­ко­ма пар­тии, ду­маю, он прос­то пре­дуп­ре­дил та­ким об­ра­зом.

Вок­руг па­пы бы­ло дос­та­точ­но сту­качей. Вы­руча­ло то, что его лю­били. И сту­качи пи­сали от­че­ты, как им бы­ло по­ложе­но, но ни­чего кра­моль­но­го не со­об­ща­ли. Вспо­минаю та­кой эпи­зод. Па­па еще с вой­ны дру­жил с Да­ни­илом Да­ниным, же­на его Софья Дмит­ри­ев­на, ра­бота­ла  в жур­на­ле "Зна­мя", бы­ла очень ува­жа­емым ре­дак­то­ром. Имен­но она да­ла про­честь па­пину "Звез­ду" Виш­нев­ско­му.

Как-то па­па рас­ска­зал нам, что ка­кая-то зна­комая по­дели­лась с ним, что её вы­зыва­ли в "ор­га­ны", где пред­ло­жили "быть при Ка­заке­виче". Че­ловек, ко­торый го­ворил с ней, вы­шел, а на сто­ле ос­тался лист бу­маги, ле­жав­ший пе­ред ним: это был спи­сок лю­дей, прис­тавлен­ных к Ка­заке­вичу. Она бро­сила взгляд на спи­сок и ус­пе­ла за­метить там од­ну жен­скую фа­милию. Её эта зна­комая по­обе­щала ска­зать па­пе по­том. Он, пос­ме­ива­ясь, рас­ска­зывал об этом Да­нину и его же­не - Софье Дмит­ри­ев­не. И ког­да по­том он уже соб­рался ухо­дить, она выш­ла с ним и ска­зала, что и она са­ма, Софья Дмит­ри­ев­на, в этом спис­ке. Сле­дящих...

  На­ши де­ды и от­цы ро­дились и жи­ли в та­кое вре­мя. И мы, их де­ти, то­же ро­дились и жи­ли в то вре­мя. Ду­маю, па­па ро­дил­ся под счас­тли­вой звез­дой. Ду­маю, у не­го был мощ­ней­ший ан­гел-хра­нитель. Бы­ва­ют та­кие лю­ди, ко­торых хра­нит судь­ба. И его ро­дите­лей хра­нила судь­ба... При­ходит­ся ска­зать, что, к счастью, ро­дите­ли от­ца умер­ли преж­де, чем их арес­то­вали: отец - в кон­це 1935 го­да, а мать - в на­чале 1936-го. Как вы­яс­ни­лось впос­ледс­твии, уже бы­ли го­товы до­кумен­ты на их арест. И па­па, и его сес­тра не ста­ли деть­ми вра­гов на­рода. Так рас­по­ряди­лась судь­ба - в си­лу раз­ных об­сто­ятель­ств семью Ка­заке­вичей не пос­тигла страш­ная участь, ко­торой не из­бе­жали ты­сячи и ты­сячи се­мей. По­тому и при­ходит­ся го­ворить: "к счастью, умер­ли". 

- Каф­ки­ан­ская аб­сур­дная дей­стви­тель­ность той эпо­хи про­яв­ля­лась во всем: в ма­лей­ших де­талях от­но­шений че­лове­чес­ких, в кар­тинках-эпи­зодах.  На ме­ня про­из­ве­ли впе­чат­ле­ние нес­коль­ко та­ких эпи­зодов в ва­шей кни­ге, свя­зан­ных с от­цом. Нап­ри­мер, пот­ря­са­ющая ис­то­рия о Пас­терна­ке, упав­шем в яму в Пе­редел­ки­но, уже пос­ле рас­пра­вы над  по­этом в 1958 го­ду. Рас­ска­жите, по­жалуй­ста, об этом слу­чае тем чи­тате­лям, кто по­ка не име­ет воз­можнос­ти  про­честь  ва­шу кни­гу. Мне ка­жет­ся, в этом эпи­зоде  рас­кры­ва­ют­ся очень ха­рак­терные чер­ты  вре­мени. И, кста­ти, по­ка в Рос­сии не вид­но осо­бых пе­ремен.

- Да, это был за­меча­тель­ный эпи­зод. О нём на­писа­ла ма­ма в се­рии рас­ска­зов о прош­лой жиз­ни, о той ока­ян­ной дей­стви­тель­нос­ти, ес­ли вспом­нить наз­ва­ние ро­мана Бу­нина.

   Тог­да это уже бы­ло не ста­лин­ское вре­мя, уже бы­ло не так страш­но, тем не ме­нее это всё рав­но бы­ло страш­но­ватое вре­мя. Ес­ли про­тив че­лове­ка опол­ча­лась власть, то про­тив не­го опол­ча­лись все круп­ные и мел­кие сош­ки. Так слу­чилось с Пас­терна­ком из-за то­го, что его ро­ман "Док­тор Жи­ваго" был на­печа­тан заг­ра­ницей. Пас­терна­ка ис­клю­чили из Со­юза пи­сате­лей, ошель­мо­вали в прес­се. Ок­ле­вета­ли.

    Как-то па­па ска­зал, что уже пос­ле трав­ли Пас­терна­ка Хру­щев удо­сужил­ся про­честь ро­ман и вы­разил не­до­уме­ние по по­воду кри­тичес­ко­го бу­ма, ко­торый это про­из­ве­дение выз­ва­ло....

       Ког­да я учи­лась в ин­сти­туте, ме­ня и еще двух сту­ден­ток приг­ла­сили в ком­натку на пер­вом эта­же. Там си­дела яв­но пар­тий­ная тё­тя, и она спро­сила нас, как мы от­но­сим­ся к ро­ману "Док­тор Жи­ваго". Я так по­нимаю, что пар­тий­ных фун­кци­оне­ров по­сыла­ли на пред­при­ятия, в уч­режде­ния и учеб­ные за­веде­ния, что­бы со­бирать "от­зы­вы тру­дящих­ся". Я мол­ча­ла, да­бы не под­во­дить па­пу. А дру­гая сту­ден­тка от­ве­тила, что ро­ман не чи­тала, а по­тому ни­чего ска­зать не мо­жет. Те­тя, не­доволь­ная ее от­ве­том, уда­лилась.

   Во вре­мя трав­ли Пас­терна­ка па­па очень ему со­чувс­тво­вал. Он за­писал в сво­ем днев­ни­ке:

        "Senatores boni viri. Senatus autem mala bestia (!!!)
       "Се­нато­ры - доб­рые му­жи, се­нат - гнус­ная бес­тия"

        Каж­дый в от­дель­нос­ти лю­бит и с нас­лажде­ни­ем чи­та­ет Пас­терна­ка, а соб­равшись вмес­те, они ис­клю­ча­ет его из Со­юза пи­сате­лей"

 Па­пы не бы­ло на этом соб­ра­нии "доб­рых му­жей - се­нато­ров" - он от­ка­зал­ся прий­ти. Слу­чилось это при мне. Все на­ши бы­ли на да­че, а я по­чему-то бы­ла в го­роде . И па­па при­ехал с да­чи. Ког­да заз­во­нил те­лефон, он поп­ро­сил ска­зать, что его нет до­ма. Не знаю, ка­кая шлея по­пала мне под хвост, но я от­ве­тила, что па­па сей­час по­дой­дёт. И он взял труб­ку, и ему со­об­щи­ли, что се­год­ня ве­чером сос­то­ит­ся соб­ра­ние по по­воду Пас­терна­ка и он дол­жен прий­ти. А па­па ска­зал, что не при­дет. Тог­да я не при­дала это­му зна­чения: по­дума­ешь - соб­ра­ние, по­дума­ешь - от­ка­зал­ся! Но, как я те­перь по­нимаю, я ужас­но под­ве­ла па­пу. И, вспо­миная это, до сих пор ис­пы­тываю боль.

    От­ка­зать­ся прий­ти на соб­ра­ние, на ко­тором дол­жны бы­ли ис­клю­чать Пас­терна­ка из Со­юза пи­сате­лей, - это был по тем вре­менам, мяг­ко го­воря, рис­ко­ван­ный пос­ту­пок. И я мо­гу се­бе пред­ста­вить, как па­па столь же бес­тре­пет­но от­ка­зывал­ся под­пи­сать вер­но­под­данни­чес­кие пись­ма пи­сате­лей, в ко­торых осуж­да­лись де­яте­ли Ан­ти­фашист­ско­го ко­мите­та, вра­чи зна­мени­того "Де­ла вра­чей", кос­мо­поли­ты и да­лее по спис­ку - при оче­ред­ной кам­па­нии трав­ли ка­кой-то час­ти со­вет­ско­го об­щес­тва.

      Эпи­зод, о ко­тором вы спро­сили, про­изо­шел в Пе­редел­ки­но.

       Мои ро­дите­ли, вы­шед­шие про­гулять­ся, уви­дели ле­жаще­го в кю­вете че­лове­ка. Па­па под­бе­жал к не­му и уз­нал Пас­терна­ка. Даль­ней­шее опи­сала моя ма­ма в сво­их прек­расно на­писан­ных "Со­вет­ских бы­лях", опуб­ли­кован­ных в при­ложе­нии "Ок­на"  из­ра­иль­ской рус­ско­языч­ной га­зеты "Вес­ти"

      "В кю­вете на бо­ку ле­жал че­ловек. Пь­яный? Сер­дечный прис­туп? Ка­заке­вич под­бе­жал к кю­вету, нак­ло­нил­ся над ле­жащим. Их взгля­ды встре­тились: Ка­заке­вич смот­рел в ли­цо ле­жаще­го свер­ху вниз, а ле­жащий смот­рел на не­го сни­зу вверх. Так они гля­дели в гла­за друг дру­гу нес­коль­ко се­кунд, как вдруг Ка­заке­вич вос­клик­нул:

 - Бо­рис Ле­они­дович? Что вы здесь де­ла­ете?

 - Ле­жу - спо­кой­но от­ве­тил Пас­тернак.

- И дав­но? - в рас­те­рян­ности спро­сил Ка­заке­вич, - как-то уж очень по-до­маш­не­му зву­чал го­лос Бо­риса Ле­они­дови­ча, как буд­то ле­жать в кю­вете - де­ло обыч­ное, да и ле­жал он там как-то очень уле­жис­то.

 -   Да с пол­ча­са бу­дет, а мо­жет быть, нес­коль­ко по­более, - раз­думчи­во от­ве­тил Пас­тернак.

- Так по­чему бы вам не встать?

- Про­бовал. Не смог. Ви­димо, что-то вы­вих­нул.

- А здесь за это вре­мя ник­то из брать­ев-пи­сате­лей не про­ходил?

- Как же, про­ходи­ли. Груп­па­ми и по­оди­ноч­ке.

 - От­че­го же вы не поз­ва­ли? Да­ли бы по­вод ко­му-ни­будь сот­во­рить доб­ро.

- А я их жа­лел. - И, уви­дев на ли­це Ка­заке­вича не­до­уме­ние, по­яс­нил: - Не хо­тел ста­вить в зат­рудни­тель­ное по­ложе­ние. Идет че­ловек, он уве­рен, что у не­го на дан­ный мо­мент все в пол­ном по­ряд­ке, как вдруг, от­ку­да ни возь­мись, чуть ли не из-под зем­ли, пе­ред ним вы­рас­та­ет ги­гант­ская проб­ле­ма, как пра­вило, не­раз­ре­шимая: что де­лать? Не по­дать ру­ку упав­ше­му - уж очень сквер­ное де­ло, а по­дать - очень страш­но: на ви­ду у про­ходя­щих и в оба гля­дящих.

 -  Да, на-ухо до­носо­ров как пес­ку мор­ско­го. Од­на­ко на­до вста­вать, а не то к вы­виху еще и ра­дику­лит на­лежи­те. Бе­ритесь за мои ру­ки.

       Но Пас­тернак не спе­шил брать­ся за про­тяну­тые ру­ки, а, серь­ез­но гля­дя на на­виса­юще­го над кю­ветом Ка­заке­вича, по­нима­юще и как-то за­ранее про­щая, слег­ка при­щурив­шись, спро­сил:

- А не бо­итесь?

   Ка­заке­вич, буд­то не ус­лы­шав воп­ро­са, ска­зал:

 - Не бой­тесь, Бо­рис Ле­они­дович, опи­рай­тесь сме­ло на мои ру­ки, они вы­дер­жат, даю пол­ную га­ран­тию.

     Это про­изош­ло не­дале­ко от да­чи Пас­терна­ка. И они вмес­те доб­ра­лись до крыль­ца".

 Этот эпи­зод про­изо­шел пос­ле то­го, как по­эт был ошель­мо­ван все­ми со­вет­ски­ми ор­га­нами, со­вет­ской прес­сой и бди­тель­ны­ми граж­да­нами стра­ны. Та­кие бы­ли вре­мена, та­кие нра­вы.

- Мне из­вес­тно, что из спек­такля Те­ат­ра на Та­ган­ке "Пав­шие и жи­вые" был уб­ран эпи­зод о Ка­заке­виче на вой­не.  Лю­бимо­ву во­об­ще за­яви­ли в ЦК, что "ев­реи вой­ну не вы­иг­ры­вали". Мол, раз­ве нет у нас рус­ских по­этов и пи­сате­лей? Из­менни­ка Пас­терна­ка уб­рать, Ка­заке­вича - уб­рать. Рас­ска­жите под­робней об этом.

- Да, я бы­ла на прос­мотре спек­такля. Этот эпи­зод был о Де­ле о "де­зер­тирс­тве Ка­заке­вича". Де­ло в том, что пос­ле гос­пи­таля па­пу от­пра­вили ра­ботать в га­зету во Вла­дими­ре. А он рвал­ся на фронт. И ему уда­лось сбе­жать в свое фрон­то­вое под­разде­ление, пос­ле че­го бы­ло от­кры­то де­ло о его де­зер­тирс­тве. Этот эпи­зод в те­ат­ре, по­жалуй, вы­год­но от­ли­чал­ся от дру­гих тем, что он был, так ска­зать, те­ат­ра­лизо­ван­ным. Пе­ред зак­ры­тым за­наве­сом вы­ходил Бо­рис Хмель­ниц­кий и пел под ги­тару пес­ню Ан­ча­рова об ис­ти­не (этой пес­ней эпи­зод и за­кан­чи­вал­ся.

А по­том от­кры­вал­ся за­навес - и пе­ред зри­теля­ми пред­ста­вали три че­лове­ка: си­дящие ли­цом друг к дру­гу Ка­заке­вич и его же­на, а меж­ду ни­ми, ли­цом к за­лу, чуть по­зади - чи­нов­ник. Ка­заке­вич и его же­на чи­тали пись­ма друг дру­гу, ис­полнен­ные люб­ви - люб­ви друг к дру­гу, к де­тям к лю­дям, на­пол­ненные за­ботой и дру­гими ис­тинно че­лове­чес­ки­ми чувс­тва­ми. А чи­нов­ник жес­тким, ли­шен­ным вы­раже­ния го­лосом чи­тал цир­ку­ляры, офор­мля­емые по хо­ду де­ла о де­зер­тирс­тве. Это был страш­ный, зло­вещий фон к пись­мам двух лю­бящих лю­дей. Вы­соц­кий иг­рал это ге­ни­аль­но. К со­жале­нию, я не знаю, кто иг­рал мо­их ро­дите­лей. Эту сце­ну выб­ро­сили из спек­такля. Ви­димо, слиш­ком уж точ­но там был изоб­ра­жен со­вет­ский па­лачес­кий офи­ци­оз.

- Од­ним  из глав­ных дел жиз­ни пи­сате­ля Ка­заке­вича, кро­ме его ро­манов, по­вес­тей, бы­ло из­да­ние аль­ма­наха "Ли­тера­тур­ная Мос­ква" в 1955-1957 го­дах, где впер­вые в СССР бы­ли на­печа­таны про­из­ве­дения Ма­рины Цве­та­евой, где опуб­ли­кова­ли все луч­шее, что воз­можно бы­ло про­бить и  опуб­ли­ковать на тот мо­мент в СССР. Не­сом­ненно, два вы­шед­ших в свет то­ма "Ли­тера­тур­ной  Мос­квы" - по­пыт­ка вос­кре­сить рус­скую ли­тера­туру. Граж­дан­ский под­виг пи­сате­ля, тре­бовав­ший не­мало­го му­жес­тва, ес­ли вспом­нить о кро­кодиль­их вре­менах и нра­вах, ца­рив­ших тог­да в Рос­сии.  Рас­ска­жите, по­жалуй­ста, об этом про­ек­те от­ца.

- Дол­жна  ска­зать, что па­па был иде­алист и ро­ман­тик. С од­ной сто­роны, он был про­ница­тель­ным че­лове­ком и прек­расно знал, что вок­руг про­ис­хо­дит. Но его ро­дите­ли встре­тили ре­волю­цию на "ура" - и это по­нят­но, ес­ли вспом­нить при­тес­не­ния ев­ре­ев при цар­ском ре­жиме. Они бы­ли людь­ми ин­телли­ген­тны­ми, прос­ве­щен­ны­ми. И пе­ред ни­ми, как и пе­ред дру­гими ев­ре­ями, от­кры­вались гро­мад­ные пер­спек­ти­вы. По­это­му они  при­ветс­тво­вали со­вет­скую власть, вос­пи­тав в та­ком же ду­хе от­ца - в люб­ви к Ле­нину, к со­вет­ской влас­ти, к ре­волю­ции. И в па­пе это бы­ло. Он счи­тал, что ста­линизм - это ис­ка­жение ре­волю­ци­он­ных ле­нин­ских иде­алов. Он хо­тел на­писать Ле­нини­ану. Про­тиво­пос­тавлял Ле­нина и Ста­лина. На­писал по­весть о Ле­нине "Си­няя тет­радь", очерк "Ле­нин в Па­риже".

    И ког­да слу­чил­ся ХХ съ­езд, док­лад Хру­щева, отец встре­тил это с во­оду­шев­ле­ни­ем. Он по­лагал, что на­конец вос­торжес­тву­ют ле­нин­ские идеи, все из­ме­нит­ся, жизнь ста­нет иной. У от­ца бы­ли боль­шие на­деж­ды на это. В том чис­ле и на то, что ли­бера­лиза­ция кос­нется и  ли­тера­тур­ных дел. Мож­но бу­дет сде­лать то, че­го нель­зя бы­ло сде­лать рань­ше.

    Аль­ма­нах "Ли­тера­тур­ная Мос­ква" вы­пус­кался имен­но из этих со­об­ра­жений. Это был па­пин про­ект. Па­па прив­лек к из­да­нию прек­расных лю­дей. От­ца ува­жали и лю­били, по­это­му к не­му пош­ли те лю­ди, ко­торые не пош­ли бы ни к ко­му дру­гому. Тен­дря­ков, Али­гер, Па­ус­тов­ский, Бек, Ка­верин… Из­да­тель­ство "Гос­ли­тиз­дат" взя­ло на се­бя пе­чатанье это­го аль­ма­наха. И в нем ста­ли пуб­ли­ковать то, что в СССР мно­го лет не вы­ходи­ло. Про­бива­ли. Па­па про­бивал. Он все вре­мя ез­дил в Глав­лит - это цен­зу­ра, про­ще го­воря. Мне ка­залось, что там си­дят ум­ные, очень муд­рые  дя­ди. И они все уме­ют и зна­ют. По­том уже я по­няла, что это да­леко не так.

    Я вспо­минаю, как па­па сра­жал­ся за Цве­та­еву, За­болоц­ко­го, Ах­ма­тову...

    Ес­ли же го­ворить о ве­щах аб­со­лют­но неп­ро­ходи­мых, то от­цу уда­лось опуб­ли­ковать рас­сказ Яши­на "Ры­чаги". Там так точ­но и страш­но бы­ло по­каза­но дво­емыс­лие, дво­еду­шие, дву­личие со­вет­ско­го строя, что рас­сказ ока­зал­ся нас­то­ящей бом­бой. И еще нес­коль­ко бомб та­кого ро­да бы­ло на­печа­тано в "Ли­тера­тур­ной Мос­кве".

   Ра­бота­ла ред­колле­гия бес­плат­но, на доб­ро­воль­ных на­чалах. Али­гер, Бек, Ка­верин, Па­ус­тов­ский, Руд­ный, Тен­дря­ков. У них не бы­ло по­меще­ния, со­бира­лись или у нас в Лав­ру­шин­ском, или на да­че в Пе­редел­ки­но.

    В аль­ма­нах хлы­нули ав­то­ры. И все чле­ны ред­колле­гии чи­тали бук­валь­но всё, что пос­ту­пало, и кол­ле­ги­аль­но ре­шали: что вой­дет в аль­ма­нах, а что - нет. Они бы­ли счас­тли­вы ра­ботать в аль­ма­нахе, по­тому что на­конец-то при­кос­ну­лись к жи­вому де­лу, жи­вому ли­тера­тур­но­му про­цес­су. Ка­верин об этом прек­расно на­писал в вос­по­мина­ни­ях.

    Со­вет­ская об­щес­твен­ность от­неслась к про­ек­ту очень от­ри­цатель­но. Все тол­стые ли­тера­тур­ные жур­на­лы, по­луча­ющие день­ги от го­сударс­тва, обоз­ли­лись страш­но. Соб­ра­лась, дес­кать, сво­ра - не­понят­ная, не та­кая, как они. И сра­зу все та­лан­тли­вые лю­ди хлы­нули ту­да. Обоз­ли­лись без­дарные пи­сате­ли, ко­торым не све­тило опуб­ли­ковать­ся на стра­ницах аль­ма­наха.

 На­чались вой, шель­мо­вание. В "Кро­коди­ле" вы­шел фель­етон Ря­бова "Смер­тяшки­ны". Вот, мол, на бе­регах Мос­квы-ре­ки пе­чата­ют са­мо­убий­цу Цве­та­еву и Ах­ма­тову, вос­пе­ва­ющих смерть.

    Свет­лов от­клик­нулся эпиг­раммой на тот фель­етон.

     Скан­дал на­бирал си­лу. На­чались ти­пич­ные со­вет­ские соб­ра­ния. Как толь­ко ни об­зы­вали па­пу и его кол­лег. Ка­кие толь­ко яр­лы­ки не на­веши­вали: и "груп­повщи­на", и да­же "бри­гада го­сударс­тва Из­ра­иль".  Со­вет­ская чер­но­сотен­ная "ли­тера­тур­ная" ли­ния тор­жес­тво­вала и  бу­шева­ла вов­сю.

   От­ца вы­зыва­ли. Гро­зили отоб­рать пар­тби­лет (па­па всту­пил в пар­тию на фрон­те). Но ему уда­лось от­сто­ять аль­ма­нах. И вы­шел вто­рой но­мер. Он был еще бо­лее "кра­моль­ным", чем пер­вый. Имен­но там выш­ли яшин­ские "Ры­чаги". Они взор­ва­ли тог­дашний ли­тера­тур­ный и чи­татель­ский мир. Ти­раж аль­ма­наха был дос­та­точ­но серь­ёз­ным - 75 ты­сяч эк­зем­пля­ров. Аль­ма­нах был очень по­пуля­рен, кста­ти, и на За­паде в эмиг­рант­ской сре­де.

   А ис­то­рия с про­бива­ни­ем вто­рого но­мера - прос­то чу­до. Как это от­цу уда­лось - не знаю. И всё уже бы­ло го­тово для треть­его но­мера... И  да­же ус­пе­ли наб­рать  гран­ки... Но их рас­сы­пали.

       Да, это бы­ло од­ним из глав­ных боль­ших дел па­пиной жиз­ни.

- Ан­на Ах­ма­това, чьи сти­хи Эм­ма­ну­ил Ка­заке­вич пе­чатал в аль­ма­нахе, выс­ка­залась в том ду­хе, что, мол, "про­тив доб­рых нра­вов ли­тера­туры пе­чатать ре­дак­то­ру на об­щем фо­не свой собс­твен­ный ро­ман на 400 стра­ниц". Что вам из­вес­тно об ис­тинной по­доп­ле­ке той си­ту­ации?

- Это бы­ла еще та ис­то­рия. Я всег­да го­ворю : "Не осуж­дай". По­тому что мы ни­чего не зна­ем. Один вос­точный фи­лософ ска­зал: "Преж­де, чем осуж­дать ко­го-то, на­до по­ходить в его та­поч­ках".

   Лю­ди склон­ны су­дить и осуж­дать, не зная фак­тов. А слу­чилось на са­мом де­ле вот что. Ду­дин­цев при­нёс в аль­ма­нах свой ро­ман "Не хле­бом еди­ным". Ро­ман при­няли на ура все чле­ны ред­колле­гии. Па­па сам ре­дак­ти­ровал ро­ман, они дол­го ра­бота­ли с ав­то­ром. Ду­дин­цев за­верил, что ро­ман пред­назна­чен толь­ко для "Ли­тера­тур­ной Мос­квы". На са­мом де­ле он об­ма­нул ред­колле­гию - преж­де он от­дал ро­ман в "Но­вый мир", но Си­монов, пре­бывав­ший тог­да на пос­ту глав­но­го ре­дак­тор жур­на­ла, от­ка­зал­ся его пе­чатать. Ду­маю, Си­монов, уз­нав, что ро­ман бу­дет опуб­ли­кован в аль­ма­нахе Ка­заке­вича, дал своё доб­ро на его пе­чата­ние. И Ду­дин­цев  не­мед­ленно от­ка­зал­ся от пуб­ли­кации в "Ли­тера­тур­ной Мос­кве". Все-та­ки "Но­вый мир" был прес­тижным из­да­ни­ем, а "Ли­тера­тур­ная Мос­ква " - эта­ким по­луле­галь­ным аль­ма­нахом. Слу­чилось это, ког­да аль­ма­нах был уже го­тов к пе­чата­нию. И аль­ма­нах ос­тался без ро­мана. По­чему-то по­лага­ет­ся, что­бы аль­ма­нах на­чинал­ся с, так ска­зать, "боль­шой фор­мы" - с ро­мана.

Вот и приш­лось па­пе пуб­ли­ковать свой ро­ман: "Дом на пло­щади", над ко­торым он со­бирал­ся еще ра­ботать и ра­ботать. Так об­сто­яло де­ло с на­печа­тани­ем па­пино­го ро­мана в аль­ма­нахе. Пов­то­рюсь: не осуж­дай!.. Ах­ма­това зря осуж­да­ла Ка­заке­вича, не зная об ис­тинной по­доп­лё­ке про­ис­хо­дяще­го.

   Но это еще не са­мое неп­ри­ят­ное. Прош­ло ка­кое-то вре­мя. Па­пы уже не бы­ло. И вдруг мы с ма­мой чи­та­ем в "Ли­тера­тур­ной га­зете" ин­тервью с Ду­дин­це­вым. И тот пи­шет, что Ка­заке­вич ис­пу­гал­ся пе­чатать его ро­ман. То есть поп­росту врёт!..

         Тог­да мы наш­ли за­пись в про­токо­лах "Ли­тера­тур­ной Мос­квы", ко­торые ак­ку­рат­но ве­ла сек­ре­тарь Зоя Алек­сан­дров­на Ни­кити­на, обя­затель­ства Ду­дин­це­ва, где за­писа­ны его га­ран­тии то­го, что он от­да­ет ро­ман толь­ко в "Ли­тера­тур­ную Мос­кву" и ниг­де боль­ше его пе­чатать не бу­дет. И я пош­ла с этим тек­стом в "Ли­тера­тур­ку". Ав­тор ин­тервью бы­ла ужас­но расс­тро­ена. Опуб­ли­кова­ли ко­рот­кое оп­ро­вер­же­ние.

По­лагаю, Ду­дин­цев по­том силь­но по­жалел, что не от­дал ро­ман в став­шую к то­му вре­мени ле­ген­дарной "Ли­тера­тур­ную Мос­кву", и ре­шил об­ви­нить в этом уже ушед­ше­го из жиз­ни Ка­заке­вича. Ду­маю, Ду­дин­цев был дур­ным че­лове­ком. "Не на чис­том сли­воч­ном мас­ле", как го­вори­ла моя ма­ма. 

Вот та­кая ис­то­рия. Так что "не  су­ди" - уни­вер­саль­ный прин­цип.

- Мне из­вес­тно, что с по­вестью "Си­няя тет­радь", где Ка­заке­вич впер­вые в СССР пос­ле 1934 го­да чес­тно рас­ска­зал о ро­ли Зи­новь­ева в ре­волю­ции, воз­никли слож­ности пос­ле то­го, как по­весть бы­ла от­да­на Алек­сан­дру Твар­дов­ско­му, по­эту и ре­дак­то­ру ле­ген­дарно­го от­те­пель­но­го  "Но­вого ми­ра". В ва­шей кни­ге опи­сан со­вер­шенно аб­сурдист­ский эпи­зод с Твар­дов­ским и фо­тог­ра­фи­ей Ста­лина. Не мог­ли бы вы про­лить свет на де­тали этой ис­то­рии?

- Я уже рас­ска­зыва­ла вы­ше об от­но­шении па­пы к Ле­нину. И во­об­ще, он хо­тел, что­бы ни­чего не за­мал­чи­вали, что­бы не вра­ли. Ведь этим пол­на бы­ла тог­да вся со­вет­ская жизнь. Пос­ле ХХ съ­ез­да па­па пос­чи­тал, что те­перь-то уж мож­но - и дол­жно - го­ворить прав­ду. И он на­писал по­весть "Си­няя тет­радь", где впер­вые за дол­гое вре­мя пос­ле тех страш­ных про­цес­сов над "вра­гами на­рода" упо­мина­лась фа­милия Зи­новь­ева. В по­вес­ти Зи­новь­ев яв­ля­ет­ся со­рат­ни­ком Ле­нина и они вмес­те скры­ва­ют­ся от по­лиции в зна­мени­том ша­лаше в Раз­ли­ве.

       Па­па от­нес по­весть Твар­дов­ско­му в "Но­вый мир". Тот, бед­ный, на­чал чи­тать и под­черки­вать фа­милию Зи­новь­ева - он, ви­димо, ре­шил, что она слу­чай­но по­пала на стра­ницы по­вес­ти. А по­том пе­рес­тал под­черки­вать.

О том, что вмес­те с Ле­ниным в Раз­ли­ве пре­бывал Зи­новь­ев, ник­то тог­да не знал, ибо, как я уже го­вори­ла, имя Зи­новь­ева бы­ло стро­жай­ше зап­ре­щено да­же к упо­мина­нию. А уж по­яв­ле­ние его в по­вес­ти, где он на­ряду с Ле­ниным яв­ля­ет­ся глав­ным дей­ству­ющим ли­цом, спо­рит с Ле­ниным, не сог­ла­ша­ясь с ним в чем-то, но вы­веден как со­рат­ник, а не как пре­датель и враг на­рода, - это был скан­дал. Ре­дак­ция предъ­яви­ла па­пе ряд пре­тен­зий. К со­жале­нию, боль­шинс­тво их бы­ло вздор­ны­ми и до­воль­но глу­пыми.

     В кон­це кон­цов Твар­дов­ский нас­толь­ко ис­пу­гал­ся, что вмес­то то­го, что­бы вер­нуть по­весть ав­то­ру с от­ка­зом пе­чатать, он от­нес по­весть вы­шес­то­ящим пар­тий­ным то­вари­щам - в Пре­зиди­ум ЦК пар­тии. Так ве­лик был его страх. По­весть, ко­неч­но, зап­ре­тили. Пом­ню па­пино пот­ря­сение этим пос­тупком Твар­дов­ско­го. Но Твар­дов­ским вла­дел страх, ко­торый глу­боко въ­ел­ся в лю­дей "ста­лин­ско­го по­коле­ния", стал их вто­рой на­турой. Твар­дов­ский как-то приз­нался па­пе, что иног­да, пос­ле креп­кой вы­пив­ки, он ста­вил пе­ред со­бой фо­тог­ра­фию Ста­лина и го­ворил ему: "Я те­бя не люб­лю". Бед­ные лю­ди!..

Хо­рошие от­но­шения с Твар­дов­ским на вре­мя прек­ра­тились, но по­том вновь на­лади­лись. Я со­чувс­твую этим лю­дям, я ни­кого не осуж­даю. Они бы­ли ра­бами в стра­не ра­бов. А мой па­па не был ра­бом в стра­не ра­бов. Из лю­дей пи­сатель­ско­го кру­га, ко­торых я зна­ла, он был та­кой один. Стра­ха в нем не бы­ло, хо­тя, ко­неч­но, оп­ре­делён­ные ме­ры пре­дос­то­рож­ности он соб­лю­дал.

В га­зете "Вес­ти ", где я ра­бота­ла, бы­ли на­печа­таны эпиг­раммы, в том чис­ле и на пи­сате­ля Ль­ва Ни­кули­на - из­вес­тно­го сту­кача. Вот две из них:
                                            
"Ка­ин, где Авель?
Ни­кулин, где Ба­бель?"

"Ни­кулин Лев, сту­кач-на­дом­ник,
Зи­мою вы­пус­тил трех­томник
Мо­чёй не­гул­кой в три струи.
Струи стек­ли нес­пешно в Ле­ту.
И за­воня­лась Ле­та к ле­ту"

      Слух о том, что по­весть зап­ре­щена, раз­нёсся мгно­вен­но. И, как обыч­но, пос­ле кри­тики, ко­торой под­верга­лась каж­дая па­пина вещь (пос­ле "Звез­ды"), те­лефон за­молк. Отец не был, как не­кото­рые счи­та­ют, бла­гопо­луч­ным пи­сате­лем. Все его ве­щи под­верга­лись жес­то­чай­шей кри­тике.

          А по­том не­ожи­дан­но поз­во­нил глав­ный ре­дак­тор "Ок­тября" Пан­фё­ров - и в про­тиво­вес "Но­вому ми­ру" пред­ло­жил на­печа­тать эту по­весть. "Ок­тябрь" счи­тал­ся ре­ак­ци­он­ным жур­на­лом. А "Но­вый мир" - прог­рессив­ным. И тем не ме­нее "прог­рессив­ный" Твар­дов­ский пос­ту­пил так, как пос­ту­пил, а ре­ак­ци­он­ный Пан­фё­ров пред­ло­жил на­печа­тать по­весть. Вско­ре Пан­фё­ров умер. И по­весть опять не бы­ла на­печа­тана.

   И тог­да па­па на пос­ледние день­ги пос­лал те­лег­рамму в 700 слов Хру­щеву - ру­ково­дите­лю СССР - в ко­торой объ­яс­нял не толь­ко не­об­хо­димость на­печа­тания по­вес­ти, но и не­об­хо­димость на­чать го­ворить прав­ду, пе­рес­тать за­мал­чи­вать не­кото­рые фак­ты со­вет­ской ис­то­рии. И в дип­ло­матич­ной фор­ме выс­ка­зал­ся об иди­отиз­ме иде­оло­гичес­кой по­лити­ки со­вет­ской вер­хушки.

       Нам рас­ска­зали, что Хру­щёв пот­ря­сал па­пиной те­лег­раммой на оче­ред­ном за­седа­нии Пре­зиди­ума ЦК и кри­чал: "Вот нас­то­ящая про­паган­да!" - и вро­де бы не­цен­зурно вы­ражал­ся в ад­рес при­сутс­тву­ющих. Пос­ле ре­ак­ции Хру­щёва по­весть на­печа­тали в "Ок­тябре", а по­том из­да­ли от­дель­ной книж­кой, прав­да, очень ма­лень­ким ти­ражом - пять ты­сяч эк­зем­пля­ров.

    Дай бог, что­бы все неп­ри­ят­ные ис­то­рии за­кан­чи­вались та­ким об­ра­зом.

- По­луча­ет­ся, что в судь­бе Ка­заке­вича це­лых два пра­вите­ля при­нима­ли учас­тие: Ста­лин и Хру­щев. У Пуш­ки­на был один - цен­зор-царь. А здесь - два . Ху­дож­ник и ти­ран. Та­кая ли­ния вы­рисо­выва­ет­ся.

 - Да. По­луча­ет­ся так. В США жи­вёт из­вес­тный ли­тера­туро­вед, кри­тик Свир­ский, пос­тра­дав­ший от Со­вет­ской влас­ти. У не­го есть боль­шая кни­га о ли­тера­туре. И там есть гла­ва, ко­торая на­зыва­ет­ся "Ге­рои расс­трель­ных лет" - о Ка­заке­виче и о Нек­ра­сове. Свир­ский очень под­робно раз­би­ра­ет каж­дую по­весть Ка­заке­вича, объ­яс­ня­ет, по­чему имен­но эти пи­сате­ли - "ге­рои расс­трель­ных лет", сколь­ко в их про­из­ве­дени­ях кра­моль­но­го.

   Кста­ти, по по­воду по­вес­ти "Двое в сте­пи" Да­ни­ил Да­нин вспо­мина­ет, как од­нажды в рес­то­ране к их сто­лику по­дошел Юрий Оле­ша и ска­зал гром­ким ше­потом : "Эм­ма, вы са­ми не зна­ете, что вы на­писа­ли. Вы на­писа­ли о том, что на­ша стра­на - один сплош­ной кон­цла­герь".

              Я при­вожу в сво­ей кни­ге часть сте­ног­раммы раз­бо­ра ли­тера­тур­ны­ми фун­кци­оне­рами в Со­юзе пи­сате­лей но­мера "Но­вого ми­ра", где  бы­ли на­печа­таны и ро­ман Ва­силия Грос­сма­на "За пра­вое де­ло", и па­пина по­весть "Сер­дце дру­га". Чи­таю это - и во­лосы ды­бом вста­ют. Та­кая каф­ки­ан­ско-ору­эл­лов­ская ре­аль­ность. Пом­ню, од­но из об­ви­нений в ад­рес па­пы бы­ло та­ким: изоб­ра­зил лю­бовь в по­вес­ти о вой­не. Ка­кие же все они бы­ли по­дон­ки! Дру­гое сло­во мне по­доб­рать труд­но. 

- Ска­жите, ка­ков был круг чте­ния Эм­ма­ну­ила Ка­заке­вича? Его лю­бимые пи­сате­ли, по­эты. 

- У не­го был гран­ди­оз­ный круг чте­ния. Па­па яв­лялся аб­со­лют­но ре­нес­сан­сным че­лове­ком. И он всё знал. На­ука, фи­лосо­фия, ли­тера­тура, во­ен­ное де­ло… Это всё бы­ло в на­шей биб­ли­оте­ке. Он прек­расно знал не­мец­кий язык. Лю­бил Гей­не. Чи­тал нам его сти­хи по-не­мец­ки. Ес­ли го­ворить о двух ги­ган­тах: Тол­стом и Дос­то­ев­ском, то, ду­маю, он был бли­же к Тол­сто­му по нас­трою, к Тол­сто­му пе­ри­ода "Вой­ны и ми­ра". Па­па был свет­лым че­лове­ком, по­этом по су­ти. Есть та­кой ме­тафи­зичес­кий тер­мин - "свет­лый че­ловек". Отец был та­ким. 

- Ге­ро­ичес­кие стра­ницы жиз­ни на вой­не раз­ведчи­ка Эм­ма­ну­ила Ка­заке­вича.  Что вам из­вес­тно об этом?

- Во-пер­вых, у па­пы был бе­лый би­лет. Он был очень силь­но бли­зорук. Его не бра­ли в ар­мию из-за это­го. Но ког­да на­чалась вой­на, па­па по­шёл в опол­че­ние. Был он ти­пич­ным ин­телли­ген­тном-оч­ка­риком... Есть та­кой двух­томник: "По­эты на фрон­те". И там рас­ска­зано об от­це, о его во­ен­ных го­дах, о его бесс­тра­шии на фрон­те.

       В кни­ге вос­по­мина­ний об Эм­ма­ну­иле Ка­заке­виче есть вос­по­мина­ния его фрон­то­вых дру­зей. Это не рас­ска­жешь, это нуж­но чи­тать. Су­дя по этим вос­по­мина­ни­ям, па­па был в из­вес­тной сте­пени аван­тюрным и аб­со­лют­но бесс­траш­ным че­лове­ком. Бесс­траш­ным во­ином.  

  - Об ос­трос­ло­вии Эм­ма­ну­ила Ка­заке­вича хо­дили ле­ген­ды, его жёс­ткие и точ­ные эпиг­раммы рас­простра­нялись как в ли­тера­тур­ной сре­де, так и в сре­де ин­телли­ген­ции. Нас­коль­ко вам всем это по­мога­ло вы­живать в са­мые чер­ные дни без­вре­менья, в ат­мосфе­ре уду­ша­ющей?

- Я чувс­тво­вала ат­мосфе­ру удушья, о ко­торой вы го­вори­те, толь­ко в шко­ле, ко­торую с тру­дом тер­пе­ла, так как там как раз ца­рила по­доб­ная ат­мосфе­ра. Я бы­ла счас­тли­ва, ког­да за­кон­чи­лись школь­ные го­ды. А до­ма у нас бы­ло сов­сем ина­че. Уже здесь, в Из­ра­иле, я уз­на­ла, что па­пу на­зыва­ли "гу­бер­на­тором ос­тро­ва сво­боды". Этим ос­тро­вом и яв­лялся наш дом.

         Что ка­са­ет­ся па­пиных эпиг­рамм, вот од­на из них. Под на­ми, эта­жом ни­же, жил ти­пич­ный но­мен­кла­тур­ный пло­хой пи­сатель  Бу­бен­нов. И как-то к не­му в гос­ти при­шёл его то­же впол­не но­мен­кла­тур­ный со­вет­ский то­варищ Су­ров. И они под­ра­лись. В са­мом пря­мом бы­товом смыс­ле. Как у Зо­щен­ко в рас­ска­зах. Они да­же на бал­кон выс­ко­чили. А нап­ро­тив - Треть­яков­ская га­лерея. Все ми­лици­оне­ры наб­лю­дали это ши­кар­ное зре­лище,  И пос­ле это­го па­па на­писал за­меча­тель­ный со­нет.

Су­ровый Су­ров не лю­бил ев­ре­ев,
Он к ним враж­дою веч­ною пы­лал,
За что его не жа­ловал Фа­де­ев
И А. Сур­ков не очень одоб­рял.

Ког­да же Су­ров, мрак ду­ши раз­ве­яв,
На них ки­дать­ся чуть по­мень­ше стал,
М. Бу­бен­нов, на­силие со­де­яв,
Его сто­ловой ме­белью дол­бал.

Пе­вец "Бе­резы" в жо­пу дра­матур­га,
С ве­ликой зло­бой, слов­но в Эрен­бурга,
Сто­ловое вон­за­ет се­реб­ро...

Но, сле­дуя тра­дици­ям при­выч­ным,
Лишь как кон­фликт хо­роше­го с от­личным
Рас­смат­ри­ва­ет это пар­тбю­ро.

- Вы уже го­вори­ли о ев­рей­стве от­ца. В ва­шей кни­ге рас­ска­зано о его тес­ной друж­бе с боль­ши­ми ху­дож­ни­ками, пред­став­лявши­ми ев­рей­скую куль­ту­ру, ли­тера­туру на язы­ке идиш - пи­сате­лями, по­эта­ми, ар­тиста­ми. Соц­ветье ве­ликих имен - Пе­рец Мар­киш, Да­вид Гоф­штейн, Лев Квит­ко, Ми­хо­элс, Зус­кин. И все они тя­нулись к ва­шему от­цу, ко­торый сам пи­сал на иди­ше сти­хи, пе­рево­дил сти­хи рус­ских по­этов . Чи­тате­лям  "Кру­гозо­ра", не­рав­но­душ­ным к за­душен­ной Гит­ле­ром и Ста­линым це­лой ев­ро­пей­ской ев­рей­ской свет­ской ци­вили­зации "идиш-кайт" , ва­ше сви­детель­ство бу­дет  ин­те­рес­но.

- Они бы­ли из по­коле­ния па­пиных ро­дите­лей, эти лю­ди. Отец Ка­заке­вича дру­жил с ни­ми со все­ми. И все они очень хо­рошо от­но­сились к мо­ему от­цу. И ког­да ев­рей­ский зна­мени­тый ГО­СЕТ при­ез­жал в Харь­ков - пер­вым де­лом они шли к Ка­заке­вичам. Па­пины ро­дите­ли дру­жили с Зус­ки­ным, Ми­хо­эл­сом, Квит­ко, с Мар­ки­шем. 

    Пе­рец Мар­киш од­нажды по­шутил, об­ра­ща­ясь к ма­ме Ка­заке­вича: "Же­ня, ско­ро ва­ша ку­шет­ка за­гово­рит сти­хами". Де­ло в том, что при­ез­жавшие в Харь­ков ев­рей­ские по­эты час­то но­чева­ли в до­ме Ка­заке­вичей и спа­ли на этой ку­шет­ке.

Па­па пи­сал сти­хи на идиш, пе­рево­дил на идиш Лер­монто­ва, Ма­яков­ско­го и дру­гих по­этов. Ро­дите­ли нам, де­тям, не рас­ска­зыва­ли об унич­то­жении ГО­СЕТа, о зак­ры­тии ев­рей­ских га­зет, об арес­тах и убий­ствах ев­рей­ских ли­тера­торов, ак­тё­ров и об­щес­твен­ных де­яте­лей. С на­ми об этом не го­вори­ли тог­да. Лишь од­нажды, пом­ню, па­па за­шёл в квар­ти­ру и ска­зал: "Уби­ли Ми­хо­эл­са".

- Ска­жите, воз­ро­див­ший­ся Из­ра­иль, и­удей­ство - нас­коль­ко зна­чимо бы­ло это для от­ца? Обо­рачи­вал­ся ли он на­зад во вре­мени - к ис­то­кам, кор­ням? Пом­ни­те ли вы об этом?

- Нет, я это­го не знаю. Отец с на­ми не го­ворил на та­кие те­мы. Он нас обе­регал. Мо­гу толь­ко пред­по­ложить, что это при­сутс­тво­вало в его жиз­ни. Я уве­рена, что при­сутс­тво­вало. 

- Я знаю, что вы сей­час ра­бота­ете над но­вой кни­гой. О пе­режи­том. О близ­ких. Дру­гими сло­вами, о вре­мени и о се­бе, как вы­разил­ся Ма­яков­ский. Ва­ша кни­га об от­це, на мой взгляд, зна­чимое ху­дожес­твен­ное про­из­ве­дение. По­тому что ре­алис­тичность, до­кумен­таль­ность из­ла­га­емо­го, так, как вы это на­писа­ли, - глуб­же и прав­ди­вей лю­бого ху­дожес­твен­но­го вы­мыс­ла. Но­вая кни­га пи­шет­ся в та­ком же клю­че? Не мог­ли бы вы пун­ктир­ны­ми штри­хами из­ло­жить чи­тате­лю ос­новные пе­рипе­тии но­вой кни­ги?

- Де­ло в том, что я пи­шу как якут. Что про­ис­хо­дит вок­руг или про­ис­хо­дило - то и пи­шу. И пи­шу об этом так, как буд­то об­ща­юсь с близ­ким че­лове­ком. С дру­гом. В до­вери­тель­ной фор­ме. И по­лучаю мно­го за­меча­тель­ных от­кли­ков. Дол­жна ска­зать, что прек­расное пре­дис­ло­вие к кни­ге на­писа­ла фи­лолог На­талья Ней­ман. И мне хо­телось бы еще поб­ла­года­рить за­меча­тель­но­го гра­фика-ди­зай­не­ра Ан­ну Гу­лу, офор­мившую кни­гу.

       Свою но­вую кни­гу я на­чала с то­го, как в из­да­тель­стве "Со­вет­ский пи­сатель" за­ведо­вала кор­ректор­ской. На кор­ректу­ру тог­да об­ра­щали боль­шое вни­мание. И мы ста­рались брать гра­мот­ных лю­дей. Я стол­кну­лась с тем, что гра­мот­ных лю­дей очень ма­ло, да­же сре­ди учи­телей рус­ско­го язы­ка и ли­тера­туры. И вот я опи­сываю эту сюр­ре­алис­ти­чес­кую ат­мосфе­ру в из­да­тель­стве. До ра­боты там я бы­ла ти­хим, за­коно­пос­лушным че­лове­ком. И вдруг у ме­ня от­кры­лась об­щес­твен­ная жил­ка. Я про­делы­вала не­веро­ят­ные для се­бя ве­щи. Вдруг ста­ла выс­ту­пать на соб­ра­ни­ях, и мне да­же ап­ло­диро­вали пос­ле не­кото­рых выс­тупле­ний. Пе­ревер­ну­ла кое-ка­кие ус­та­новив­ши­еся нор­мы и обы­чаи.

         Даль­ше я на­пишу о том, как ре­шила при­ехать в Из­ра­иль, по­чему приш­ла к та­кому ре­шению. Опи­сываю фак­ти­чес­ки ис­то­рию по­бега. Это на­до чи­тать.

 Но всех де­талей не мо­гу опи­сать до сих пор. Рас­ска­зываю в кни­ге о до­чери Ксе­нии. Она бы­ла очень та­лан­тли­вым че­лове­ком, пуб­ли­кова­ла свои рас­ска­зы, за­рисов­ки в рус­ско­языч­ной из­ра­иль­ской прес­се.. У неё на са­мом де­ле был дар. Ксе­ния тя­жело за­боле­ла и умер­ла в воз­расте 33 лет. Но она ус­пе­ла уви­деть кни­гу сво­их рас­ска­зов, вы­шед­шую в свет. Я по­лучаю прек­расные от­зы­вы об этой кни­ге.

       Мой сын Ан­дрей, стар­ший брат Ксе­нии, то­же весь­ма  та­лан­тли­вый, пи­шущий че­ловек, ши­роко из­вес­тный из­ра­иль­ский рус­ско­языч­ный жур­на­лист.

           Я ещё не до­писа­ла но­вую кни­гу. Но мо­гу ска­зать, что на­ша ис­то­рия при­бытия в Из­ра­иль оп­ро­вер­га­ет сте­ре­оти­пы, воз­ни­кав­шие в из­ра­иль­ском об­щес­тве об эмиг­ра­ции из СССР как о "кол­басной" эмиг­ра­ции.

         Я еха­ла в ев­рей­скую стра­ну и хо­тела жить имен­но в ев­рей­ской стра­не. Ме­ня не осо­бо вол­но­вало от­сутс­твие то­варов в СССР. Я мог­ла бы стер­петь это ра­ди пе­ре­ус­трой­ства сис­те­мы. Но так сло­жились об­сто­ятель­ства, что к окон­ча­тель­но­му ре­шению об отъ­ез­де  под­тол­кнул ме­ня мой муж. Это бы­ла во­ис­ти­ну де­тек­тивная ис­то­рия.

      Пи­шу и о том, как по до­роге в Из­ра­иль мы ока­зались в Па­риже, поз­на­коми­лись с ра­бот­ни­ками Сох­ну­та, как при­лете­ли в стра­ну. И так да­лее, и так да­лее.

   Бу­дучи в Би­робид­жа­не, Ле­онид Школь­ник об­на­ружил под таб­личкой "Ули­ца Фе­лик­са Дзер­жин­ско­го" сов­сем дру­гую таб­личку - "Ули­ца Г.Л. Ка­заке­вича" - это в честь мо­его де­да Ге­наха Ка­заке­вича. Сей­час в Би­робид­жа­не су­щес­тву­ет ули­ца Ка­заке­вича - уже в честь па­пы. И Ле­онид Школь­ник на­писал чу­дес­ный стих:

Над ули­цей Ва­шего име­ни,
Над го­родом Ва­ших по­эм
Озяб­шее сол­нышко зим­нее,
Ко­торое нра­вит­ся всем.

И я, по­тихо­неч­ку то­пая
Сре­ди но­вогод­ней тол­пы,
Зас­ты­ну у ста­рого то­поля
На ули­це Ва­шей судь­бы.

И ста­рое-ста­рое зда­ние,
В ко­тором Вы гре­лись по­рой,
По­дарит мне чу­до неж­данное:
Сви­дание с дав­ней по­рой.

И в кни­жеч­ке, нас­ко­ро из­данной
(её и в му­зе­ях-то нет!),
Ме­ня обож­жёт, слов­но ис­ти­на,
Доб­рей­шей по­эзии свет...

А с не­ба - вы­соко­го, си­него -
Неж­данно проль­ёт­ся теп­ло
На ули­цу Ва­шего име­ни.
Где, к счастью, мне жить по­вез­ло.

_________________________
На фо­то: Эм­ма­ну­ил Ка­заке­вич.