Бостонский КругозорНЕЗАБЫВАЕМОЕ

ПОГРОМ,

Наиболее предусмотрительные и памятливые жильцы начали извлекать из потайных мест, запрещенные советской властью, иконы. Те, у кого икон не было, волокли к окнам портреты Сталина. В окна, не отмеченные ни Христом, ни Антихристом, полетели камни. Стекла, разлетаясь тусклыми льдинками, поранили кого-то. Появилась первая кровь. Увидев кровь, толпа стала звереть.

Мартовские календарные листики назойливо обозначали весну, но ее не было. Зима, примерзнув к брусчатке тротуаров и мостовых, и не думала шевелиться. Она запугивала ветром, запросто сшибавшим шапки, и морозцем совсем не хилым.

Где согреться замерзающему человеку? Ясное дело, в бодеге на Жуковского. И с утра до  вечера там гудела толпа. Эти люди, хоть прошло почти восемь лет после войны, так и не нашли места в прежде вожделенной, мирной жизни.

Разрушенные тела, разбитые семьи, безденежье, невыносимое жилье… И злость, в войну растрачиваемая направленно и щедро, копилась, копилась, выплескиваясь иногда  брызгами драк.

А еще нависал, нагнетаемый газетами да радио, ужас.

- Как станем жить дальше? - спрашивали люди, не понимая, что и не жили они никогда.

И некому было сказать:

- Хуже не будет!

Потому что, если б не убили, не растерзали смельчака прямо на месте, то ночью непременно приехала бы за ним "черная Маруся" и увезла навсегда.
Кто тогда первый это сказал? Разве узнаешь?

Но пронеслось ветром, смешанным с перегаром, по винарке:

- Во всем виноваты врачи!

А потом, как само собой разумеющееся:

- Все врачи - жиды!

И у людей тесно споенных появилась цель и надежда. Ибо надежда - это возникновение цели.

- Надо бить жидов!

И они вышли из винарки, опираясь на костыли или друг на друга.

И они оглядели серую и промерзшую улицу и поняли, что она не ведет к цели.

И они вошли во двор, ибо он был рядом. А посреди двора остановились и озвучили лозунг, с которым успели мгновенно сродниться:

- Бей жидов!

Примчавшийся сержант Гениталенко, который был тогда не участковым, а простым ментом, неуверенно и тихо подул в свисток. Но этот робкий милицейский свист не произвел впечатления на толпу, которая шумела и начинала радоваться.
Собственно, радоваться было нечему. Жидов в окрестностях двора не наблюдалось. Взамен рядом крутились какие-то дети, причем, некоторые явно жидовского происхождения. Но кто станет обижать детей?

- На, порадуйся, пацан! - протянул мне мятую конфету какой-то небритый дядька.

А потом некстати добавил:

- У меня тоже такой был…

Соседи, заслышав шум, привычно поспешили к окнам, а толпа, ободренная наличием публики, еще пуще заголосила:

- Бей жидов!

Наиболее предусмотрительные и памятливые жильцы начали извлекать из потайных мест, запрещенные советской властью, иконы. Те, у кого икон не было, волокли к окнам портреты Сталина.

В окна, не отмеченные ни Христом, ни Антихристом, полетели камни. Стекла, разлетаясь тусклыми льдинками, поранили кого-то. Появилась первая кровь. Увидев кровь, толпа стала звереть.

И тогда во двор, слегка прихрамывая, вышел Герцен. Пальто на нем не было. А на пиджаке висела единственная медаль. "За отвагу" - называлась она. У Герцена была еще одна медаль "За победу над Германией", но он ее не носил никогда.

Увидев вожделенного жида, толпа зашумела, но расступилась. И Герцен вошел в нее, но она не сомкнулась вслед за ним.

- Люди! - сказал Герцен, и толпа растерялась.

А растерялись, наверное, потому, что каждый сообразил, что люди они каждый по отдельности, а не все вместе.

- Люди! - повторил Герцен и слеза медленно, как сапер по минному полю, поползла по его щеке. - Вы громко и плохо кричите, но ничего не понимаете! Вам надо бить жидов? Бейте! Я перед вами!

И твердая решимость каждого из толпы начала таять, как худенькие еврейские свечи, которые некоторые зажигали осторожным пятничным вечером.
И люди начали расходиться, стыдливо ежась от слов Герцена, летевших им в спину:

- Водка говорит вашими голосами, поэтому от них разит безумием и перегаром.

А спустя еще несколько минут во дворе стало совсем тихо.

Утром страна получила страшное известие. Горе и беда морозом сковали людей.
Вся страна стала серой, смерзшейся ледяной глыбой, застывшей в безнадежности.

И мало кто видел и понимал, что сквозь эти серые и холодные залежи горя уже пробиваются ручейки.